Срединная Англия

— Можешь жить здесь, сколько захочешь, — сказал Бенджамин.

— Я всегда хотел, чтоб мы были семьей, понимаешь? Всегда представлял нас семьей. Троих. Ничего большего мне и не надо. Но она это себе так не представляет. И раньше никогда. На дух не переносит, что мы с Никс так близки. Думает, что это у нас такой заговор против нее или… Не знаю. Что похуже. Она параноик, воинственная, ужасно несчастная и, как обычно, вымещает это на мне.

— А ей помочь нельзя как-то? — спросил Бенджамин. — Профессионально?

— Этому никак не бывать, — сказал Чарли. — Она и слушать меня не будет. Даже на порог меня не пустит.

— Она не сможет помешать тебе видеться с Аникой и помогать ей, если ты сам этого хочешь.

— Никс будет в университете, и оглянуться не успею. Глазго, вот она куда подалась. В Глазго! Блядь, за много миль отсюда.

— Тогда, возможно, ты ей больше не нужен. Может, пора отпустить все это.

— Блядская… СУКА. — Чарли взял свой бокал, но стиснул его в неверной руке так крепко, что тот лопнул. Во все стороны брызнула кровь, и Бенджамину пришлось сбегать за аптечкой. Он уговорил Чарли, что пора уже лечь, а когда заглянул через полчаса в спальню — увидел, что Чарли рухнул на кровать и уже спит без задних ног, полностью одетый и с включенным светом.

Назавтра спозаранку, в среду 15 июня, начался мощный ливень. Чарли не показывался из своей комнаты до часу дня. Бенджамин приготовил ему то-се на обед, но не смог Чарли отыскать. Сумка по-прежнему стояла у него в спальне, но самого его нигде не было видно. Через час Чарли прислал СМС, что ушел гулять, вернется к ужину, пусть Бенджамин не беспокоится. Дождь лил безостановочно. Бенджамин сидел на подоконнике и смотрел сквозь залитое дождем стекло, как река принялась подниматься, вода плескалась и сердито перла по мельничному рукотворному каналу, словно толпа раздраженных пассажиров, пытающихся протиснуться к турникетам на запруженной станции. Шум дождя и шум реки сделались громким, неутихающим фоном его мыслям, он мысленно писал и переписывал свой фрагмент для газеты и волновался за Чарли. Ближе к вечеру попытался отвлечься приготовлением затейливого карри.

Чарли вернулся к шести часам — мокрый насквозь, что немудрено. Ушел наверх и долго отсиживался в горячей ванне, переоделся. За ужином был гораздо спокойнее, чем накануне вечером. Бенджамину начало казаться, что Чарли даже чересчур спокоен. Он был явно глубоко подавлен, говорил очень мало. А когда говорил, то о деньгах.

— Думал, прогулка поможет мне все обмозговать, — сказал он, — но все упирается в деньги. Без денег я выхода не вижу. И так было много лет. Ебаных лет. Они все говорят, что станет легче. Что есть свет в конце тоннеля. Какой он длины, этот ебаный тоннель? Где, блядь, свет? Я пашу уже шесть лет. Шесть лет в праздниках. Ебаный Дункан Филд зарабатывает втрое больше, чем я. Вчетверо. Детям интереснее его дурацкие дымовые бомбочки и взрывы, хоть каждый день подавай. И чего я вообще лезу. — После долгой-долгой паузы он умоляюще посмотрел на Бенджамина и попросил: — Можно мне выпить, дружище?

— Тебе не кажется, что вчера принял достаточно? — проговорил Бенджамин.

— Ой, да ладно тебе. Всего одну.

Бенджамин кивнул:

— Да пожалуйста.

Чарли налил себе виски.

Спать Бенджамин собрался рано. Чарли сказал, что тоже готов ко сну, но сначала хотел позвонить Ясмин. Даже из своей спальни Бенджамин слышал, что разговор пошел плохо и быстро превратился в свару. Все завершилось громким стуком (Чарли жахнул трубкой по столу?), открылась и закрылась дверь. Бенджамин распахнул окно и выглянул наружу. Стояла безлунная ночь. Дождь продолжал низвергаться. Бенджамин различил высокую, громоздкую фигуру-тень Чарли, тот метался внизу туда-сюда. А затем одним внезапным, решительным движением взобрался на стену террасы до самого верха. Встал под проливным дождем и поглядел вниз, в бурлящие, прущие, яростные воды, что бились под ним.

Бенджамин завопил:

— Чарли! Ты какого черта делаешь? А ну спускайся оттуда!

Чарли не шевельнулся. Забыв о дожде, секшем его с головы до пят, он стоял на стене, а затем раскинул руки, словно удерживал равновесие — или, может, изготовился прыгнуть.

— Чарли!

Прошло двадцать или тридцать секунд.

— Чарли! Спускайся!

Медленно, словно услышав голос Бенджамина впервые, Чарли повернул голову. Взглянул на друга. Лицо бледное, измученное, запачканное.

Они вперялись друг в друга минуту или даже дольше, Бенджамин умолял, Чарли глядел слепо, словно лунатик, у которого все это происходит во сне.

А затем он осторожно развернулся, пригнулся и спрыгнул обратно на террасу. Остался сидеть на корточках, уткнув голову в ладони, пока Бенджамин не пришел, гремя по металлическим ступенькам, не обнял его за плечи и не помог вернуться в дом.





* * *


Наутро Чарли проснулся и оделся к девяти часам. Когда он появился на пороге кухни с собранной сумкой и в пальто, Бенджамин жарил яичницу.

Чарли проговорил:

— Пора мне оставить тебя в покое, по-моему.

Бенджамин отозвался:

— Куда ты поедешь?

— Думаю, поживу пока у мамы.

Бенджамин кивнул.

— Позавтракай, и я тебя отвезу на станцию.


— Не беспокойся, я прогуляюсь в деревню. Сяду на автобус. Дождь хоть прекратился.

— Верно.

Они обнялись.

— Спасибо за все, дружище.

Когда Чарли ушел, Бенджамин включил телевизор. Канал «Новости Би-би-си». Все утро Бенджамин держал его включенным, фоново. Показали эпизод с Найджелом Фаражем — он презентовал новый плакат кампании «Уйти. ЕС». На плакате извивалась длинная очередь молодых людей, в основном мужчин, в основном темнокожих. Очевидно, мигрантов. Поверх этого изображения красными заглавными буквами значились два слова: «ПЕРЕЛОМНАЯ ТОЧКА». Ниже, шрифтом помельче: «ЕС подвел нас всех» и «Нам необходимо освободиться от ЕС и вернуть себе власть над нашими границами».

Бенджамин по-настоящему содрогнулся от грубой беспардонной ксенофобии этого образа. Самое уродливое из всего, что он видел в этой уродливой кампании. При первом же взгляде на этот плакат Бенджамин понял, что все решил. Постановив не тратить больше времени на свои публичные декларации, он выкинул из головы изощренные, уравновешенные слова, с которыми возился последние несколько дней, набрал стремительное, целеустремленное заявление из пятидесяти слов и отослал его в газету.

Зазвонил телефон. Отец. Хотя после мини-инсульта произношение у него сделалось невнятным, непривычная живость в голосе слышалась однозначно.

— Угадай, где я был? — спросил он.

— В каком смысле — где ты был? Ты же не выходил из дома, да?

— Выходил.

— Зачем?

— Голосовать. Я взял тот бланк, который ты мне оставил, заполнил и отправил.

Бенджамин ужаснулся.

— Пап, тебе нельзя ходить одному до почтового ящика. Лоис или я могли бы это за тебя сделать. Врачи велели беречься.

— Это ж несколько недель назад уже.

— Как ты проголосовал? — спросил Бенджамин, хотя и так почти не сомневался в ответе.

— Уйти, конечно. — И с вызовом добавил: — Ты и так знал, верно?

— А как же Софи?

— А что Софи?

— Сам знаешь, она хотела, чтобы ты проголосовал иначе. Это ее будущее, между прочим. Это ей здесь быть дольше всех нас.

— Она милая девочка, но очень наивная. Я это ради нее сделал. Она мне еще когда-нибудь спасибо скажет.

— Ты как себя чувствуешь после прогулки, скажи мне?

— Немножко устал. Думаю, посижу.

— Окей. Лоис приедет ближе к четырем, хорошо?

— Отлично. Я посплю, а потом мы выпьем чаю.

— Окей. Пока, пап.

— Пока, сын.

Удрученный этим разговором, Бенджамин вновь посмотрел в телевизор. Фараж стоял теперь перед плакатом, сиял, скалился и шутил с телевизионщиками. По низу экрана бежала подборка утренних твитов. Попался один от романиста Роберта Хэрриса[110]. Он гласил: «До чего же мерзкий этот референдум. Самое раздорное, раскольническое, расчетливое политическое событие за всю мою жизнь. Лишь бы в последний раз».

Воистину, подумал Бенджамин.





* * *


В тот же день после обеда 16 июня 2016 года — Лоис составляла в кухне список покупок. Собиралась позвонить в лонгбриджское отделение «Маркса и Спенсера» по дороге к отцу. Работал приемник, настроенный на «Радио Два», но Лоис почти не обращала на него внимания. Музыка звучала пресная, а слушать новости Лоис бросила, референдум ей уже наскучил — как, похоже, и всем вообще.

Однако вскоре после двух пополудни в срочных новостях прозвучало нечто, из-за чего остаток дня у Лоис парализовало. В ее избирательном округе напали на женщину — члена парламента, прямо на улице; женщина шла в местную библиотеку, где собиралась вести прием избирателей.

Лоис об этом парламентарии ни разу не слышала. Ее звали Джо Кокс. Она представляла Бэтли и Спен, избирательный округ в Йоркшире. Молодая женщина. Нападение, судя по всему, оказалось ужасным. Кокс подстрелили и пырнули ножом. Нападавший вопил какие-то дикие, почти бессвязные слова, которые позднее истолковали как «Главное Британия. Это за Британию». Прохожий бросился на помощь, его тоже пырнули ножом. Нападавший удалился как ни в чем не бывало, но через несколько минут сдался полиции. Джо Кокс привезли в госпиталь в критическом состоянии.

Прослушав новость, Лоис ощутила ужасную слабость и головокружение, ее накрыло измождением. Выключила радио, ушла в гостиную и легла там на диван. Через несколько минут ее охватила бешеная жажда, началась головная боль. Она вернулась в кухню, выпила стакан холодной воды и две таблетки обезболивающего, затем вновь включила радио. Никаких дальнейших новостей о раненой женщине-парламентарии не поступало — если не считать того, что после пяти обещали пресс-конференцию с полицией.

Неудержимо трясясь, Лоис поставила ноутбук на кухонный стол, включила его и погуглила Джо Кокс. Замужняя, мать двоих детей. Сорок один год — на той неделе сорок два. Популярный местный парламентарий, выбрали впервые чуть больше года назад, увеличила лейбористское большинство. Основательница общепарламентской группы «Друзья Сирии». Поддерживает «Остаться». Работает над докладом «География антимусульманской ненависти».