Срединная Англия

Гости кафе смотрели со все возрастающей тревогой, как Найджел распахнул дверь и вышел на свежий воздух. Дуг попытался махать ему вслед, но Найджел, похоже, уже не обращал внимания. Свой давний доверенный источник сведений Дуг запомнил таким: трепыхающаяся возбужденная фигура исчезает вдали, руки по-прежнему притиснуты к груди — Найджел так и не совладал с рукавами своего упрямого пальто. Почему-то — кто его знает почему — Дугу вспомнилась смирительная рубашка.





37





Октябрь 2017-го


Бен?..

…в жизни бывают минуты, за которые не жаль отдать целый мир[112], да, помню эту фразу, она из романа «Амелия» Филдинга[113], который никто не читал, кроме, очевидно, меня, и, разумеется, эта фраза мыслилась иронически, ибо ее произносит героиня, а Филдинг противоположен сентиментализму, но все равно есть в этой фразе нечто чудесное, нечто очень притягательное, но вот о чем я подумываю, старея: дарованы ли такие минуты лишь молодым, переживаешь ли такое, лишь пока ты подросток или тебе слегка за двадцать или в целом при созревании, что в моем случае, вероятно, затянулось гораздо дольше, более того, я, может, и не выбрался из него все еще, лучше не думать об этом, не стоит и соваться туда, но вопрос необходимо задать — переживу ли я еще такие минуты, что-то подобное утру после того, как мы с Сисили впервые переспали, например, когда я сидел в «Лозе» и допивал в одиночестве свое пиво, и столько мыслей носилось у меня в голове, и, оглядываясь назад, то была, возможно, вершина моего счастья, уж точно вершина моего счастья с ней, потому что после я не видел ее бог знает сколько лет, но, может, это была вершина моего счастья в целом, был ли я столь же счастлив в жизни, как в ту минуту, добрался ли я до вершины, иными словами, в свои восемнадцать, вот он, ключевой вопрос, но, может, все сложнее, тоньше, потому что есть разные виды счастья, правда же, есть виды счастья, вероятно, не такого яркого, но зато глубокого, оно длится дольше, а может, его-то я и ощущаю сейчас, стоя в Садовом дворе Бейлиола и глядя через Крокетную лужайку на свою старую лестницу и думая, окей, мне уже пятьдесят семь, но, вероятно, последние несколько лет были лучшими в моей жизни, я жил один, со всеми удобствами, вижусь с друзьями, больше не схожу с ума по Сисили, и у меня даже вышла книга, удачно, и отклики читателей, настоящих, всамделишных читателей, славших мне письма и электронные сообщения, они приходили ко мне на встречи, и восторг понимания, что некоторых людей, пусть самую малость их, тронуло то, что я написал, а следом странность заново встретиться с Дженнифер и еще страннее ходить с ней на свидания, нет, оно так не называется, когда вам за пятьдесят, состоять с ней в отношениях, хотя отношения вышли чудны́е, я бы не сказал, что наши чувства друг к другу сильны и впрямь, думал в некий момент, будто она сказала, что любит меня, но вышло недоразумение, теперь-то я понимаю, а к тому же и эта неудобная мелочь, что она, вероятно, спит с кем-то еще, с мужиком по имени Роберт, но странное дело, меня, оказывается, это почти не волнует, я не хочу проводить с ней все свое время, приятно видеть ее иногда, секс хорош, более чем, он даже отличный, в смысле, Иисусе, кто бы подумал, что лучший секс в жизни случится у меня в пятьдесят семь, чудеса все не кончаются, но при всем этом у меня с Дженнифер не то же самое, что у Дуга с Гейл, скажем, и вот это поразительно как раз — смотреть на них вдвоем, после стольких лет, когда Дуг увивался за этими пижонистыми дамочками из золотой молодежи, наконец-то он, кажется, нашел кого-то на одной волне с собой, оно и показывает, что влюбиться можно и в человека, с которым вы смотрите на политику по-разному, надо полагать, я поначалу то же думал о Софи с Иэном, но вот их потопило, верно же, не получилось у них в конечном счете, но, может, различия между ними просто слишком серьезные, а может, было и что-то другое у них, о чем я не знал, как ни крути, какая досада все же, что они расстались, я знаю, как сильно Софи хотела, чтобы все обошлось, я за нее волнуюсь, она теперь одна, считает, что любые ее отношения обречены, но наверняка же вскоре найдет себе кого-то еще, она сильная женщина, спору нет, посмотреть, как она пережила все эти неприятности на работе, кого-то, наверно, сломило бы, но Софи, она крепко сбита, она выкрутилась, и если вообще ссориться с Дугом, то как раз потому, что он толком так и не вмешался, чтобы помочь ей, пока все это тянулось, ему надо было приложить больше усилий с Кориандр, подумаешь, она его не слушается, но дочь же, господи ты боже мой, можно было все-таки как-то это устроить, какой-нибудь все еще открытый канал общения, прямо надо было заикнуться об этом в тот вечер, почему я никогда не говорю со своими друзьями откровенно о том, что считаю важным? — вечно так было, я трус, много в чем, нравственный трус, но вместе с тем, когда ты у кого-то дома, когда тебя позвали в гости, когда сидишь за их столом, ешь то, что они для тебя приготовили, выходило бы несколько вздорно, если порицать их методы воспитания, тем более Дуг с Гейл были за ужином такие любезные, так помогли мне с моей загвоздкой, да и тема была довольно скучная, я толком и не собирался ее поднимать, не было у меня в планах, чтобы все слушали, как я бубню о том, что мне через полгода сдавать новую книгу, а у меня ни малейших мыслей, о чем она вообще должна быть, кто угодно мог бы запросто сменить тему, быстренько двинуться дальше, но нет, они все проявили интерес — ну или сделали вид, — и разговор-то обернулся довольно увлекательным, ну или мне так показалось, разговор о том, что писателю следует делать в такое время, как сейчас, и чего не следует, должны ли писатели быть engagés[114], кажется, так оно по-французски, или им лучше оставаться во «внутренней эмиграции», уходить в себя, прочь от действительности, не просто сбегая от нее, но и отвечая на нее, создавая альтернативную действительность, нечто устойчивое, иногда утешительное, и когда я об этом заикнулся, Дуг посмеялся и сказал, ну конечно, этим ты и займешься, правда, Бен? — это тебя полностью описывает, и я, видимо, слегка заартачился, потому что он уже сорок лет трунит над моим нулевым интересом к политике, насколько он это понимает, и уж точно не таким интересом, какой у него самого, но на этом фронте Дуг всегда был несколько одержим, на мой взгляд, но, так или иначе, на сей раз я решил, что ему это просто так не спущу, и сказал, что на самом деле не хочу, чтобы моя следующая книга была похожа на предыдущую, полностью личную и автобиографическую, хочу написать что-то шире, что-то о состоянии, в которое эта страна себя загнала в последние несколько лет, и Дуг задумался и сказал, ладно, чего бы тебе не написать о том времени, когда ты познакомился в Оксфорде с Борисом Джонсоном, и я сперва решил, что он опять подначивает, потому что последнее время оно уже превратилось в анекдот — что в Бейлиоле я жил в одном коридоре с Борисом Джонсоном, недели три, осенью 1983 года, и мы ходили мимо друг друга по коридору в туалет и обратно, — и я сказал, ой, да, очень смешно, но Дуг подтвердил, что он всерьез, и сказал, нет, ты подумай про это, ты действительно стоял у истоков чего-то значимого, это было начало эпохи, когда Оксфордский союз, по сути, захватило целое поколение студентов-консерваторов, и они все передружились — и соперничали тоже, но в основном дружили, — и они еще отыграют свои мелкие политические заварушки в дискуссионной палате Оксфордского союза и поспорят о том, величайший ли в истории премьер-министр Маргарет Тэтчер и следует ли нам оставаться в Евросоюзе, и, конечно, многие из них вступили еще и в клуб «Баллингдон», а когда не игрались в управление страной в дискуссионной палате Оксфордского союза, они увлеченно надирались, крушили рестораны и предоставляли родителям покрывать их расходы, а теперь вы поглядите на них на всех, тридцать лет спустя, Дэвид Кэмерон, он был в Оксфорде в 1980-е, Майкл Гоув, был в Оксфорде в 1980-е, Джордж Озборн, был в Оксфорде на несколько лет позже, эти шалавы (Дугово слово, не мое) все знали друг друга, и вот теперь эти самодовольные, самонадеянные мудаки (Дугово выражение, не мое) правят страной, они все еще дерутся за власть и разводят свои жалкие заварушки, но уже не в Оксфордском союзе, а на общенациональной сцене, и жизнь наша очерчивается и направляется этими людьми и их дурацкими драчками, голосуем мы за них или нет, и вот как она тебе — такая тема для романа, и, конечно, у Гейл сделался слегка напуганный вид, потому что Дуг толковал о некоторых ее коллегах, но она не обиделась и даже много с чем согласилась, что неудивительно, и хотя с ходу отнесся ко всему этому скептически, я затем обдумал это какое-то время, и вот результат: прошло несколько дней, и я здесь, навещаю Оксфорд, город, который со студенческих лет мне успешно удалось посетить всего несколько раз, хотя, конечно, тут теперь живет моя сестра, она наконец ушла от Криса, снимает меблирашку где-то на Каули-роуд, мы с ней сегодня тут встречаемся, она того и гляди явится вообще-то, и вернуться сюда — особый опыт, должен сказать, горестный и сладкий, видимо, так это следует описывать, есть в этом городе нечто выдающееся, в том, как здесь сталкиваются прошлое и настоящее, такого я больше нигде не помню, видимо, оттого, что сетевые магазины, сетевые рестораны и сетевые кафе, какие видишь теперь по всей стране, куда ни подайся, из-за них все города смотрятся и ощущаются совершенно одинаковыми, оно тут все спрятано в этих милых старых зданиях, гнездится рядом с учебными постройками, они такие красивые, такие древние, так полны историей, вот что создает странный и сложный дух этого места, и потому, да, этот город идеально подходит, чтобы приехать сюда и предаться воспоминаниям, дать прошлому наводнить настоящее, и как раз этим я сегодня и занимаюсь пока что, осень, опять же, прекрасное время для этого, время, когда все начинает блекнуть и увядать, вот так многие на это смотрят, но здесь, в Оксфорде, если ты из академии, это время обновления, начало нового года, пора надежд и возможностей, и, стоя здесь, посреди Садового двора, глядя через Крокетную лужайку на мою старую лестницу, вот что я чувствую, во всяком случае, трепет, трепет творчества, но вряд ли двинусь в том направлении, какое предложил Дуг, не по мне оно, кому, как не ему, писать книгу о том, как этой страной заправляет ватага учеников частной школы, у которых зубки прорезались в Оксфорде, а мне надо писать о чем-то более личном, «писать о том, что знаешь», разве не таков первый и самый очевидный совет, какой получает любой начинающий писатель? — но я не буквально, не собираюсь я писать книгу о старике, окей, не старике пока, но о человеке, который уже начинает чувствовать, что подается в ту сторону, не о старике, стоящем на Садовом дворе, он оглядывается на свои студенческие деньки и задается вопросом «où sont les neiges d’antan?»[115] или чем-то в этом духе, надо искать не совсем уж под боком, и я знаю, за что попробую взяться — да, за Чарли! за историю Чарли Чэппелла и его ожесточенного соперничества с Дунканом Филдом, как он оказался в тюрьме, конечно, я все имена поменяю, и так далее и тому подобное, но, кажется, я нащупал кое-что, в этом есть книга, а если и нет, что ж, может, и не стоит мне писать вторую книгу, может, наша с Сисили история — единственная, какую мне надо было рассказать, и я просто верну выплаченный аванс и найду, чем себя занять, но мне придется хоть чем-то заниматься, не потому что у меня подходят к концу остатки денег, а потому что у меня настоящей работы не было, я не делал, что называется, осмысленного вклада, уже почти…

…Бенджамин!





* * *


Он обернулся и увидел рядом с собой Лоис.

— Ты меня не слышал, что ли? Я тебя тут обыскалась.





38




На мельницу в Шропшир в первую неделю ноября 2017 года Чарли приехал, чтобы обсудить замысел книги, основанной на его личной истории.

Его краткий тюремный срок завершился в июле, выглядел он теперь худее и старше, чем запомнился Бенджамину, но жизнелюбия в нем, похоже, не убавилось. Ему навсегда запретили работать с детьми на территории Соединенного Королевства, но и это его не сломило, хотя карьера клоуна для него завершилась. Что-нибудь подвернется, и, как ни странно, Чарли за эти три месяца взаперти стало получше. Выдалось время все обдумать, и его больше не разъедали ни гнев, ни ожесточенность, как это было прежде. Бенджамин осознал, что Чарли всегда воспринимал жизнь как череду случайностей, их не отвратить, ими не распорядиться, а потому остается лишь принимать их и использовать для своей выгоды, когда удается. Здоровый взгляд на жизнь, думал Бенджамин. Ему это пока так и не удалось.

Возможность увековечиться в беллетристике Бенджамина Чарли по-настоящему воодушевила. Чтобы помочь с изысканиями, он привез с собой целую папку бумаг.

— Я много чего записывал, — сказал он, — и пока шло следствие, и когда меня упрятали. А еще я время от времени вел дневник, несколько лет.

— Замечательно, — отозвался Бенджамин. — Это невероятно полезно. Но конечно, саму историю я изложу своими словами.

— Само собой, — сказал Чарли. — Это я понимаю. Но все же можно мне кое-что предложить?

— Конечно.

— Понимаешь, если бы эту книгу писал я, — проговорил Чарли, выуживая из папки листок бумаги, — я бы начал вот с этого. Чтобы подогреть в читателе интерес.

Бенджамин взял у него из рук листок и принялся читать. Вырезка из местной газеты «Бромзгроув эдветайзер» от 7 сентября 2016 года.

— Своего рода пролог, — добавил Чарли, — чтобы пояснить, что произошло, перед тем как открутить назад и изложить предысторию.

Бенджамин кивнул.

— Неплохо, — согласился он.

Текст в вырезке гласил:





ПОБОИЩЕ ПАЯЦЕВ


В эту субботу вечером на празднике в честь дня рождения потрясенные дети наблюдали неожиданный аттракцион ужасов — драку между артистами-соперниками.


Обожаемый среди детворы комик Доктор Сорвиголова (также известный как Дункан Филд) показывал свою фирменную клоунаду на гулянке в Элвчёрч, по случаю девятого дня рождения Ричарда Паркера, когда на ту же вечеринку заявился коллега Филда Барон Умник (также известный как Чарли Чэппелл). Судя по всему, произошло двойное бронирование артистов.

Свидетели заявляют, что клоуны удалились в кухню разбираться, но уже через несколько минут вцепились друг другу в глотку — буквально. Потеха быстро переросла в потасовку, вскоре вызвали полицию.

Мама Ричарда Сьюзен Паркер сказала: «Это было ужасно. Только что дети прекрасно развлекались бомбочками-вонючками — и вдруг этот кавардак. Дети закричали, и не успела я глазом моргнуть, как мне сломали два стула и побили кое-что из лучшей посуды».

Впоследствии мистер Филд, получивший перелом челюсти и другие увечья, прокомментировал: «Это было жестокое и неспровоцированное нападение со стороны человека, завидовавшего мне профессионально. Будьте уверены, я подам в суд и призову к действию полную силу закона».

Мистер Чэппелл сказал, что драка не имела никакого отношения к профессиональному соперничеству и возникла в результате «спора из-за Брекзита». Мистера Чэппелла держат под охраной.

Или лучше сказать… манежат?



Дочитав до шутки, Бенджамин поморщился.

— Фу… с этой строчкой не мешало бы поработать.

— Однозначно. И все же что скажешь насчет перепечатать эту вырезку — с этого начать?

— Думаю, это замечательная мысль.

— А затем отмотаешь назад, к истории, как я познакомился с Ясмин и Аникой, и о том, как мы с Дунканом начали друг друга ненавидеть.

— Да, понятно. С вашей встречи в магазине игрушек.

— Точно.

Бенджамин начал записывать что-то в блокнот, а затем замер, зажав ручку губами.

— Как ты думаешь, что такого было в Анике, из-за чего у вас с ней установилась такая связь? Ты бы мог это облечь в слова?

— Погоди, — попросил Чарли и зарылся в папку. — Я об этом что-то писал в дневнике. Это… — Он извлек очки из кармана рубашки и вгляделся в небрежно исписанные бумаги. — Это две тысячи пятнадцатый. Ничего, если я вслух прочту?

— Давай, — сказал Бенджамин, усаживаясь поудобнее.

— Окей. — Чарли прокашлялся и принялся читать: — «Завтра ей восемнадцать. Может, все оттого, что своих детей у меня нет, я начал считать ее дочерью. Может, оттого, что я начал считать ее дочерью, Ясмин так ревнует, когда видит нас вместе, и никак не может это скрыть. Об этом мы поговорить не можем. Вот что я точно понял за последние несколько лет: какими бы ни были благими твои намерения, нет никакой возможности тактично сказать женщине, что она недооценивает собственную дочь.

Три часа дня, солнечное сентябрьское воскресенье, она в саду. Солнце озаряет ее, сочится сквозь ветви сумаха, рисует подвижные, пляшущие узоры на ее волосах, прячет их черноту, окружает нимбом света, добавляет оттенки каштанового, темного и блеклого, темного, как туалетный столик красного дерева у мамы в старой спальне, блеклого, как песок на пляже при низкой воде времен моих давно забытых летних каникул».

— Мило. — Бенджамина подтолкнуло сказать это, когда Чарли остановился перевести дух.

— «Она читает томик поэзии Лорки, на испанском. Мне нравится слушать, как она говорит по-испански, и я прошу ее прочесть мне несколько строчек. Она читает: „Por las ramas indecisas, iba una doncella que era la vida. Por las ramas indecisas. Con un espejito reflejaba el día que era un resplandor de su frente limpia“[116]. Ее голос — странного рода музыка. Странного, потому что исчезает ее выговор — выговор, связывающий ее с Бирмингемом, ее домом, а возникает другой, незнакомый; на мой слух, он экзотичен и красив. Я прошу ее перевести эти строчки, она мимолетно хмурится, а затем, тщательно все обдумав, говорит: „Сквозь робкие ветви прошла девушка, что была жизнью. Сквозь робкие ветви. Она отражала свет дня крошечным зеркалом, что было красой ее безоблачного чела“.

Потом эти строки не идут у меня из головы. „Девушка, что была жизнью“ — именно так я думаю об Анике. Я думаю о женщине, какой она сделается, когда покинет дом, оставит свою мать, этот город и воплотит свою мечту — мечту о свободе. Свободе жить, где хочется, быть там, где хочется, говорить на языках, которые она любит. Я думаю об этой красивой мусульманской девушке, дочери пакистанцев, как она живет в Севилье, или в Гранаде, или в Кордове и говорит на безупречном испанском, и я думаю, какое яркое будущее у нас впереди, если мы решим стать такими — людьми, более не связанными тесными тюремными оковами крови, или религии, или национальности. Для меня Аника — символ такого будущего. Но в то же время я не хочу обуживать ее, сводить к символу, потому что она — нечто гораздо более важное: она человек мыслящий, чувствующий, любящий человек, вольный свершать свой выбор, идти своим путем, никому не подотчетно. Как та девушка в стихотворении. Женщина, „что отражает свет дня крошечным зеркалом, что было красой ее безоблачного чела“».

Чарли отложил блокнот и снял очки. На последних словах речь у него замедлилась, голос дрогнул.

— Черт бы драл, Чарли, — проговорил Бенджамин, помолчав. — Это прекрасно. Я и не думал, что ты умеешь… в смысле, я не предполагал… Где ты выучился так писать?

Чарли пожал плечами:

— Я всегда много читал, наверное. С самого детства. А что, как думаешь, хорошо получилось?

— Думаю, это обалденно. Так проникновенно. Интересно, что бы она сказала, если бы прочла это?

— Вряд ли она когда-нибудь это прочтет.

— Ну, ты не против… ты не против, если я это помещу в книгу прямо вот так, как ты это написал?

Чарли улыбнулся.

— Нет, конечно, не против, дружище. Это все тебе. Делай с ним что хочешь.

Время шло к часу дня, и они пошли в кухню обедать. На выходных заезжала Лоис. После их расставания с Кристофером она слегка свихнулась на стряпне, а раз кухня у Бенджамина была гораздо просторнее ее оксфордской комнатенки, Лоис повадилась приезжать при любой возможности, холодильник и морозилка были забиты ее супами и вторыми блюдами. Бенжамин наполнил две плошки острой чечевицей и томатным супом и, пока отпиливал ломти хлеба с отрубями (также испеченного сестрой), спросил Чарли:

— И как у нее дела в университете?

— Очень хорошо, по-моему. Хорошие оценки по всему подряд. А следующий год у нее в Испании.

— Фантастика. А с искусством?

— Ага, она все еще занимается понемножку. Помогла с фреской или чем-то таким, для студсоюза. Думаю, это сохраняло ей рассудок, знаешь ли, пока она с матерью жила. Когда такой талант, он помогает со всяким другим, верно же? С гневом, с раздражением и прочим. Дает тебе отдушину. Мне такое нужно самому. Всяко лучше, чем колотить людей. Не то чтобы мерзавец не заслужил.