Смертная чаша весов

Виктория промолчала.

— Мне жаль, что вам больно, — сказал наконец Роберт. — Но я бы предпочел боль, лишь бы иметь возможность двигаться, даже неуклюже, чем лежать всю оставшуюся жизнь, словно капуста на грядке.

— А я бы предпочла возможность красиво возлежать в шезлонге, — ответила его собеседница зазвеневшим от слез голосом. — Я бы предпочла, чтобы почтенная семья, благородные люди окружали меня любовью, и я знала, что они всегда будут обо мне заботиться и мне не грозят холод, голод и одиночество. И я бы наслаждалась сознанием, что боль не вернется. Но никто из нас не может выбирать. И возможно, вы все-таки снова научитесь ходить. Вы же не знаете…

И опять Роберт долго молчал.

Стоя за дверью, Эстер боялась вздохнуть, чтобы ее не услышали.

— А боль у вас не проходит? — спросил Олленхайм.

— Нет. И мне сказали, что она не пройдет.

Больной хотел было еще о чем-то спросить — может быть, о средствах к существованию Виктории и о том, почему она боялась холода и голода, но, даже чувствуя себя глубоко несчастным, он не осмелился быть столь неделикатным.

— Мне жаль, — только и сказал он.

— Конечно, жаль, — согласилась мисс Стэнхоуп. — Но знаете, это не помогает — не помогает сознание, что не вы один так страдаете. Я знаю, как это бывает. Мне тоже это понимание не помогло.

Молодой человек откинулся на подушках и отвернулся от девушки. Мягкая каштановая прядь упала ему на лоб, но он не обратил на это внимания. Солнечный свет рисовал яркие квадраты на полу.

— Полагаю, сейчас вы скажете, что и мне со временем станет легче, — с горечью заметил он.

— Нет, не скажу, — возразила Виктория. — Иногда становится лучше, иногда наступают плохие дни, но когда вы не в ладах с телом, можно довериться уму.

На этот раз Роберт ничего не ответил, и его собеседница медленно поднялась. Она стояла вполоборота, и Эстер увидела, что она плачет.

— Извините, — сказала мисс Стэнхоуп мягко. — Я, наверное, не должна была всего этого говорить. Слишком поспешила. Надо было подождать. А может быть, совсем не мне надо было об этом вам говорить. Но я поступила так потому, что ваши близкие, которые вас так любят, очень и очень страдают, хотя никак не могут представить себе ваше положение. — Виктория слегка покачала головой. — Они не уверены, можно говорить с вами откровенно или нет, и не знают, как все сказать. Они не спят ночами, сердце у них рвется от боли, они беспомощно взвешивают все «за» и «против» и не могут прийти ни к какому решению.

— Но вы-то смогли! — Роберт повернулся к ней, очень рассерженный. — Вы сами страдали и сами все знаете. И поэтому имеете право решать, что мне сказать, и как, и когда?

У девушки было такое выражение лица, словно ей дали пощечину, но она отступила.

— А что бы изменилось завтра или на следующей неделе? — спросила она, стараясь говорить твердо, хотя и не совсем в этом преуспела. Виктория стояла в неловкой позе, и Эстер с порога могла видеть, как она старается встать поудобнее, чтобы уменьшить постоянную боль. — Вы лежите один и задаете себе все один и тот же вопрос, — продолжала мисс Стэнхоуп. — И не смеете сказать себе правду, даже в мыслях, как будто она станет от этого еще большей реальностью. Отчасти вы уже можете принять эту реальность, а другая часть вашего сознания сопротивляется ей и настаивает, что это все не такая уж и неправда. И возможно, для вас оно так и останется. Но сколько можно бороться с самим собой?

Роберт ничего не ответил. Он молча смотрел на Викторию, а секунды тем временем безвозвратно убегали.

Девушка глубоко вздохнула, выпрямилась и сделала неверный шаг к двери, чуть не опрокинув по дороге стул.

— Спасибо за удовольствие совместного чтения о страданиях Тристана и Изольды, — произнесла она. — Мне понравилось ваше общество и дружное парение наших умов. Доброй ночи.

И, не ожидая ответа, она раскрыла дверь пошире, вышла на лестничную площадку и стала спускаться вниз.

Эстер не входила к Роберту до самого ужина. Он лежал все в той же позе, в какой был, когда уходила Виктория, и вид у него был несчастный.

— Я не хочу есть, — сказал он наконец, осознав присутствие рядом сиделки. — И не говорите мне, что есть полезно. Мне это пользы не принесет. Я подавлюсь куском.

— А я и не собираюсь, — тихо ответила Лэттерли. — Я совершенно с вами согласна. Наверное, вам надо побыть одному. Закрыть дверь? И попросить, чтобы вас никто не беспокоил?

Молодой человек удивленно посмотрел на нее.

— Да, да, пожалуйста.

Медсестра кивнула, закрыла одну дверь, потом другую и оставила гореть только маленькую лампу. Если ее подопечный заснет в слезах, пусть никто об этом не узнает и не вспомнит об этом впоследствии.





Глава 4




Эстер знала, что Роберт провел беспокойную ночь, но она также знала, что помочь ничем не сможет, и поэтому ее вмешательство было бы непростительно.

На следующее утро, войдя к пациенту, мисс Лэттерли застала его еще спящим. Он был бледен и выглядел очень молодым и очень усталым. Этому человеку недавно исполнилось двадцать лет, но в чертах его лица было еще много мальчишеского, и чувствовалось, что он одинок и страдает. Она не стала его беспокоить. Завтрак вряд ли сейчас имел большое значение.

— С ним все в порядке? — с беспокойством спросила Дагмара, встретив Эстер на лестнице. — Его дверь была плотно закрыта всю ночь, и я не решилась войти.

Она слегка покраснела, и сиделка поняла, что баронесса, наверное, приоткрывала дверь и слышала, как Роберт плачет. Медсестре нетрудно было представить себе страдания матери. Душа ее должна была терпеть невыносимые муки еще и от сознания того, что ей остается только терпеть и ради сына она обязана скрывать свои страдания.

Мисс Лэттерли не знала, что ей сказать. Может быть, не следует больше скрывать правду? Иначе это будет сознательная и явная ложь.


— Наверное, он начинает понимать, что не сможет больше ходить, — сказала Эстер сбивчиво.

Дагмара хотела что-то сказать, но голос изменил ей. Слов было много, но никакое красноречие тут не помогло бы. Сиделка поняла, о чем она думает. С минуту баронесса стояла неподвижно, но потом, будучи не в силах взять себя в руки, сбежала по лестнице в холл и закрыла за собой дверь утренней гостиной, где она могла побыть в одиночестве.

Эстер опять поднялась. На душе у нее стало тяжело. Роберт проснулся довольно поздно. В голове у него стучало, а во рту пересохло. Медсестра помогла ему сесть в кресло рядом с постелью. В госпитале Скутари она научилась поднимать обессилевших и обезножевших, даже если мужчины были выше и тяжелее, чем этот молодой человек. Мисс Лэттерли принесла тазик для умывания и бритья, а сама тем временем постелила чистые простыни, переменила наволочки на подушках, хорошо их взбила и поправила одеяло. Она еще не закончила, когда в дверь постучала, а затем и вошла Дагмара.

Роберт уже полностью овладел собой и был очень серьезен. Он отказался от предложения матери помочь ему снова лечь в постель, но, конечно, не справился бы сам, без помощи Эстер.

— Если это мисс Стэнхоуп расстроила тебя вчера, — сказала баронесса Олленхайм, — я пошлю ей вежливую записку, поблагодарю за внимание и попрошу больше не приходить. Все можно уладить, и ты не будешь больше расстраиваться.

— Да она и так, наверное, не придет, — ответил ее сын удрученно. — Я был с нею очень груб.

— Уверена, что не по своей вине… — начала Дагмара.

— Нет, по моей! — отрезал молодой человек. — Не защищай меня, будто я несмышленый ребенок или дурак и не могу отвечать за свои поступки! Я не владею своими ногами, но способность думать осталась при мне.

Его мать заморгала, и на глаза у нее навернулись слезы.

— Прости, — сразу же сказал больной, — но лучше тебе уйти. Я ни с кем сейчас не могу быть вежлив, за исключением мисс Лэттерли. По крайней мере, ей платят за уход, и она, как мне кажется, привыкла к таким, как я, — к тем, кто отвратительно ведет себя с людьми, которым они должны быть только благодарны.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — Дагмара пыталась не показать, как она уязвлена, но это ясно читалось по выражению ее лица.

— Да, хочу! — воскликнул он. — Я презираю себя за то, что делаю тебе больно! Я ненавижу себя за это.

И он отвернулся, не желая видеть мать.

Эстер не знала, стоит ей вмешаться или нет. Может быть, пусть все идет как идет, иначе невысказанная боль будет только жечь души этих людей? Или лучше им ничего больше не говорить? Не будут сказаны слова, за которые необходимо впоследствии извиняться, не останется потом гнетущей неуверенности, простили тебя или не совсем…

— Я все-таки напишу мисс Стэнхоуп, — неуверенно сказала баронесса Олленхайм.

Роберт быстро обернулся в ее сторону.

— Нет! Пожалуйста, не делай этого! Я… я бы хотел сам ей написать. Хочу извиниться. Мне это необходимо, — простонал он и закусил губу. — Не делай за меня все, что можно, мама. Не лишай меня совершенно чувства собственной значимости. По крайней мере, могу же я сам за себя извиниться!

— Да. — Женщина судорожно глотнула, словно в горле у нее что-то застряло. — Да, разумеется. Но ты попросишь ее снова приехать или наоборот?

— Я попрошу ее приехать. Она собирается почитать мне о сэре Галахаде и поисках Святого Грааля. Он его нашел, тебе об этом известно?

— Неужели нашел? — Дагмара заставила себя улыбнуться, хотя по щекам ее текли слезы. — Я… принесу тебе бумагу и бювар. Тебе будет удобно пользоваться чернилами, лежа в постели?

Молодой человек криво улыбнулся.

— Придется научиться, не так ли?

После ланча пришел врач, что он делал почти ежедневно. Этот доктор был очень молод, и поэтому у него еще не выработалась отстраненная профессиональная манера в обращении с пациентом. У него не было того авторитетного вида, который некоторых успокаивает и очень ободряет, а другим, наоборот, кажется снисходительным. Он осмотрел Роберта и задал несколько вопросов непосредственно ему без всякого напускного оптимизма.

Больной был очень немногословен. Эстер чувствовала, что он собирает в кулак все свое мужество и хочет спросить, будет ли он когда-нибудь ходить. Никаких других вопросов он не задавал — для начала ему надо было справиться с самым важным.

— Вы заметно прогрессируете, — сказал наконец врач, закрывая саквояж и обращаясь прямо к Роберту. — То, что вы лежите, не оказывает вредного воздействия на кровообращение.

Дагмара, стоявшая около постели, хотела было о чем-то спросить, но передумала.

— Но мне надо переговорить с мисс Лэттерли по поводу дальнейших процедур, — продолжал медик. — Вам надо избегать появления пролежней и не лежать в одном положении.

Молодой человек набрал в легкие побольше воздуха и сделал глубокий выдох.

— Не знаю, — мягко ответил врач на его невысказанный вопрос. — Я говорю правду, мистер Олленхайм. Не хочу сказать, что обязательно высказал бы правду о том, что вас ждет, если б я ее знал, но я не стал бы вам лгать в этом, клянусь. Не исключена возможность, что нервы были очень сильно повреждены и именно поэтому так долго не восстанавливаются… Не знаю.

— Спасибо, — неопределенно ответил Роберт. — Не уверен, что хотел вас об этом спросить.

Доктор улыбнулся.

Однако внизу, в гостиной, куда его провели Дагмара и Эстер, чтобы он имел возможность одновременно поговорить и с главой семейства, лицо врача стало очень серьезным.

— Итак? — спросил Бернд, и глаза у него потемнели от страха.

— Положение не многообещающее, — ответил медик, поставив саквояж на кресло рядом. — Он ничего не чувствует в нижней части позвоночника.

— Но ощущение вернется! — упрямо возразил барон. — Вы же как-то сказали, что оно иногда возвращается через несколько недель и даже месяцев! И что мы должны вооружиться терпением…

— Я говорил, что чувствительность может вернуться, — поправил его врач. — И я очень, очень сожалею, барон Олленхайм, но вы должны быть готовы и к тому, что она не вернется никогда. И думаю, это несправедливо по отношению к вашему сыну — держать его в неведении насчет его состояния. Конечно, надежда еще есть, но это ни в коей мере не уверенность. Надо иметь в виду и другую возможность и, насколько это в ваших силах, быть к ней готовыми.

— Готовыми?! — ужаснулся Бернд. Его лицо обмякло, словно от удара. — Как мы можем быть к этому готовы? — сердито повысил он голос. — И как мы должны поступать? Купить ему кресло на колесиках? Сказать ему, что он даже стоять никогда не сможет, не то что ходить? Что… что… — Тут он замолчал, будучи не в силах продолжать.

— Мужайтесь, — сказал, поморщившись от жалости, доктор, — но не притворяйтесь, что худшее невозможно. В этом нет никакой гуманности по отношению к нему. Он должен знать все, как оно есть.