Сердце мастера

– Позвольте предложить вам роскошные розы, месье. «Принс Жардинье» – это вечная классика. А аромат, а плотность бутонов?! У роз, конечно, есть шипы, но и у правды они есть! Вот приведу вам один случай…

Родион поспешно вышел из лавки, ошалев от болтливости торговца, который располагал, по всей видимости, неограниченным запасом историй на любой вкус.



Оливия была равнодушна к розам. Но цветам всегда радовалась, и Родион частенько покупал их в дом безо всякого повода. Иногда он поручал Саломее зайти на рынок, где можно было отыскать чего-нибудь посвежее, всякий раз удивляясь эксцентричному выбору горничной.

Взлетев на поскрипывающем, как фасадная люлька, лифте на пятый этаж, он вышел на лестничную площадку и насторожился: из квартиры не доносилось ни звуков, ни привычного аромата готовящейся еды, хотя время было застольное…

Поспешно провернув ключ в замочной скважине, вошел.

Никого.

– Саломея заболела, – раздался откуда-то бесцветный голос Оливии. – А я решила ничего не готовить – закажем суши.

Суши? Она же их на дух не переносит…

Не снимая обуви, Родион прошел в гостиную.

Оливия сидела на диване, уставившись в пустой и холодный камин, будто бы любуясь воображаемым танцем пламени. Почувствовав неладное, Родион опустился рядом, отложив цветы в сторону: похоже, они в этот раз были лишними.

– Оригиналы по делу Рувэ я оставила на твоем столе.

Родион оторопел – когда она успела их раздобыть? Он как раз собирался вернуться к этому разговору…

– Я встречалась сегодня с Волошиным.

– Иви, – осторожно начал Родион, – в последнее время ты так от меня отдалилась… Мы не виделись три дня, а я даже не знаю, как ты съездила в Кольюр. И вот теперь это досье на столе… прямо как по волшебству.

– Но ты же мне тоже не все рассказываешь, – она вдруг повернулась к нему, сверкнув глазами. – Впрочем, неважно.

Ничего не понимая, Родион снял трубку, заказал доставку еды и разлил по бокалам прохладное белое вино – внутри все кипело. Однако опыт подсказывал, что задавать вопросы и выяснять прямо сейчас причину внезапной, ничем не обоснованной обиды не нужно.

– Если честно, документы подоспели очень вовремя – за эти дни кое-что произошло…

И он рассказал ей о своей встрече с Рувэ и о запланированном обмене скабрезных фотографий арт-дилера, не представлявших для расследования особенного значения, на сведения об организованной коррупции.

– Так что теперь я смогу отдать ему снимки, а остальные материалы Волошина присовокуплю к делу. Эти картинки свидетельствуют лишь о том, что функционеры участвовали в оргиях Рувэ, но не более. Я уже собрал достаточно серьезных свидетельств, чтобы обойтись и без них. Так что такого рода иллюстрациями можно спокойно пожертвовать… Как считаешь? Он выжидательно перевел на Оливию взгляд, надеясь уловить хоть какую-то реакцию – втянуть ее в разговор, расшевелить, разморозить.

Она сделала глоток вина, пытаясь ослабить узел обиды, стянувший нутро. И ничего не ответила. Ну, что тут скажешь, как объяснишь?! Насильное причинение любви, как и чрезмерная опека, – заведомо проигрышная стратегия, когда дело касается близкого человека…

– А дневники Доры? Тебе удалось о них что-нибудь выяснить? – Родион решил сменить тактику, задав ей прямолинейный вопрос.

– Они в Кольюре.

– Волошин, наверное, несказанно рад… Теперь ему нужно будет как-то их заполучить. Они хранятся в доме-музее мастера?

Оливия замешкалась.

– Да… в библиотеке.

– Непонятно, как Волошин вытащит их оттуда? Но это уже его дело – ты и так ему очень помогла.

Оливия грустно кивнула: да, помогла…

И ему, и тебе.

– Ну, а об исчезновении «Итеи» в записках что-нибудь говорится?

– Совсем немногое. Но дальнейшими изысканиями Ной Яковлевич пусть занимается сам, – Оливия резко встала и подошла к окну. – Достаточно того, что я распутала его семейную историю и теперь он получит огромное наследство.

– Значит, Волошин все же оказался близким родственником Доры… Что ж, теперь ему придется пободаться с семейством Люпенов в международном суде – просто так они ничего не отдадут.

– Думаю, он свое получит: в настойчивости ему не откажешь. У Волошина достаточно средств, чтобы оплатить услуги самых лучших юристов. Вот увидишь, этот комбинатор еще и «Итею» отыщет: украсит ею свой подмосковный «Версаль»! А чуть погодя, продаст на аукционе – когда объект вырастет в цене.

Родион подошел к ней сзади, уткнулся в пушистый затылок – пахло медовым, облепихово-золотым, таким родным…

– Если только кто-нибудь не обнаружит «Итею» раньше его.

Он почувствовал, как Оливия замерла на мгновение.

– Семьдесят пять лет о ней ничего не было известно. Кому такое под силу…

– Нам.


Она обернулась, тут же наткнувшись на его жесткие, жадные губы.

– Ты о чем? Все играешь со мной, как с котенком…

– Иви, – он обнял ее, словно убаюкивая, – я вижу, что ты на меня за что-то злишься. Могу даже догадаться, по какой причине… Я, наверное, не должен был лезть в это дело, но мне просто хотелось тебе помочь. Пойми, я не свидетеля собственного успеха в тебе вижу, а состоявшуюся сильную личность. Но ведь даже самым сильным из нас бывает нужна поддержка… Просто научись ее от меня принимать!

Повисла пауза: Оливия не любила выяснять отношения. А Родиону и подавно не хотелось форсировать неловкую ситуацию, поэтому он предпочел сменить тему:

– На днях Рувэ, воодушевленный моими обещаниями отдать ему компрометирующие фотографии, случайно проболтался об одном любопытном эпизоде. Он имеет прямое отношение к нашему делу…

– Давай, выкладывай, – Оливия забралась обратно на диван, поджав под себя ноги, и протянула руку к бокалу – настроение ее понемногу улучшалось. – Что там за история?

Родион устроился рядом, откинувшись на покатую спинку и сомкнув руки на затылке.

В окно затекал бледный молочный свет луны, разбавляя крепкую заварку наваливающейся ночи…

Вдруг задребезжал дверной звонок – наконец-то привезли еду. Расплатившись с курьером, Родион расставил закуски на журнальном столике и, отправив в рот ломтик копченого лосося, принялся рассказывать:

– Некоторое время назад Рувэ, делая ревизию своих художественных хранилищ, обнаружил, что в одном из боксов находятся ценности, за хранение которых давно не вносилась плата. Он изучил документы и выяснил, что их владелец – обедневший греческий фабрикант, владевший когда-то доходным текстильным производством. Рувэ попытался с ним связаться, и оказалось, что предприниматель скончался, а его преемники еще не успели разобраться с наследственными бумагами и даже не подозревали о существовании предметов искусства, спрятанных в беспошлинном бункере на Кипре.

– Эти потайные склады Рувэ смахивают на пещеру Али-Бабы, – усмехнулась Оливия.

– Вот именно! Но слушай дальше… Рувэ проверил инвентаризационные описи: несколько картин малоизвестных художников «парижской школы», парочка поздних «голландцев», большое собрание редких книжных изданий и два пейзажа, принадлежавших руке Октава Монтравеля. Делец тут же смекнул, что на последние у него найдется верный покупатель и предложил сделку Волошину. Сумма оказалась не слишком значительной – это были поздние работы мастера, которые он написал в Кольюре во время войны. По оценке экспертов, большой художественной ценности они не представляли. Однако затем выяснилось одно обстоятельство: пейзажи входили в список предметов, которые таинственно исчезли из дома Монтравеля сразу после его смерти. Вместе с ними увели и «Итею».

– Волошин действительно упоминал, что совсем недавно выкупил у арт-дилера какие-то полотна, а в нагрузку к ним получил Дорины дневники, о которых на тот момент никто и не знал. Похоже, твой Рувэ не врет.

– Да, звучит весьма правдоподобно, – согласился Родион. – Ирина Вербицкая, его бывшая переводчица, рассказывала о прошлогодних визитах Волошина в Ниццу. С ее слов, тот собирался приобрести у арт-дилера некие «картины и мемуары». Так что все действительно сходится.

– Непонятно только, каким образом они вообще попали в Грецию… Я была уверена, что организатором похищения ценностей Монтравеля был баварец Удо Вебер. Ведь именно ему была обещана «Итея»! А заодно с ней Вебер мог прихватить и парочку полотен.

– Вполне возможно, но ведь подтверждений этой версии у нас нет.

Оливия слегка качнула головой, выражая неуверенность.

– Дело в том, что в одной из своих заметок Дора описывает, как нацистский грузовик под покровом темноты вывозил массивные ящики из дома мастера через несколько дней после его гибели. Она узнала об этом от соседей.

Родион задумался.

Похищение предметов искусства во время оккупации происходило повсеместно. В Париже, недалеко от Лувра, у нацистов был свой «перевалочный пункт», куда прибывали шедевры со всей страны. Веберу ничего не стоило организовать кражу работ из мастерской Монтравеля и их доставку в столицу.

– Жаль, я не могу прочитать этот фрагмент дневников – вдруг там была какая-то зацепка.

– Почему же не можешь, – Оливия достала смартфон. – Я сделала снимки нескольких страниц для Волошина. Почитай…

Родион взглянул на нее испытующе, но лишних вопросов задавать не стал. Вместо этого, ловким движением нацепив на нос очки, он уставился на экран.

– Как интересно, – пробормотал он, прокручивая вверх-вниз рассказ Доры об исчезновении статуи. – Значит, нацистский «Опель-Блитц», какие-то «мученики» и «игры в мяч»… А ведь это, Иви, прямая наводка!





ХХХ

След




Вечер выдался непроглядно черным – над Парижем сгустились тучи. Силуэты зданий, мостов, фонарей, монументальных обелисков набухли и выпятились, как на тактильной голограмме, придавая городу драматический вид. Паркий воздух был наполнен множеством звуков: рычанием автомобильных моторов, звоном бокалов на террасах кафе, тревожным детским плачем, упредительным потренькиванием проносящихся мимо автобусов…

А из великолепного неоклассического здания с колоннами, куда они направлялись, лилась скрипичная музыка: в Мадлен[39] давали Вивальди.

На этот камерный концерт они решили отправиться пешком: прогулка заняла не больше часа, а по пути удалось обсудить стратегию поисков «Итеи».

– Оккупанты вошли в Париж не с пустыми руками! С подачи Геринга был заранее составлен список художественных ценностей, которые должны были попасть в Германию: в личные коллекции высших чинов рейха и в музеи Берлина, а затем и родного города фюрера, австрийского Линца. Картины, скульптуры, предметы мебели – все это собиралось не только из выставочных залов, но и из квартир богатых еврейских семей, высланных в лагеря смерти…

Прервавшись, Родион вдруг схватил Оливию за локоть и резко потянул к себе: прямо на них, болтая на ходу по телефону, несся на разболтанном велосипеде развозчик ресторанной еды. Распространяя аппетитные ароматы, он прошелестел покрышками по асфальту в шаге от них, даже не обернувшись.

– Так вот, – продолжил Родион, – нацистов интересовала лишь античная классика, которая олицетворяла собой в их глазах концепцию «расовой стерильности». Монтравель в тот период был самым известным «эллинистом», что и объясняло преклонение перед ним Удо Вебера.

– Да, Дора упоминает об этом в своих записках, – согласилась Оливия.

– Однако немцы не брезговали и работами модернистов. Хотя все современное искусство было признано «дегенеративным» и подлежало уничтожению, дорогостоящие полотна Пикассо, Утрилло, Брака, Шагала собирались в нацистском «пункте перераспределения» – их можно было продать или обменять на бесценный классицизм. Говорят, сам Геринг не брезговал этой коллекцией, понимая, что подобные картины очень востребованы на рынке.