Сердце мастера

Вебер побелел уже до прозрачности, но тем не менее продолжил:

– Еще год-два войны, и мы придем к мировому господству! Сейчас уже обсуждается заказ на целую серию скульптур, которые будут стоять на всех площадях Берлина. Если бы мы работали над этим вместе, Монтравель, вы обрели бы бессмертие!

Монтравель посмотрел на него с сочувствием – так смотрят на человека, который лишился разума, но не способен свою ущербность осознать.

– Бросьте эту метафизику, Вебер! С меня довольно того, что я прожил восемьдесят лет, не совершая преступлений… А мою «Итею», – он с нежностью взглянул на статую, – вы получите… согласно уговору.

С этими словами Монтравель повернулся к баварцу спиной и вновь начал полировать поверхность статуи.

Разговор был окончен.

Я вызвалась проводить Вебера до машины. Возле «Майбаха» вертелись, гомоня, деревенские мальчишки – появление такого роскошного авто в их провинциальном городке было настоящим событием. Водитель, посверкивая имперским орлом на форменной нацистской фуражке, неспешно курил в сторонке. Вдруг откуда-то раздался грубый мужской голос:

– А ну-ка, прочь, бесята!

Из соседнего дома вышел пожилой мужчина в рубахе с закатанными рукавами и холщовых штанах. Разогнав окриками мелюзгу, он прохромал мимо, бросив в мою сторону презрительный и брезгливый взгляд.

Вебер откланялся, а я вернулась в мастерскую.

– Может, вы мне объясните, что все это значит? – я опустилась на табурет, глядя снизу на сосредоточенное и суровое лицо мастера. – Вы продали Веберу «Итею»? Зачем?!

– Не продал, а обменял, – буркнул Монтравель.

– На что?

– На твою жизнь, Дора.

Прозрение распороло грудь, как разрывная пуля!

Ну конечно…

Теперь, когда Вебер стал официальным скульптором Третьего рейха и любимцем Министерства пропаганды, ему ничего не стоило вытащить из застенков какую-то полукровку, модель широко известного в Германии еще с довоенных времен французского гения. Тем более что моя антифашистская деятельность еще не была доказана. Он и послал своего эмиссара на улицу Соссэ – договариваться с гестаповским руководством.

– Значит, как только работа будет закончена, Вебер ее заберет?

– Я пообещал ему, что завершу «Итею» не позднее следующей весны. Вместе с ней он получит несколько моих картин – этого добра не жалко. А на его нацистскую выставку в Париже я не поеду… Такого пункта в нашем договоре не было».



Так вот оно что…

От волнения Оливия встала и направилась в тамбур – мысли метались в голове, как души грешников в аду, и ей срочно нужен был глоток свежего воздуха, чтобы с ними совладать…

Значит, лучшая работа Монтравеля, над которой он трудился почти десять лет, была обещана Удо Веберу. И, судя по таинственному исчезновению статуи за несколько месяцев до окончания войны, ариец ее все-таки заполучил.

Но почему же за прошедшие десятилетия она не всплыла ни в одной частной коллекции и ни разу никем не упоминалась?!

Подобные вопросы, наверное, беспокоили и Волошина, который выкупил бы «Итею», если бы знал, где она находится. Похоже, что дневники Доры он разыскивал не для того, чтобы достичь внутреннего равновесия и поставить точку в семейном деле, а в надежде напасть на след пропавшего шедевра. Частного детектива он не нанял потому, вероятно, что опасался утечки информации – ведь речь шла об арт-объекте стоимостью в несколько миллионов евро! А ее, доверчивую дилетантку, использовал как марионетку в своей хитроумной игре…

Однако, судя по тональности разговора, он не предполагал, что Оливия решится на похищение дневников и их прочтет. Такой поворот событий коллекционера явно озадачил – теперь история исчезновения «Итеи» будет известна не только ему.

И бог знает, чем все это обернется…

– Мадам-месье, вода, кофе, чай, сэндвичи, выпечка, шоколад… – донесся из вагона монотонный женский голос, сопровождаемый дребезжанием раздаточной тележки.

Купив стакан чая и бледный, придушенный целлофаном круассан, Оливия уселась на свое место и вновь раскрыла тетрадь, уже предчувствуя, что ее ждут новые открытия.





XXV

Делец




Он позвонил сам.

Родион был в эту минуту занят обсуждением цикла лекций, которые взялся читать с сентября в Школе информационных технологий. Увидев, что вызов поступил с неопределяемого номера, он хотел было его уже сбросить – в последнее время интернет-мошенники, кто знает как заполучавшие его личные данные, совсем потеряли совесть и названивали с тем или иным «выгодным предложением» даже по вечерам. Но какой-то внутренний импульс, которому Родион привык подчиняться, вынудил его все же ответить.

В трубке прозвучал спокойный мужской голос, который, как это выяснилось через секунду, принадлежал… арт-дилеру Давиду Рувэ. Тот был в Париже и хотел встретиться с журналистом, который, как сообщили ему «источники, пожелавшие остаться анонимными», собирал против него показания.


Такого поворота событий Родион не ожидал, но в этом, безусловно, присутствовала некоторая интрига…

Рувэ пригласил его к себе – он остановился в роскошном классическом отеле на улице Монтень в двухуровневом номере под самой крышей. Своего достатка арт-дилер, судя по всему, не стеснялся: стоимость одной ночи в таких апартаментах равнялась месячной заработной плате какого-нибудь министерского работника.

Через несколько часов Родион вошел в лобби роскошного отеля и огляделся: мраморные колонны, украшенные живыми цветами, удерживали куполообразный потолок, с которого свисала сверхъестественного размера богемская люстра. К нему тут же подскочил напомаженный консьерж, который вызвался сопроводить его до номера месье Рувэ. Отделанный зеркальными панелями лифт взмыл вверх и уже через секунду остановился на самом верхнем этаже, где оказалось всего несколько дверей.

Одна из них неожиданно распахнулась – видимо, портье предупредил Рувэ о визитере. На пороге стоял человек, которого Родион уже знал по газетным снимкам. Жилистая, слегка расхлябанная фигура Рувэ была облачена в мягкий кашемировый джемпер и велюровые брюки, придавая ему чрезвычайно уютный вид. Светлые курчавые волосы кокетливо обрамляли шишкастую лысину, а румяное лицо арт-дилера хранило простодушно-невинное выражение.

Отпустив движением руки суетливого консьержа, Рувэ поприветствовал Родиона и пропустил его в апартаменты.

Декор гостиной был продуман до мелочей: и приглушенное освещение, и мягкая звукопоглощающая обшивка стен, и стоящие покоем бархатные диваны, и глубокие кресла у окна – все располагало к отдыху, размышлениям и задушевной беседе.

– Рад, что вы приняли мое приглашение, месье Лаврофф, – произнес Рувэ предельно дружелюбно.

– Вряд ли я мог им пренебречь, – усмехнулся Родион, оглядываясь. – Я вижу, у вас роскошная терраса. Давайте лучше поговорим там.

– Принимаете предосторожности… Что ж, понимаю. Но не тревожьтесь, никакой записывающей аппаратуры в номере нет, – заверил его Рувэ, направляясь все же к приоткрытому французскому окну, за которым виднелся просторный балкон, сплошь усаженный красными цветами в кадушках. Там же стоял круглый столик, четыре плетеных стула и притягательный мягкий лежак.

Родион последовал за Рувэ на террасу.

Волшебно! Ребристые скаты крыш, утыканные бурыми бычками каминных труб, узкие прогоны улиц и игла Эйфелевой башни, латающая лоскутья весенних облаков. Нечего сказать – вид здесь, выражаясь современным языком, «премиальный»…

Устроившись поудобнее за столиком напротив Родиона, Рувэ сразу перешел к делу: ему стало известно, что месье Лаврофф, журналист с серьезной репутацией и впечатляющим послужным списком, в последнее время активно наводит о нем справки, опрашивая людей из близкого окружения…

– Я из тех, кто не любит неопределенности. Вас, вне всякого сомнения, заинтересовал какой-то аспект моей деятельности. Я сильно измотан в последнее время в связи с судебными исками, и еще один скандал мне не нужен… Поэтому я и решил побеседовать напрямую.

– Вы рассчитываете, что я сейчас выложу имеющиеся у меня факты?

– Этого я пока не знаю. Но не теряю надежды… Я изучил все доступные материалы о вас, месье Лаврофф, прочел интервью, предисловия к последним книгам и пришел к выводу, что вы беретесь лишь за дела, имеющие большой общественный резонанс.

Родион красноречиво промолчал.

– Вы очень активно собирали сведения о моих художественных хранилищах. Могу предположить, что ваш внезапный интерес спровоцирован какими-то компрометирующими сведениями или документом.

– Рядом документов.

– И они существенны?

– Определенно. Я посвятил уже немало времени проверке этих фактов. И, к сожалению для вас, информация полностью подтвердилась.

– Послушайте… У меня к вам деловое предложение: я готов дать вам показания по некоторым коррупционным аспектам…

Родион изумленно вздернул брови.

Рувэ невозмутимо продолжил:

– Да, этот круг давно сужается. Но, поверьте, я не столько пронырливый взяточник, сколько жертва! Как, впрочем, и ряд других предпринимателей, базирующихся на Лазурном Берегу и в Монако. Закон прост: хочешь спокойно вести бизнес – плати чиновникам… И они тебя прикроют. Не буду скрывать: это было удобно и взаимовыгодно. Тем более в моем деликатном, – он замялся, подыскивая слова, – культурном деле.

– И вы готовы открыто засвидетельствовать факты коррупции?

– Нет. Исключительно на условиях анонимности. Но я подробно объясню вам всю схему, а уж вы потом сами решайте, за какую ниточку тянуть… Думаю, вы и так докопались бы до истины, но у вас ушло бы на это несколько лет. Я сокращу вам путь и укажу лазейки.

Родион встал и, сунув руки в карманы, принялся молча обозревать городскую панораму. Наконец, не оборачиваясь, он спросил:

– И чего же вы хотите взамен?

– Гарантий, что вы не будете копаться в моей личной жизни.

– Это и так не входило в мои планы… Или вы о тех пошлых оргиях на яхтах?

Рувэ взглянул на него так, будто ему всадили клинок между ребер.

– Значит, интуиция меня не подвела: вы и о них знаете… Некоторое время назад ко мне в руки попали «моментальные» снимки с одной из наших морских прогулок, – кровь бросилась Рувэ в лицо, и Родион понадеялся, что таблетки от давления у него где-то под рукой. – Подозреваю, что были и другие папарацци… Понимаете, одного такого кадра будет достаточно, чтобы положить начало бракоразводному процессу. А это очень дорого! Жаклин, моя жена… женщина в высшей степени ревнивая и мстительная. Она меня разорит! Процесс будет длиться годами, потребуются дорогостоящие адвокаты, начнется проверка счетов, имущественных фондов, налоговых деклараций. И, самое главное, деятельность моей компании будет заморожена! Пострадает репутация – на этих складах хранятся шедевры из личных коллекций богатейших людей мира, которые потеряют доступ к своему имуществу… Нет-нет, – Рувэ вскочил и принялся стягивать с себя кашемировый свитер – рубашка под ним была темной от пота, – этого нужно избежать любой ценой!

– Я не знаю, у кого еще могут быть ваши похабные снимки, – заметил Родион, вспомнив расхристанную физиономию Рувэ, слизывавшего белый порошок с живота темнокожей русалки. – Но те, что есть у меня, я готов отдать на откуп – при условии предельной искренности. И учтите, Рувэ, все факты, которые в ходе моего расследования подтвердятся документально, будут опубликованы в книге. Например, о контрабандных произведениях искусства, которые нелегально вывозили из зон военных конфликтов, о поддельных провенансах для некоторых картин, о серых сделках, которые происходили в ваших художественных бункерах…

Рувэ, который еще минуту назад смотрел на него умоляющими глазами, внезапно сгруппировался, как легкоатлет перед контрольным прыжком.

– Ну, это все еще нужно обосновать! У меня много серьезных покровителей и лучшие в Европе адвокаты. Публикуйте, изобличайте – это ваша работа. А полиция пусть потом попробует доказать…

Родион рассмеялся: наглый делец был ему, как ни странно, симпатичен. В этом обаятельном мошеннике чувствовался сильный игрок, который не боялся риска.

– Что ж, по рукам! Но на прощание разрешите задать вам вопрос… из сферы моих личных интересов: попадали ли вам когда-нибудь в руки произведения Октава Монтравеля?