Пожар на Хайгейт-райз

– Ток’ ни нада вот так воображать и заноситься, девочка. – Лицо Латтеруорта отражало одновременно гнев и боль. Если бы она посмотрела на него более внимательно, то могла бы разглядеть в его взгляде еще и гордость и остатки разбитых надежд. Но он выразился явно неудачно. – Я твой отец, а не какой-нибудь юный болван, что волочится за тобой. Ты ищще ни слишком взрослая, чтоб я ни мог посадить тебя под замок, если придется. Я готов принять любого парня, жилающего на тебе жениться, хотя сама ты на таких и внимания не обращаишь. Ты слышь миня, девочка?

Флора вся дрожала.

– Не сомневаюсь, что тебя слышат все в этом доме, папа. Включая служанок в мансарде под крышей…

Его лицо от гнева налилось красно-лиловым цветом.

– …но если кто-то окажет мне такую честь и станет за мною ухаживать, – продолжала она, прежде чем отец успел что-то ей возразить, – то я, несомненно, буду рассчитывать на твое одобрение и благословение. Но если я полюблю его, то выйду за него замуж, что бы ты о нем ни думал.

Флора повернулась к Мёрдо и чуть дрожащим голосом поблагодарила его за информацию, что доктор Шоу жив и здоров. Потом, по-прежнему сжимая в руке его платок, вылетела вон из комнаты, и они услышали ее шаги через холл и вверх по лестнице.

Латтеруорт был слишком взволнован и обескуражен, чтобы искать оправдания и извинения за эту сцену.

– Ни магу сообщить вам ничиво такого, что вы б уже ни знали сами, – резко сказал он, когда в гостиной восстановилась тишина. – Я услышал колокола и пошел посмотреть, точно так, как половина соседей, но до эт’ ничиво ни видел и ничиво ни слышал. А теперь я намерен вернуться обратно в постель, а вам лучш’ заняться собственными делами. Спокойной вам ночи.

– Спокойной ночи, сэр, – тихонько ответили полицейские и пошли к выходу.



Это была не единственная ссора, свидетелями которой они стали в ту ночь.

Паскоу был слишком расстроен, чтобы принять их; его слуга отказался их впустить, ссылаясь на приказание хозяина. Полицейские молча побрели прочь, сохранив еще какие-то надежды разузнать хоть что-то полезное, и направились к дому Хэтчей, чтобы опросить горничную Линдси, а та, вся завернутая в одеяла, тряслась так безудержно, что не могла удержать в руках чашку. Она ничего не могла им сообщить, разве только то, что была разбужена колоколами пожарных и так напугалась, что не знала, что делать. Потом в окне появился пожарный и вытащил ее наружу, через крышу, а потом по длинной лестнице на землю и в сад, где она насквозь промокла, попав под струю из шланга – видимо, случайно.

Зубы ее громко стучали о край чашки, и Питт понял, что она вряд ли может сообщить что-нибудь полезное, и вообще не способна что-либо сообщить. Так что даже надежда выяснить хоть что-нибудь касательно того, кто поджег эти два дома со всеми их обитателями внутри, не заставила Томаса расспрашивать ее и дальше.

Когда ее увели наверх и уложили там в постель, он обратился к Джозайе Хэтчу, который сидел с осунувшимся лицом и с затуманенным взором, обращенным внутрь себя, продолжая в ужасе вспоминать это страшное происшествие.

Питт некоторое время озабоченно наблюдал за ним – тот, казалось, сейчас вообще уйдет в себя, погрузится в созерцание собственного шока. Так что, вероятно, заставить его говорить и думать, как ответить на вопросы, будет меньшей пыткой, чем можно было бы предположить. Это, по крайней мере, отвлечет его от мрачных мыслей о чудовищных разрушениях и потерях и от страха перед злодеем, который, несомненно, находился где-то рядом. Этот страх был весьма заметен по подергиванию его век и дрожанию уголков рта.

– В какое время вы сегодня легли спать, мистер Хэтч? – начал Томас.

– А? – Хэтч с трудом вернулся к действительности. – Ох, поздно… я не глядел на часы. Я обдумывал то, что только что прочитал.

– Я слышала, как ты поднимался по лестнице в четверть второго ночи, – вклинилась в разговор Пруденс, очень тихо и спокойно, поглядев сперва на мужа, потом на Питта.

Хэтч повернул к ней застывшее лицо.

– Я тебя разбудил? Извини, я не хотел.

– Ох, нет, мой дорогой. Меня дети разбудили. Элизабет приснился кошмар. Я едва успела лечь обратно в постель.

– А сейчас с нею все в порядке?

Лицо Пруденс чуть расслабилось в некоем подобии улыбки.

– Конечно. Это был просто дурной сон. У детей часто так бывает, сам ведь знаешь, весьма часто. Так что ей просто требовалось, чтоб кто-то ее успокоил.

– А кто-то из старших детей разве не мог ее успокоить, не тревожа тебя? – Ее муж нахмурился, озабоченный этим вопросом, словно это было крайне важно. – Нэн уже пятнадцать. Через несколько лет у нее вполне уже могут быть свои дети!

– Между пятнадцатью и двадцатью огромный срок, Джозайя. Я хорошо помню, какой сама была в пятнадцать. – На ее губах снова появилась едва заметная улыбка, мягкая и грустная. – Я тогда ничего не знала, а воображала, что уже знаю все на свете. А на самом деле существовали огромные пласты, целые океаны знания, о которых я не имела ни малейшего преставления.

Питт на секунду задумался, в каких именно сферах познания она проявляла полное невежество. Возможно, в вопросах брака, ответственности, наступающей после того, как схлынули первые романтические чувства, о послушании и, возможно, о рождении детей. Но тут он вполне мог ошибаться. Это могли быть и совершенно практические, приземленные проблемы, возникающие за пределами семейного очага, совсем другие кризисные ситуации и трагедии, с которыми она сталкивалась и была вынуждена им противостоять.

Хэтч, по-видимому, тоже ничего не знал о том, что она имела в виду. Он нахмурился, некоторое время смотрел на нее непонимающим взглядом, потом снова обернулся к Питту.

– Я не видел ничего заслуживающего внимания. – Он ответил на вопрос, который еще не был задан. – Я был у себя в кабинете, читал труды святого Августина. – Мышцы его шеи и нижней челюсти вдруг напряглись, его явно посетила какая-то мысль. – Слова людей, которые искали путь к Богу в прошлые века, имеют огромное значение, они просвещают нас и дают утешение. В мире всегда существовало огромное зло, и оно будет существовать, поскольку душа человека слаба и подвержена искушениям. – Он снова посмотрел на инспектора. – И я боюсь, что ничем не могу вам помочь. Я был целиком, всеми мыслями и чувствами погружен в чтение и осмысление того, что прочитал.

– Как это ужасно! – заметила Пруденс, не обращаясь ни к кому конкретно. – Ты не спал, сидел у себя в кабинете, читал, думал о самой сути конфликта между добром и злом… – Она вздрогнула и сжала руки. – А всего в сотне ярдов от нас кто-то поджигал дом бедного мистера Линдси, и тот погиб. И если бы не удачное стечение обстоятельств, бедный Стивен тоже погиб бы.

– Могучие силы зла поселились у нас в Хайгейте. – Хэтч снова уставился куда-то в пространство перед собой, словно мог разглядеть что-то в промежутке между жардиньеркой с золотистыми хризантемами и вышитой салфеткой со словами из двадцать третьего псалма. – Грех и порок явились сюда и обрели обитель среди нас, – добавил он.

– Вам известно, кто их сюда призвал? – Вопрос был, конечно, бессмысленный, но Томас все же чувствовал себя обязанным его задать. Стоявший позади него Мёрдо, до сего момента не издававший ни звука, неловко переступил с ноги на ногу.

Хэтч удивленно посмотрел по сторонам.

– Прости его, Господи, и ниспошли мир и покой его душе. И душе самого Линдси. Он распространял мерзкие идеи о революции и анархии, желал уничтожить существующий порядок вещей. Он желал создать некое новое общество, в котором будет уничтожено право частной собственности, а люди больше не будут получать вознаграждение за труд в соответствии со своими способностями и затраченными усилиями, но станут получать одинаковые зарплаты, вне зависимости от чего бы то ни было. Новое общество, в котором будет покончено с уверенностью в себе и своих силах, с прилежанием и усердием в труде, с предприимчивостью и ответственностью – со всеми добродетелями, которые создали нашу империю и нацию на зависть всему остальному христианскому миру. – Его лицо было искажено гневом и печалью о том, что в таком случае будет утрачено и потеряно. – А Джон Далгетти публиковал это – к собственному бесчестью! – но он просто глупец, выступающий за то, что считает справедливым, за какую-то свободу мысли, что стало для него самым важным в жизни и лишило его способности судить разумно. И в своем безумном неистовстве он вводит в заблуждение и других.

Хэтч посмотрел на Питта.

– Бедный Паскоу делал все, что в его силах, чтобы его разубедить, потом чтобы запретить его деятельность с помощью общественного мнения, а потом и с помощью закона; но он не в силах противостоять этому мощному потоку назойливого любопытства, любознательности и стремления к неповиновению, столь присущего человеку, этой страсти ко всему новому, жажды этого нового. – Он весь сгорбился и сжался, болезненно напрягся. – Новое любой ценой! Новые науки, новый социальный порядок, новое искусство – мы ненасытны! Едва завидев что-то новое, мы тут же желаем отбросить это прочь и найти что-то другое, еще более новое. Мы молимся свободе, словно это некое бесконечное добро. Но от понятия нравственности никуда не скроешься! Свобода от ответственности за свои действия – это чудовищный самообман, и именно он лежит в основе всего этого! – Тут Джозайя резко взмахнул руками. – Всей этой свободы и погони за новым. И безответственности. Мы с самого начала были расой людей, страстно жаждущих заполучить запретное знание, но обреченных в итоге питаться плодами греха и смерти. Господь заповедал нашим прародителям воздержание, но они Его не послушались. И какие шансы теперь у бедного Куинтона Паскоу?!

На его лице застыло выражение боли и подавленности, придав ему вид потерпевшего поражение.


– А Стивен в своем упрямстве и высокомерии поддерживает Далгетти и насмехается над Паскоу и над его попытками защитить слабых и чувствительных людей от этих жестоких высказываний, от этих мерзких идей, которые в лучшем случае могут лишь обидеть, оскорбить и испугать. А в худшем – развратить. Насмешки над истиной, надо всеми устремлениями человека к идеалу, к высокому смыслу добра – это одно из самых страшных орудий Нечистого, Врага рода человеческого, а Стивен, спаси Господь его душу, более чем готов воспользоваться этим оружием.

– Джозайя, мне кажется, ты слишком грубо выражаешься, – протестующе воскликнула Пруденс. – Я знаю, Стивен иногда говорит глупости, но в нем нет жестокости…

Он резко повернулся в ее сторону, лицо его было мрачно, глаза горели.

– Ты его совсем мало знаешь, моя дорогая. Ты видишь в нем только самое лучшее. Это делает тебе честь, но я твердо намерен продолжать разоблачать его; я слыхал от него такие вещи, которых никогда не повторю в твоем присутствии, настолько это жестоко и унизительно. Он презирает добродетели, которыми ты более всего восхищаешься и которые почитаешь.

– Ох, Джозайя, ты в этом уверен? Может быть, ты его просто неверно понял? У него не слишком удачное чувство юмора; к сожалению, он иной раз…

– Не мог я неверно его понять! – Хэтч был абсолютно уверен в своей правоте. – Я прекрасно могу разобраться, когда он пытается просто шутить, а когда говорит именно то, что думает, как бы он ни старался хотя бы внешне прикрыть свое легкомыслие. Суть его насмешек, Пруденс, в том, чтобы заставить добрых людей смеяться над тем, к чему они в ином случае относились бы вполне серьезно и с любовью – выставить моральные ценности, нравственную чистоту, труд, надежду и веру на посмешище, представить их в смехотворном виде, достойными поношения и издевательств.

Пруденс открыла было рот, чтобы возразить; но потом, видимо вспомнив что-то еще, какие-то факты, до сего момента не занимавшие ее внимания, покраснела и смешалась и уставилась взглядом в пол. Питту было понятно ее жалкое состояние, но он так и не понял, чем оно вызвано. Да, она хотела защитить Шоу, но почему? Привязанность? Искреннее расположение? Простое сочувствие ему в его горе, которое она считала искренним и естественным, или какая-то иная причина, о которой он еще не догадался? И что заставило ее смешаться и смолчать?

– Мне очень жаль, что мы ничем не можем вам помочь, – произнес Хэтч уже вполне спокойно и вежливо, но так и не смог хоть как-то скрыть свои изнеможение и шок. Он был на грани обморока, а было уже около четырех часов утра.

Питт сдался.

– Спасибо, что вы были столь любезны и уделили нам столько времени. Доброй вам ночи, сэр. И вам, миссис Хэтч.

Они вышли на улицу. Ночь была черным-черна, во тьме завывал ветер, руины дома Линдси еще вспыхивали и светились красным. На улице все еще было полно пожарных повозок с насосами, пожарные водили своих лошадей туда-сюда, чтобы те не замерзли.

– Ступайте домой, – сказал Питт Мёрдо, громко ступая по покрывавшему мостовую льду. – Поспите хоть немного. Увидимся в участке в десять.

– Хорошо, сэр. Как вы думаете, это сделал сам Шоу? Чтоб прикрыть убийство жены?

Питт посмотрел на обожженное и несчастное лицо констебля. Он знал, о чем тот думает.

– Из-за Флоры Латтеруорт? Возможно. Она красивая девушка и может получить в наследство много денег. Но сомневаюсь, что Флора хоть как-то к этому причастна. А теперь ступайте домой и поспите – и позаботьтесь о своей обожженной руке. Бог знает, какую инфекцию вы можете подцепить. Спокойной ночи, Мёрдо.

– Спокойной ночи, сэр. – Молодой полицейский повернулся и торопливо пошел через улицу, мимо пожарных, направляясь в сторону Хайгейта.

Питту потребовалось почти полчаса, чтобы найти кеб, да и то повезло только потому, что какой-то припозднившийся кутила не расплатился за проезд и кебби стоял на мостовой и кричал ему вослед, вместо того чтобы быстренько возвращаться домой, в собственную постель. Он покряхтел, запросил лишнего, но поскольку Блумсбери был ему более или менее по пути, сопоставил свою усталость с возможной выгодой и в итоге склонился в пользу выгоды.

Шарлотта стремительно слетела вниз по лестнице еще до того, как Питт успел закрыть за собой дверь. Она едва успела прикрыть плечи шалью и даже не надела шлепанцы. И уставилась на него в ожидании ответа на невысказанный вопрос.

– Погиб Эймос Линдси, – сказал Томас, снимая ботинки и шевеля замерзшими пальцами. Вообще-то следовало отнести носки в кухню, повесить сушиться. – Шоу снова был на вызове. Вернулся вскоре после того, как мы туда прибыли. – Пальто сорвалось с крючка и упало на пол позади него. Питт слишком устал, чтобы озаботиться этим. – Со слугами все в порядке.

Шарлотта помолчала секунду, переваривая услышанное. Потом преодолела несколько оставшихся ступенек и обняла мужа, положив голову ему на плечо. Говорить что-то не было нужды; все, о чем она могла сейчас думать, было чувство облегчения, и еще что Томас совсем замерз, устал и весь перепачкался. Ей хотелось так и держать его в объятиях, чтобы помочь ему прийти в себя от пережитого ужаса, согреть его, уложить спать, словно он был маленький ребенок.

– Постель еще теплая, – наконец сказала Шарлотта.

– Я весь в саже и воняю дымом, – ответил Томас и погладил ее по волосам.

– Я потом постираю простыни, – сказала она, не двигаясь с места.

– Тебе придется их надолго замочить, – предупредил он.

– Знаю. Когда тебе вставать?

– Я договорился с Мёрдо на десять.

– Тогда не стой тут. Ты весь дрожишь. – Шарлотта отступила назад и протянула ему руку.

Томас молча проследовал наверх и как только снял верхнюю одежду, тут же рухнул в благодатное тепло постели и прижал жену к себе. И через несколько минут заснул.



Спал он долго, а когда проснулся, Шарлотта уже была на ногах. Томас быстро оделся и спустился вниз. Горячая вода была наготове; он быстро, за пять минут побрился, еще за десять позавтракал вместе с детьми. Это было редкое удовольствие, поскольку слишком часто его уже не было дома, когда они садились за стол.

– Доброе утро, Джемайма, – официально поздоровался он. – Доброе утро, Дэниел.

– Доброе утро, папа, – ответили они, и Питт уселся за стол.

Дэниел тут же перестал есть свою овсянку, ложка застыла в воздухе. На его щеке повисла капля молока. Лицо у него было детское, пухлое, его черты еще окончательно не оформились. Молочные зубы были ровные, хорошо сформированные. У мальчика были темные кудри Питта – в отличие от Джемаймы, которая была на два года старше и пошла в мать – у нее волосы были рыжеватые, но их нужно было на всю ночь перевязывать ленточками, чтобы они завивались.

– Ешь свою кашу, – велела ему Джемайма, сама зачерпывая полную ложку овсянки. Она была девочка любознательная, любившая покомандовать, причем всегда яростно защищала брата, а еще любила все время что-нибудь говорить, не переставая. – Не будешь кушать, простудишься и заболеешь.

Томас спрятал улыбку. Интересно, где она почерпнула такие сведения?

Дэниел подчинился. За четыре года своей жизни он уже успел понять, что это в конечном счете гораздо лучше, чем затевать спор, да и по природе своей он не был склонен к ссорам или упрямству, исключая случаи, когда это имело для него особую важность. Например, кому сколько положено пудинга или что игрушечный насос принадлежит ему, а не ей, и что поскольку он мальчик, то имеет право ходить с краю, а не посередке. И что обруч тоже его, вместе с клюшкой, что к нему прилагается.

Джемайма по большей части с ним соглашалась, уступала, если не считать хождения с краю – она была старше и выше ростом, стало быть, разумнее было бы, если бы с краю шла она.

– Ты работаешь над важным делом, папа? – спросила дочь, широко раскрывая глаза. Она очень гордилась отцом; для нее все, что он делал, было важным.