Стеклянные дома

– Oui, patron, – ответил агент и отправился за своим ноутбуком.

– Может, она не заметила? – спросила Лакост.

– Это возможно, – признал Гамаш.

– Но маловероятно?

– Если она опустилась на колени, чтобы убедиться, что Кэти мертва, я полагаю, она не могла не заметить окровавленную биту. Тебе так не кажется? Комнатушка-то небольшая.

– Вот, – сказал фотограф, возвращаясь с ноутбуком.

Фотографии были четкими.

Рейн-Мари Гамаш должна была заметить биту у стены. Бита напоминала окровавленный восклицательный знак.

И все же…

И все же мадам Гамаш не помнила никакой биты в кладовке.

– А это значит, – сделала вывод Лакост, – что биты, возможно, не было, когда она нашла тело.

Слово «возможно» не ускользнуло от внимания Гамаша, но он понимал ее неуверенность.

– Когда полтора часа спустя я пришел сюда с Жаном Ги, бита стояла у стены.

– Мадам Гамаш заперла церковь, – сказала Лакост. – Из здания только один выход. Через переднюю дверь. Вероятно, у кого-то есть ключ.

– Ключи от этой двери наверняка есть у многих, – сказал Гамаш. – Но никто не заходил в церковь и не выходил из нее. Мирна стояла на крыльце, чтобы до приезда местной полиции никто не вошел.

– Однако небольшое временно́е окошко все же было, – заметила Лакост. – Минут десять, да? Между тем моментом, когда мадам Гамаш ушла отсюда позвонить вам, и тем, когда на крыльце встала Мирна.

– Верно. Но это было при ярком дневном свете. Кому-то пришлось пройти по деревне с окровавленным орудием убийства, чтобы положить его на место. Для этого требуется…

– Большая смелость?

– И здоровенная бита, – сказал Гамаш.





Глава двадцать первая




Старший суперинтендант Гамаш провел на свидетельском месте целый день, и это было во всех смыслах нешуточное испытание.

Нужно быть сверхчеловеком, чтобы не потеть в удушающую июльскую жару в зале судебных заседаний Дворца правосудия. Гамаш обильно потел и запрещал себе доставать платок, чтобы отереть лицо. Увидев этот жест, присутствующие могли решить, что он нервничает. А этого нельзя было допустить, ведь приближался поворотный момент в его показаниях.

Он не мог позволить себе ни малейшего намека на слабость или уязвимость.

Но когда ручейки пота стали заливать ему глаза, у него не осталось выбора. Ты либо отираешь пот, либо зрители подумают, что у тебя текут слезы.

Гамаш слышал неподалеку жужжание небольшого вентилятора, но вентилятор стоял под столом судьи Корриво и был направлен прямо на нее. Она нуждалась в этом больше, чем Гамаш. Сейчас она должна была умирать от жары, разве что под судейской мантией на ней ничего не было надето.

И все же звук работающего вентилятора вызывал зависть, обещание ветерка, до которого не добраться.

Где-то рядом кружила одинокая муха, вялая в этом плотном воздухе.

Зрители обмахивались любыми клочками бумаги, какие только смогли найти. Хотя они жаждали ледяного пива в каком-нибудь заведении с кондиционером, покидать зал суда никто не собирался. Их приклеили к месту свидетельские показания и потная задница.

Никуда не ушли и измученные, но по-прежнему внимательные репортеры, со лба которых капал пот на планшеты, пока они делали заметки.

Шли минуты, температура росла, муха описывала круги, а допрос продолжался.

Охранникам разрешили сидеть у входа, а присяжным – снять все лишнее, оставив на себе ровно столько одежды, чтобы сохранять более или менее приличный вид.

Адвокаты защиты сидели неподвижно в своих длинных черных мантиях.

Главный прокурор Барри Залмановиц вытащил из-под мантии пиджак, но Гамаш полагал, что под мантией все равно сохраняется температура сауны.

Пиджак и галстук Гамаша оставались на своих местах.


Между старшим суперинтендантом и главным прокурором шло своеобразное соревнование: кто завянет первым. Зрители и присяжные зачарованно наблюдали, как эти двое мужчин готовы расплавиться в горниле, которое сами же и раскалили, но отказываются сдаваться.

Однако это было нечто большее, чем соревнование.

Гамаш вытер глаза и лоб и сделал глоток холодной воды, которую ему предложила немного раньше судья Корриво. Впрочем, вода уже успела стать теплой.

А допрос все продолжался.

Стоя перед Гамашем и слегка покачиваясь на ногах, прокурор отмахнулся от мухи и собрался с мыслями.

– Орудием убийства была бита, верно?

– Oui.

– Вот эта?

Прокурор взял биту со стола вещдоков и передал Гамашу, который несколько мгновений ее разглядывал.

– Oui.

– Я представляю этот предмет в качестве вещественного доказательства. – Залмановиц показал биту судье, затем адвокату защиты, а после вернул ее на стол.

Сидевший на галерее позади прокурора Жан Ги Бовуар напрягся. Он и так все время пребывал в напряжении, но теперь совсем окаменел, весь превратился в слух. Слушал и потел в зале судебных заседаний.

– Эта бита была найдена в кладовке, прислоненная к стене неподалеку от тела? – спросил прокурор.

– Да.

– Странная небрежность, вам не кажется?

Бовуар подумал, что его дыхание слышит весь зал. В его собственных ушах оно звучало, как кузнечные мехи. Быстрое, хриплое. Невольно раздувавшее угли его паники.

Но шум дыхания почти заглушался биением его сердца. Грохотом в его грудной клетке. В ушах.

Они приближались к моменту, которого Бовуар боялся. Он скосил глаза в одну сторону, в другую и подумал уже не в первый раз: как странно, что самые страшные события могут казаться вполне нормальными. Для всех остальных людей.

Этот момент мог изменить все. Ход событий и жизни всех в этом зале и за его стенами.

Для кого-то – к лучшему. Для кого-то – к худшему.

А они даже не подозревали.

«Глубокий вдох, – скомандовал он себе. – Глубокий выдох».

Нужно было научиться медитации, сейчас ему очень пригодилась бы какая-нибудь мантра. Слова, которые повторяешь снова и снова. Пока не убаюкаешь себя.

«Дерьмо. Дерьмо. Чертово дерьмо», – мысленно повторял Бовуар. Не помогало.

У него начала кружиться голова.

– Убийца не попытался спрятать орудие убийства? – спросил прокурор.

– Очевидно, что нет.

– То есть оно стояло там на виду у всех?

Жан Ги Бовуар встал. У него скрутило живот, к горлу подступила тошнота. Он ухватился за деревянное ограждение, чтобы не потерять равновесия.

Сопровождаемый раздраженным шиканьем и взглядами, он быстро прошел вдоль ряда, наступая на ноги сидевшим.

– Pardon. Pardon. Désolé, – шептал он, оставляя позади себя гримасы и охи.

Оказавшись в проходе, он двинулся к большой двойной двери зала заседаний. Она была закрыта и, казалось, отступала все дальше, пока он спешил к ней.

– Старший суперинтендант, я задал вам вопрос.

Тишина за спиной Бовуара.

Ему хотелось остановиться. Повернуться. Встать на виду у всех посреди прохода. В середине котла, в который превратился зал. Чтобы старший суперинтендант, чтобы Арман Гамаш мог его видеть. И знать, что он не один. Знать, что его поддерживают.

Как бы он ни решил поступить. Но он решил ответить.

Они все понимали, что этот вопрос будет задан. Никто из остальных членов внутреннего круга Квебекской полиции не отважился спросить, как поведет себя старший суперинтендант, когда прозвучит этот вопрос.