Последняя ставка

– Ты сказал: арматура?

– Она самая, арматура. Железный прут, будь он неладен. Свалился с грузовика. Не успей я наклониться в сторону, проделал бы дыру точно в моей голове. Надо было мне записать название, что было на борту. Я успел его разглядеть.

– И ты выбросил железяку.

– А как иначе? Не мог же я ехать, когда она торчала из моей машины.

– Этот толстяк, – продолжил Мавранос после паузы, – как я уже сказал, не настоящий, это символ.

– Конечно, – вяло согласился Крейн, – баскетбола, Сатурна или еще чего-нибудь.

– Почему ты вспомнил о Сатурне?

– Господи! Арки, я не знаю. Я совершенно вымотался. Я пьян. Сатурн круглый, а тот человек толстый.

– Этот человек Мандельброта.

– Отлично. Очень рад это слышать. Я уже начал было опасаться, что он маленький пекарь Пиллсбери. Я совсем…

– Ты знаешь, что такое человек Мандельброта? Нет? Ну, так я тебе расскажу. – Мавранос отхлебнул из своей банки, чтобы отогнать рак. – Если нарисовать на листке бумаги крест и назвать место пересечения нулем, а потом отложить справа один, два, три и так далее, а слева минус один, минус два, минус три, и один раз квадратный корень из минус единицы, и еще два раза столько же, а потом еще трижды по столько вверх от нуля, и минус один, и минус два, и так далее, вниз от нуля, у тебя получится плоскость, каждую точку на которой можно определить двумя числами, как определяют широту и долготу. И потом…

– Арки, какое отношение все это имеет к толстяку?

– Ну, если применить определенное уравнение к максимальному количеству, сколько сможешь, точек на плоскости, применять его снова и снова – для этого потребуется мощный компьютер, – некоторые из них уйдут в бесконечность, а некоторые останутся конечными. И если раскрасить конечные черным, то получится силуэт прыщавого толстяка. А если присвоить цветовые коды другим точкам в зависимости от того, насколько быстро они уйдут в бесконечность, выяснится, что толстяк окружен самыми разнообразными формами, выбрасываемыми из него, как струи пара – это и щупальца кальмаров, и хвосты морских коньков, и папоротники, и грудные клетки и так далее.

Крейн, похоже, хотел было что-то сказать, но Мавранос не дал себя перебить.

– И уравнения Мандельброта вовсе не обязательны. Толстяк проявляется через множество других функций, как будто его образ это… это роль, которая дожидается, когда же явится кто-нибудь, желающий ее исполнить. Он – констатная фигура, наряду с другими дольчатыми и геометрическими фигурами, которые выглядят как… ну, с учетом нынешней ночи, как червы, трефы, бубны и пики, а может быть, и нет.

Крейн несколько секунд рассматривал его, прищурившись.

– А что ты там говорил насчет… насчет Волшебника Оз? Об этом-то ты как узнал?

– Это у меня, ну, хобби, что ли – изучать диковинную математику.

– И как этого толстяка зовут – Мандельброт?

– Нет, не в большей степени, чем чудовище Франкенштейна называть Франкенштейном. Уравнение придумал парень по имени Мандельброт. Бенуа Мандельброт. Француз. Он входил в состав группы или клуба в Париже под названием Бурбаки, но отошел от них, потому что начал понимать случайность, а это не вязалось со взглядами остальных. Они были из тех ребят, которые требуют подтверждать все существующими правилами, а он изыскивал новые правила.

– Бурбаки, – пьяно протянул Скотт. – École Polytechnique и Клуб Бурбаки.

Мавранос заставил себя сдержать участившееся вдруг дыхание. Мандельброт учился в École Polytechnique. Крейн что-то знал об этом или о чем-то, имевшем к этому отношение.

– Ты как-то слишком легко относишься к тому, что кто-то прострелил тебе лобовое стекло, – осторожно сказал Мавранос.

– Если мрачны небеса… – пропел Скотт. – Я не боюсь мрачных небес – ты наполняешь их голубизной, Сынок.

Мавранос заморгал от неожиданности.

– У тебя есть сын?

– Нет, но я сам чей-то сын.

Мавранос почувствовал, что это важно, и поэтому говорил, особенно тщательно подбирая слова:

– Полагаю, без этого никто не обходится. И чей же ты сын?

– Мой отчим говорил, что я сын злого короля.

– И поэтому ты играешь в покер? – как можно безразличнее спросил Мавранос.

Скотт тяжело вздохнул и изобразил улыбку; Мавранос подумал, что кто-нибудь другой точно так же мог бы облачиться в доспехи.

– Я больше не играю в покер. На самом деле, я ходил этой ночью на работу. Думаю, что я торговый агент от… «Йойодайн». Они производят… всякую всячину. Ты, может быть, слышал о них.

– Ага, – согласился Мавранос, медленно отодвигаясь. – Вроде бы слышал.

– Пойду-ка я лучше в постельку, – сказал Скотт и, тяжело опираясь на локти, поднялся из кресла. – Мне завтра снова встречаться с ними.

– Конечно. Сьюзен спрашивала, когда ты вернешься.

Как ни странно, эти слова, похоже, потрясли Скотта.


– А как иначе-то? – произнес он после паузы. – Увидимся mañana[8].

– Лады, Пого.

Скотт ушел в дом, а Мавранос задумчиво допил свое «курз». «Да, так оно и есть, – думал он. – Скот Крейн, определенно, – это связь для меня с тем местом, где математика, статистика и случайность граничат с магией.

А мне нужна как раз магия», – думал он, ощупывая опухоль за ухом.



И снова Скотту Крейну снилась игра на озере.

И, как всегда, игра во сне развивалась точно так же, как и наяву в 1969 году… вплоть до тех пор, пока не пришло время срезать колоду и сгрести кучу денег.

– Вы берете деньги за «руку», – негромко сказал Рики Лерой. Напряжение уже наполнило просторную комнату, как инфразвук, который Скотт ощущал и зубами, и внутренностями.

– М-м… да.

– Вы продали ее.

Скотт огляделся по сторонам. Где-то менялось или откуда-то надвигалось нечто глубинное, но зеленый стол, и другие игроки, и облицованные панелями стены казались такими же.

– Полагаю, можно назвать это и так.

– А я купил ее. Я присвоил ее. – Лерой протянул правую руку.

Скотт подался вперед и пожал ее.

– Это все ваше.

И тут Скотт оказался вне собственного тела и поплыл над столом, как клубящийся дым; возможно, он сделался дымом. Все масштабы изменились: стол под ним стал громадной зеленой равниной, остальные игроки сделались гигантами без намека на эмоции на лицах, все признаки человеческого канули в мизерность сопоставимых расстояний. Стены пропали. Озеро Мид сравнялось размерами с ночным небом, три водозаборные башни исчезли; оставшаяся башня, стоявшая в воде, взметнулась вверх и, казалось, грозила луне, которая во сне была яркой и полной.

В ночи происходило движение. На отдаленных скалах виднелась пляшущая фигура; казалось, что она столь же далека, как и звезды, но благодаря обостренному зрению ночного кошмара Скотт видел, что человек держит длинную палку, а рядом с ним увивается собака. Плясун улыбался ночному небу, видимо, совершенно не опасаясь разверзшейся прямо под ногами острозубой пропасти.

И еще Скотт знал, хотя и не мог видеть, что вдали, в озере, под черной водой скрыт еще один гигант, и у него, как и у Скотта, только один глаз.

Ощущая сильнейшее головокружение, Скотт посмотрел вниз. Оттуда на него смотрели его собственное тело и Лерой; их лица были широки, как облака, и совершенно одинаковы. Одно из лиц – он уже не мог сказать, чье именно, – раззявило провал рта, вдохнуло, и струйку дыма, которую являло собой сознание Скотта, быстро понесло к черной бездне.



– Скотт, – говорила Сьюзен, – Скотт, это всего лишь сон. Я здесь. Это я, ты находишься в своей собственной спальне.

– О, Сью! – ахнул он и попытался обнять ее, но она увернулась и соскользнула на пол со своей стороны матраса.

– Скотт, еще нет, – сказала она с явной тоской. – Уже скоро, но пока еще рано. Выпей пива, тебе станет легче.

Скотт сполз с кровати со своей стороны. Оказывается, он спал в одежде, и вчерашний выигрыш все еще был засунут комом в карман брюк. Он даже не разулся.

– Сейчас кофе, – сказал он. – А потом дальше спать.

Он доковылял по коридору в темную, теплую от горящей духовки кухню, поставил кофейную чашку с водой из-под крана в микроволновку и включил ее на полную мощность на две минуты. Потом подошел к окну и протер небольшой кусок запотевшего окна.

На Мейн-стрит было тихо. Лишь изредка под горящими фонарями проезжали легковые и грузовые автомобили, да одинокая фигура шла по стоянке с видом полнейшей добродетели, как будто человек отправлялся на утреннюю смену в «Нормс», а не покидал место какого-нибудь жалкого преступления. До рассвета еще оставался час или около того, но несколько ранних птичек уже распевали в кронах больших старых рожковых деревьев, росших вдоль тротуаров.

«На самом деле Сьюзен здесь нет, – мрачно думал он. – Она мертва. Я это знаю.

Мне сорок семь лет.

Я вовсе не должен был столько прожить».

Это все равно что сидеть в джунглях, перевязывать заново раны, питаться из банок полевого рациона, или что там солдаты едят, и смотреть на небо: «Давно уже пора вертушкам подойти».

Или как ехать на велосипеде с привязанными к педалям ногами. Можно долго, очень долго крутить колеса, но в конце концов начинаешь гадать, когда кто-нибудь остановит велосипед и отцепит твои ноги, чтобы можно было сойти.

«Обречен ли я и дальше крутить педали?»

Он подумал, что вроде бы слышит доносящееся от кровати тихое дыхание.

Такие мысли до добра не доведут.

Еще он подумал о шести, а может быть, восьми банках пива в холодильнике. Он сунул их туда перед тем, как отправиться в кровать, как артиллерист выкладывает боеприпасы, которые понадобятся для осады завтра.

Микроволновка негромко пропищала пять раз, и он открыл дверцу, вынул чашку, всыпал в кипящую воду чайную ложку растворимого кофе и остудил напиток, плеснув холодной воды из-под крана.

Устроившись у окна с чашкой кофе, он вдруг вспомнил, как распевал перед Арки «Сынка». Что еще он делал или говорил? Он не мог вспомнить. Он никогда не тревожился о своих речах или поступках, когда был трезв, но минувшей ночью он трезвым не был. Да и ни в одну из ночей последнее время.