Срединная Англия

— Ты готов рассказать мне, что произошло?

— Давай сперва поедим, — предложил Чарли.

Они послушали сводку известий на «Радио Четыре». Главная новость — поездка президента Трампа по Азии, он уже добрался до Южной Кореи и ухитрился обойтись без всяких серьезных дипломатических инцидентов, хотя президент, как обычно, получал удовольствие от того, что вся мировая аудитория из-за него словно на острие бритвы, ждет, затаив дыхание, какой-нибудь расчетливой провокации или случайной оплошности, которая ввергнет весь белый свет в хаос. Через несколько секунд Бенджамин уже собрался переключиться на «Радио Три», но спохватился: нет, подумал он, такое позволил бы себе старый Бенджамин, до референдума, до выборов Доналда Трампа. Мир менялся, все крутилось неуправляемо, непредсказуемо, и было важно оставаться в курсе всех дел, иметь мнение. Минуту или две они с Чарли слушали в чутком молчании.

Наконец Бенджамин произнес:

— Не нравится мне Трамп, а тебе?

— Не-а, — отозвался Чарли. — На дух этого чувака не выношу.

Бенджамин кивнул. Политическая дискуссия им не грозила, и он последовал своему исходному порыву и переключил радио — и полились первые аккорды Брамсова квинтета для кларнета. Остаток их трапезы прошел под этот успокаивающий аккомпанемент.

Вернувшись в гостиную, они с Чарли вновь уселись друг напротив друга, и Бенджамин спросил:

— Короче, нельзя нам уже откладывать этот вопрос. Вынужден спросить: что на тебя нашло в тот день? С чего вдруг насилие? Какова была последняя капля?

— Много кто в заключении меня про это спрашивал, — проговорил Чарли, зарывшись в папку. — У них у всех такое впечатление, будто я в глубине души человек мягкий и добросердечный, и поэтому пытаться объяснять это — им и себе…

— Может, ты про это писал?

— Как ни странно, да, писал.

Он извлек два или три листка бумаги и вновь вытянул из кармана очки.

— Тебя, похоже, не на шутку укусила писательская муха.

— Честно говоря, Бен, это твоя книга меня вдохновила, — сказал он. — Надо воздать тебе должное за это.

— Чепуха, — возразил Бенджамин. — Ну давай. Послушаем, что у тебя вышло.

Чарли подался вперед, прочистил горло и стал читать.



— «Семнадцатое сентября, — начал он, — 2016 года.

К дому я приехал с запасом в десять минут.

Можно считать это моим прирожденным пессимизмом, а можно профессиональным чутьем, но было жутковатое предчувствие, что Сорвиголова сюда уже добрался. Он уже дважды или трижды взламывал мою почту, отменял мое выступление и забирал его себе. Конечно, я припирал его с этим к стенке, но он беззастенчиво все отрицал. Однако сегодня я не собирался спустить ему это с рук. Как только завидел паршивый серенький „воксолл“, оставленный на подъездной аллее рядом с автомобилями родителей, я понял, что день наших давно откладываемых разборок настал. Я чувствовал, как во мне поднимается злость, но решил вести себя спокойно и с достоинством — хотя, так вышло, я уже облачился в свой костюм, и удивительно, сколько народу не воспринимает тебя всерьез, если на тебе тесный твидовый костюм, разноцветная академическая шапочка и красный пинг-понговый шарик на носу.

Позвонил в дверь и, должен признать, когда мать именинника открыла, церемониться я не стал. „Где он?“ — спросил я, протискиваясь внутрь. Двинулся в гостиную, там-то Сорвиголова и нашелся, окруженный скучавшими, судя по их лицам, детьми, занятый своими старыми фокусами — буквально, поскольку программу он не меняет уже лет пятнадцать. Я схватил его за лацканы дурацкого белого халата и сказал — стараясь пока не выходить из роли: „Елки-метелки, старина, ты какого беса творишь тут?“

Кое-кто из детей принялся смеяться, поскольку это явно было самое развлекательное за последние десять минут, и они наверняка решили, что наблюдают начало дуэтного выступления. Но Сорвиголове неохота было подыгрывать. „Отъебись, Умник“, — проговорил он, и тут даже бестолковые дети поняли, что эта реплика не из сценария детского праздника, хотя все равно засмеялись. „Эй! — сказал я, привлекая его ближе к себе. — Следи за языком. Тут дети, злобный ты паршивец“.

„Ты что тут делаешь?“ — спросил он.

„Это мое выступление, сам прекрасно знаешь“.

„Не понимаю, о чем речь. Иди отсюда. Дурака валяешь“.

„Ты хотел сказать, мне полагается тут валять дурака. Мне заплатить должны были за то, что я валяю дурака. Я этим на хлеб зарабатываю. Но каждый раз, как меня кто-нибудь зовет поработать, ты вечно лезешь и путаешься под ногами“.

„Вали уже отсюда, а? Эти юные дамы и господа желают развлекаться“.

„Им придется, бля, ждать очень долго, если кроме тебя у них больше никого“.

Это его не на шутку вывело из себя. „Ах так! — сказал он. — Пошли выйдем“.

Мы двинулись прочь из гостиной, но уже в кухне он на меня набросился. Сдернул с себя летчицкий шлем Второй мировой войны, а я стащил с головы шапочку ученого. Сорвиголова сдернул с моего носа пинг-понговый шарик и швырнул его через всю кухню. По случайности нос упал прямиком в пустую банку из-под варенья и, поболтавшись внутри, замер. Мы оба уставились на него.

„Черт бы драл, — сказал я. — Ловко. Спорим, у тебя бы не получилось, если бы ты намеренно кидал“.

Этот мелкий казус словно бы стравил напряжение. С его стороны, во всяком случае.

„Слушай, Чарли, — сказал он примирительно, раскрывая объятия, — чего мы все время воюем?“

„Не знаю… Потому что на дух друг друга не выносим?“

„Ты меня не бесишь, Чарли. Нет у меня этой зловредной жилки. Как раз наоборот. Мне тебя жалко“.

Тут голос у меня упал. „Да?“

„В глубине души ты милый парень. Всем это понятно. Просто из такой вот категории людей. Ну, ты понимаешь… пожизненных лохов“.


Тяжко дыша, я ждал продолжения.

„Такие вечно в проигрыше, так ведь? Тебе хочется, чтобы дети к тебе тянулись, как ко мне, но они не тянутся. Не знаю почему, но они тебя любят меньше. Вот так оно тут. Может, они тоже понимают, что ты лох. Может, нутром чуют. В смысле, ты вдумайся. У тебя толком нет семьи. У тебя толком нет дома. Ты через раз спишь у себя в машине. Дочка твоя сроду не была такой звездой в школе, как моя“.

„Она мне не дочь“, — сказал я.

„А, точно, я забыл. Все думаю, что она твоя дочь, раз вы так близки. Но, видимо, должна быть какая-то другая причина. Кто знает, какая, а, Чарли? Может, лучше и не вдаваться…“

Правая рука у меня начала подергиваться. Искушение привести ее в резкий внезапный контакт с лицом передо мной нарастало. Но что-то меня останавливало, даже сейчас. Я знал, что, если поступлю так, Дункан одержит верх.

„Кристэл и Никс не ладили никогда, верно? Штука в том, что заводилы и лохи ладят друг с другом редко. Это разные биологические виды, как ты понимаешь. Одни сильные, вторые слабые. Знаешь, чего Кристэл никогда не делала, сроду? Она не плакала. Никогда не плачет, так-то“.

Я ждал — поглядеть, куда все это катится.

„Никс в университет-то поступила, кстати?“

Я кивнул.

„У нее с испанским тема, да?“

Я кивнул еще раз.

„Чуток расстроилась из-за результатов референдума, как я понял“.

Я не ответил.

„Кристэл сказала, что Никс плакала наутро после. Плакала — в школе! Ты знал?“

Я сказал: „Немудрено. Она по своим взглядам всегда была очень европейским человеком. Всегда имела в виду, что, может, когда-нибудь окажется по работе в Испании, например. Теперь это все станет для нее гораздо сложнее“.

„Как я и говорил, — повторил Дункан, к моей досаде, — заводилы и лохи“.

„Да только вот, — сказал я, — в этом случае Кристэл тоже в пролете“.

Он нахмурился. „С чего это?“

„А вот с чего: все, что Аника потеряла из-за этого голосования, потеряла и Кристэл. Все одинаково, для всей молодежи“.

Тут Дункан разулыбался, и улыбка получилась подлейшая из всех, какие я в своей жизни видел, — и сказал: „А, нет, в том-то и дело. У Кристэл все будет в порядке. У меня отец был ирландцем, понимаешь ли. — Он еще поулыбался, подзуживая меня. — Ты не знал? Вот да. Мы все тут же подали на ирландское гражданство. На прошлой неделе получили. Паспорта и все остальное. У нас все улажено. Для Кристэл ничего не изменится. Будет гражданкой Евросоюза всю оставшуюся жизнь. — Он понаблюдал, как я на него вытаращился. — Стал бы я голосовать так, чтобы лишить этого собственную дочь, ну?“

Он сунул руки в карманы халата и замер — бросал мне вызов: что я ему отвечу? Задним числом надо отдать ему должное. Из всего, что он мог бы мне сказать, чтобы вывести из себя, это было, пожалуй, самым убойным. Прямиком по моим слабейшим, уязвимейшим точкам. Он ухитрился проявить безупречное, безукоризненное, мерзопакостнейшее сочетание зловредности, высокомерия и двурушничества, и сейчас, пока я смотрел на него, годы ненависти волной подымались во мне, закипали.

„Так или иначе, — сказал он, — с чего мы вообще заговорили про Брекзит? Тупее повода для ссоры не придумать. Все считают, что страна свихнулась. Ну-ка, говорят, тут в холодильнике сидр есть. Давай выпьем и забудем все наши разно…“

Видимо, он хотел сказать „разногласия“. Но завершить ту фразу Дункану оказалась не судьба. Первый мой удар пришелся ему в левую щеку, прямо посреди слова. Думаю, челюсть ему сломало четвертым или пятым. К тому времени кухню мы уже раскурочили. А потом первое, что вспоминаю, — полицейские сирены».



Чарли отложил записи и снял очки.

Бенджамин проговорил:

— Значит, вот так все и было — слово в слово?

— Слово в слово. Наверное, если коротко… я вышел из себя. Нанес телесные повреждения и получил за это по закону. Может, и еще разок такое устрою, кто знает?

Он вернул листки обратно в папку и попытался протянуть ее Бенджамину.

— Держи, короче. Это все твое. Если считаешь, что в этом есть книга, делай, что захочешь.

Бенджамин покачал головой и мягко подтолкнул папку обратно к Чарли.

— По-моему, ты ее уже написал.

— Что — это? Но это же просто… болтовня. Никакого ни ритма, ни смысла. Никакой формы, ничего.

— На это есть редактор.

— У меня нет редактора.

— Я тебе за него буду.

Суть этих слов впиталась не сразу. А когда впиталась, лицо у Чарли расцвело от благодарности. Слишком растроганный, он не смог посмотреть на Бенджамина в упор, но сказал: