Срединная Англия

Сотни фунтов, прощайте навек,

Если б кончился мир, пока молод я был,

Своих горестей я бы избег.





* * *


Песня доиграла. На гостиную пала тишина, снаружи над рекой висела тьма.

Бенджамин плакал, поначалу беззвучно, а затем с краткими, надсадными, судорожными всхлипами, что сотрясали все его тело, от них болели ребра и в мучительных судорогах сводило нечасто применяемые мышцы мясистого живота.

Когда припадок закончился, Бенджамин, все еще сидя на подоконнике, попытался собрать волю в кулак и приготовиться ко сну.

Не следует ли заглянуть к отцу? Наверняка же виски и эмоциональная буря этого дня усыпили его хорошенько. И все-таки Бенджамин знал, что отец последнее время спит плохо — месяцы, если не годы, — и началось это задолго до болезни жены. Казалось, отец живет в постоянном подавленном гневе, который не дает ему покоя ни ночью ни днем. То, что он сказал Бенджамину о видеорегистраторах скорости — «Мерзавцам только дай снять с тебя денег, на каждом шагу», — очень характерно. Назвать «этих мерзавцев» Колин, вероятно, не смог бы, но чуял их высокомерное присутствие, как они помыкают всеми, и остро злился. Как и говорил Дуг: «Народ ожесточается, не на шутку ожесточается», пусть он и не в силах объяснить, за что или на кого именно.

Потянувшись закрыть окно, Бенджамин еще разок глянул на реку. Мерещится ему это или же река сегодня действительно чуть поднялась и бежит чуть быстрее? Когда он купил этот дом, многие спрашивали, учел ли он риск разлива, и Бенджамин надменно отметал такие вопросы, однако зерна сомнений они посеяли. Ему нравилось считать реку своим другом, добродушным напарником, чье поведение он понимал, в чьем обществе ему было легко. Не обманывал ли он себя? Положим, река оставит свои покойные и разумные привычки, — допустим, она тоже сделается сердитой без всяких простых или предсказуемых причин. Какие очертания примет этот гнев?





2





Октябрь 2010-го


За годы Софи претерпела множество романтических разочарований. Первые серьезные отношения — с сыном Филипа Чейза Патриком — не пережили университета. На магистерском курсе в Бристоле она познакомилась с Соаном, человеком, которого сочла родственной душой, красивым студентом со шри-ланкийскими корнями, с факультета английской литературы. Но он оказался геем. Следом возник Джейсон, который, как и она, учился в аспирантуре в Кортоулде[12]. Но он ей изменял со своим научным руководителем, а его преемник, Бернард, был так поглощен собственной диссертацией по записным книжкам Сислея, что Софи по-тихому прервала отношения, а он даже не заметил. Ну их, умников этих, постановила Софи. Если соберется искать кого-то еще (никакой особой спешки не было), попробует раскинуть сети за пределами академического мира.

Тем временем ей улыбнулась удача: в конце весеннего семестра ей написала коллега из Бирмингемского университета, предложила подать заявку на двухлетнюю стажировку у них. Софи подала; стипендию получила; в августе 2010-го собрала у себя в крошечной студии в Мазуэлл-Хилл пожитки и двинулась с ними по трассе М40 обратно в город, где родилась. А поскольку ничего лучшего не подвернулось, она пока съехалась с отцом.

Кристофер Поттер жил в то время на зеленой улице в Холл-Грин, улица эта ответвлялась по диагонали от Стрэтфорд-роуд, но казалась очень удаленной от ее беспрерывных автомобильных потоков на север и юг. Дом был сдвоенным, и родители собирались жить в нем вместе, но на деле Кристофер жил в нем один. Много лет дом у семьи был в Йорке, где Лоис работала библиотекарем при университете, а Кристофер держал частную юридическую практику — специализировался на исках о личном ущербе. Весной 2008-го, пока их единственная дочь жила в Лондоне, а здоровье матери Кристофера и обоих родителей Лоис портилось, он предложил жене переехать вместе обратно в Бирмингем. Лоис согласилась — вроде бы с благодарностью. Кристофер поискал и нашел способ перевестись в контору в Средней Англии. Они продали дом и купили вот этот, новый. И тут, в последнюю минуту, Лоис сделала поразительное заявление: не хочет она уходить со своей работы, не убеждена, что ее родителям она нужна под боком, и ей невыносима сама мысль о возвращении в город, где более тридцати лет назад ее жизнь слетела с рельсов из-за личной трагедии, которая мучает ее до сих пор. Лоис останется в Йорке, и отныне они будут видеться по выходным.

Кристофер принял такое положение дел со всем доступным ему добродушием, положившись на то (а оно ни разу не проговаривалось вслух), что это временно. Но счастлив он не был, жить в одиночку ему не нравилось, и он пришел в восторг, когда Софи сообщила ему о своей новой работе и спросила, можно ли ей у него пожить.

Самой Софи возвращаться в дом к отцу показалось странным и неловким. Ей исполнилось двадцать семь, и обитание с одним из родителей в ее жизненные планы не входило. Она быстро полюбила многолюдный, несколько самодовольный космополитизм Лондона и пока сомневалась, что обретет подобное ему в Бирмингеме. Кристофер был приветлив, с ним легко получалось разговаривать, но атмосфера в доме оставалась гнетуще тихой. Софи быстро начала хвататься за любую возможность слинять, пусть даже на день-другой, а если выпадала поездка в Лондон, она радовалась вдвойне.

И вот в четверг, 21 октября, она покинула студгородок прямо в три пополудни. Настроение было хорошее: ее семинар по русским романтикам пользовался успехом. Среди студентов она уже сделалась любимицей. В студгородок она, по своему обыкновению, приехала на машине. Дед Колин, у которого зрения водить машину уже не хватало, недавно преподнес Софи подарок — свою хворую «тойоту-ярис». (Давно миновали деньки, когда он из патриотических соображений покупал все британское.) Софи забронировала себе место на лондонский поезд ближе к вечеру и, чтобы сберечь деньги, выбрала маршрут помедленнее и подешевле, через Чилтернз, до вокзала Марилебон. Первым делом ей предстояло доехать до вокзала Солихалл и оставить там машину. Софи воображала тихое неспешное движение по автостраде — с удовольствием от езды через город, где, в отличие от столицы, ориентироваться было одинаково просто и на личном, и на общественном транспорте. Однако на пробки она не закладывалась и примерно через полчаса заволновалась, что опоздает на поезд. Взбираясь по Стритзбрук-роуд, она резко выжала газ, и машина дала тридцать семь миль в час. На этом участке пределом было тридцать, и, когда Софи проезжала мимо, ей поморгал видеорегистратор скорости.





* * *


Сходя с поезда на Марилебон, Софи поняла, что у нее до рандеву с Соаном есть время прогуляться. Она пересекла Марилебон-роуд к Глостер-плейс и побрела полупустыми переулками мимо высоких кремовых георгианских домов, пока не выбралась на Марилебон-Хай-стрит. Здесь было поживее, и Софи приходилось вилять и петлять в толпе ранневечерних пешеходов. Прислушиваясь к разнообразным языкам улицы, она вспомнила об одном случае несколько лет назад, когда и Бенджамин еще жил в Лондоне. Колин с Шейлой приехали его проведать, и Софи пошла ужинать с дядей и стариками в одно итальянское заведение на Пиккадилли. «Кажется, я ни слова по-английски не услышал, пока мы сюда шли», — сказал Колин, и Софи осознала, что жаловался он как раз на то, что ей в этом городе больше всего нравилось. Этим вечером она уже уловила французскую, итальянскую, немецкую, польскую, бенгальскую речь и урду — и еще несколько других, которые не смогла определить. Ее не беспокоило, что она не понимает половину того, что люди произносят, — Вавилон голосов усиливал ощущение благодушной путаницы, которое ей так нравилось, и все это в единстве с общим шумом города, с калейдоскопом огней светофоров, фар, стоп-сигналов, уличных фонарей и магазинных витрин, с осознанием, что, пока люди снуют по улицам, ненадолго пересекаются миллионы их отдельных, непостижимых жизней. Софи упивалась этими размышлениями, даже ускоряя шаг, поглядывая на часы на экране телефона и понимая, что к университетскому зданию она подойдет с опозданием в пару минут.

Соан уже ждал ее за столиком в баре «Робсон Фишер», сумрачном анклаве, куда хаживали в основном аспиранты и преподаватели. Перед Соаном стояло два бокала просекко. Он пододвинул один Софи.

— Мама родная, — произнес он. — Вид у тебя бледный и больной. Должно быть, ужасный северный климат.

— Бирмингем не на севере, — сказала она и поцеловала его в щеку.

— Пей давай все равно, — сказал он. — Сколько ты уже такого не принимала?

Софи сделала долгий глоток.

— Там, где я живу, такое дают, к твоему сведению. Завезли году в… 2006-м, кажется. Звезды уже здесь?

— Не знаю. Если и да, то в Зеленой комнате.

— А тебе к ним не надо?

— Позже. Спешить некуда.


Соан позвал Софи — для моральной поддержки в том числе — поприсутствовать на публичной дискуссии между двумя маститыми романистами, англичанином и французом, которую Соан должен был вести. Лайонел Хэмпшир, англичанин, был в некотором роде знаменитостью — по крайней мере, в литературных кругах. Двадцатью годами ранее он опубликовал роман, за который получил Букеровскую премию, и заработал себе на нем репутацию, — «Сумерки выдр», щуплый томик, заключавший в себе в основном мемуары и отчасти вымысел и более-менее сумевший запечатлеть дух своего времени. И пусть ничто из написанного им далее не достигло такого же успеха (последнюю работу, причудливый экскурс в феминистскую научную фантастику под названием «Фаллопия», литературная пресса недавно разнесла в пух и прах), его это, похоже, попусту не тревожило: почтения, каким был окружен давний призер, хватало, чтобы его прибыльная карьера оставалась на плаву, а сам он держался как человек, чьи лавры уверенно обеспечивали ему на чем почивать.

Писатель-француз по имени Филипп Альдебер, напротив, был величиной неизвестной.

— Кто он такой? — спросила Софи.

— Ой, не волнуйся, я начитал, — сказал Соан. — Там у себя большая звезда, судя по всему. «При-Гонкур», «При-Фемина». Написал двенадцать романов, однако лишь парочка издана здесь — сама знаешь этих британцев: не ценят они, когда на землю Диккенса и Шекспира заявляется Джонни Иноземец и учит их, как это делается.

— Нервничаешь как ведущий? — поинтересовалась Софи.

Событие организовывали совместно факультеты французской и английской словесности. Соан ныне был самым молодым сотрудником второго, пока простой лектор, но вообще-то, раз он уже писал для «Нью стейтсмен» и «Ти-эл-эс»[13], его сочли подходящим для такой встречи, предназначенной и для широкой публики, и для педагогов, и для студентов.

— Немножко, — признался он и поднял бокал. — У меня это уже третий.

— Не очень понимаю название, — сказала Софи, глядя на листовку, лежавшую между ними на столе. Она гласила, что тема сегодняшней дискуссии — «Беллетризация жизни. Жизнь как беллетристика». — Что это означает?

— А мне откуда знать? У тебя два писателя, у которых ничего общего, кроме грандиозного мнения о самих себе. Надо же было как-то это назвать. Оба пишут художественную прозу. Оба пишут о «жизни» — ну или о своей версии ее, так или иначе. Не очень понимаю, можно ли вообще промахнуться с таким вот названием.

— Видимо, нет…

— Слушай, к девяти все закончится, и я на девять тридцать забронировал столик. Строго на нас двоих.

— Тебе разве не полагается ужинать со всеми остальными?

— Придумаю отговорку. Я с тобой хочу побыть. Сто лет не виделись. И ты такая бледная!





* * *


Лекционный зал набился почти под завязку: публики набралось под двести человек. Судя по всему, несколько студентов все же явились, но терпеливые, предвкушающие лица вокруг Софи были в основном пятидесятилетние или старше. Со своего места в верхних рядах она глядела на сцену поверх моря седых шевелюр и лысин.

На сцене расположились четверо выступающих — Соан, двое знаменитых писателей и лектор с французского факультета, приглашенный, чтобы переводить ответы мсье Альдебера на английский для собравшихся и нашептывать ему перевод на французский вопросов, задаваемых Соаном. Ведущий и переводчик казались встревоженными, писатели же выжидательно улыбались публике. После нескончаемых вступительных слов ректора поединок начался.

То ли из-за отрывочности, обусловленной участием переводчика, то ли из-за очевидного нервного напряжения у Соана дискуссия началась не гладко. Вопросы, адресованные писателям, были длинными и путаными, а ответы получались в виде речей, а не задушевного и свободного разговора, на какой рассчитывал Соан. Примерно через пятнадцать минут, во время последнего монолога Лайонела Хэмпшира, в котором он уверенно обобщал различия в отношениях к литературе у французов и британцев, Соан укрылся за своими заметками и, судя по всему, ожесточенно их просматривал. Через несколько секунд Софи почувствовала, что у нее завибрировал телефон, и осознала, что Соан на самом деле набирал ей СМС.

Помоги у меня кончились вопросы что дальше?

Она глянула влево и вправо, но люди на соседних сиденьях, кажется, не заметили, от кого пришло сообщение, — да и вообще что оно пришло. Подумав, она отправила ответ:

Спроси ФА согласен ли он что французы относятся к книгам серьезнее.

Отклик Соана — эмотикон с поднятым большим пальцем — прилетел очень быстро, а через несколько секунд, когда выступление Лайонела Хэмпшира наконец замедлилось и утихло, все услышали, как Соан обращается к месье Альдеберу:

— Интересно, как бы вы ответили на это? Не очередной ли это типично британский стереотип о французах — что, с нашей точки зрения, у вас больше уважения к писателям, чем у нас?

После того как перевод нашептали ему на ухо, мсье Альдебер помолчал, сжал губы и, казалось, глубоко задумался.

— Les stéréotypes peuvent nous apprendre beaucoup de choses, — ответил он наконец.

— Стереотипы бывают очень осмысленными, — перевел переводчик.

— Qu’est-ce qu’un stéréotype, après tout, si ce n’est une rem àarque profonde dont la vérité essentielle s’est émoussée à force de reépétition?

— Что такое стереотип, в конце концов, если не глубинное наблюдение, сущностная истина которого потускнела от повторений?

— Si les Français vénèrent la littérature davantage que les Britanniques, c’est peut-être seulement le reflet de leur snobisme viscéral qui place l’art élitiste au-dessus de formes plus populaires.

— Если французы чтят литературу больше британцев, возможно, это лишь отражение их сущностного снобизма, который ставит элитистское искусство над жанрами более популярными.

— Les Français sont des gens intolérants, toujours prêts à critiquer les autres. Contrairement aux Britanniques, me semble-t-il.

— Французы — народ нетерпимый, судящий. В отличие от британцев, как мне кажется.

— Почему вы так считаете? — спросил Соан.

— Qu’est-ce qui vous fait dire ça? — прошептал переводчик.

— Eh bien, observons le monde politique. Chez nous, le Front National est soutenu par environ 25 pour cent des Français.

— Ну, взглянем на мир политики. Наш Национальный фронт располагает поддержкой двадцати пяти процентов французов.