После войны

– И конечно, это должна быть настоящая справедливость, а не ее видимость.

– Вы не политик, полковник. В моем мире девять десятых истины – это восприятие.

– Преследование нескольких фанатиков вряд ли может быть нашим приоритетом. – Льюис уже с трудом сдерживался. Урсула притихла, слушая, как за столом обсуждают судьбу ее страны.

– Как бы вы определили наши приоритеты? – спросил Шоу.

Льюис выпрямился и положил руки на стол:

– Невозможно вводить демократию там, где люди истощены и разобщены. Если нам удастся накормить их, дать им кров, воссоединить разделенных, создать рабочие места, тогда опасаться нечего. Но сейчас миллионы здоровых, крепких немцев не имеют возможности работать из-за того, что проходят проверку. Многие семьи до сих пор не могут жить вместе. Тысячи людей остаются в лагерях для интернированных.

– Действительно. – Шоу задумчиво кивнул, но было видно, что истории о «Вервольфе» нравятся ему больше, чем скучный перечень обременительных дел.

– Вижу, полковник, вы по-настоящему сочувствуете местным, – заметил Кейн. – Вас поэтому называют Лоуренсом Гамбургским?

Без Бернэма здесь явно не обошлось.

– Может, расскажете министру и генералу, как устроились в доме, – предложил Бернэм и, повернувшись к Шоу и Кейну, пояснил: – Полковник Морган нашел новый подход к англо-германским отношениям.

Льюис всегда завидовал умению парней из разведки обращаться напрямую к генералам и министрам, вот и сейчас Бернэм повернул разговор в нужную ему сторону.

Делать, однако, было нечего, и Льюис неохотно объяснил собравшимся, как случилось, что его семья живет в одном доме с немецкой. В комнате, когда он закончил, воцарилась тяжелая тишина. То, что раньше представлялось просто гуманным актом, теперь сильно отдавало скандалом.

– Да, полковник, это уж слишком неформальные отношения, – проворчал Кейн.

– Мне вот что интересно. Какие чувства это возбуждает? – спросил Бернэм бесстрастно. – Разве эти немцы не должны быть со своими соотечественниками? В лагерях?

В ожидании ответа все повернулись к Льюису.

– В лачугах Ниссена? Где люди замерзают чуть ли не до смерти? – Льюис понимал, что выступает против официальной линии, но ему было важно достучаться до Шоу.

– Я слышал, там не так уж плохо. Есть отопление. Их кормят. Этого нет у половины англичан.

– Думаю, большинство из нас, если бы пришлось выбирать, предпочли остаться в своем доме.

– Ну, будем надеяться, полковник, что доброта не выйдет вам боком, – заключил Шоу.

Льюис уже заметил, как разволновался генерал де Бильер, критика предпринимаемых британцами усилий в присутствии министра явно пришлась ему не по вкусу. Что ж, оставалось только надеяться, что инспекционная поездка покажет члену кабинета министров, какова действительная обстановка в лагерях.



Люберт сидел в провонявшей скисшим молоком комнате ожидания Центра дознания, стараясь вспомнить что-нибудь – помимо того, что он немец, – что могло бы вызвать подозрения у британской разведки.

Центр размещался в здании старой художественной школы, за Бинненальстером. Последний раз Люберт был здесь в 1937-м – вместе с Клаудией, на выставке Боклина, одного из немногих хороших немецких художников, чье творчество режим не заклеймил как дегенеративное. Восемь его работ купил Гитлер. Потом они с женой даже поспорили: ей нравилась чистота моральных посылов Боклина, Люберт же именно в этом и видел проблему. Клаудиа обозвала его «сопляком», неспособным распознать настоящее искусство, он же окрестил ее популисткой; по сути же, предметом спора были не вкус и не искусство, а режим.

Бояться нечего, убеждал себя Люберт. Он совершил акт осознания, Besinnung, задуманный как часть пути признания немцами своей роли в совершенных их страной величайших преступлениях. Он не принимал идею коллективной вины, но и не принадлежал к тем «вчерашним», которые винили союзников за нынешние скорби и бедствия Германии, и ничуть не жалел повешенных по приговору Нюрнбергского трибунала. Легче, чем ожидалось, Люберт справился с анкетой, Fragebogen, ответив на 133 вопроса, которые должны были определить его профессиональное будущее. Как именно они намерены выявлять настоящих преступников с помощью этого опросника, он так и не понял. Все там было слишком безыскусно, без подвохов, без стремления заглянуть глубже. Несколько вопросов показались странными, и он даже посмеялся, но в целом выполнил задание уверенно и с чистой совестью. В некотором смысле ему даже понравилось это упражнение в «осознании, кем ты был».

Услышав свое имя, Люберт направился в комнату для собеседования. Перед дверью он остановился, вдохнул поглубже и напомнил себе о главном: не спорить, не задираться, быть вежливым. По слухам, британцы, не найдя достаточного количества немцев «подозрительного цвета», ужесточили тактику собеседования.

Оба дознавателя сидели за дубовым столом. Один из них, куривший сигарету, жестом предложил Люберту сесть. Другой даже не посмотрел на вошедшего и продолжал читать лежавшие перед ним бумаги. По зеленым чернилам и кривому почерку Люберт узнал свою анкету. Читавший перевернул страницу, потом вернул назад, потом снова вперед и снова назад, словно сбитый с толку каким-то несоответствием. То ли чего-то недоставало, то ли что-то не складывалось. Если затянувшаяся пауза была рассчитана на то, чтобы выбить его из колеи, то план сработал. Собеседование еще не началось, а Люберт уже злился.

– Герр Люберт? – наконец сказал первый дознаватель.

– Да.

– Я капитан Доннел, а это – майор Бернэм, начальник разведки. Собеседование будет проходить на английском и немецком, по ситуации. Насколько мы понимаем, вы бегло говорите на английском.

– Да.

Майор так до сих пор и не взглянул на Люберта, как будто его больше интересовала анкета. Когда он наконец заговорил, голос у него оказался мягким, почти ласковым, а его немецкий – безупречным.

– А вы везунчик, герр Люберт.

Люберт не стал спорить. Он ждал, зная, что его «везение» тщательно разобрано этим человеком с необычно длинными ресницами.

– Вышли из войны целым и невредимым. Для первой оказались слишком молоды, для второй – слишком стары. Живете в собственном доме. У вас есть средства. И хозяин вам симпатизирует.

Люберт хотел возразить насчет средств, но сдержался.

Бернэм поднял голову. Глаза у англичанина были и впрямь красивые. Слишком красивые для дознавателя. Люберт поискал в них сочувствия.

– Весьма признателен, – сказал Люберт по-английски, для баланса.

– Неужели? – Бернэм посмотрел в опросник и открыл страницу, которая, по-видимому, не давала ему покоя. – Читая некоторые ваши ответы, я обнаруживаю в их тоне определенную неблагодарность. И даже пренебрежительность.


Доля справедливости в его замечании была. Люберту никогда не нравилось отвечать на вопросы, особенно на нескромные. Они всегда вызывали внутреннее сопротивление и импульс противоречия.

– Там был вопрос об игрушечных солдатиках. Мне он показался не… не очень важным.

– Опросники разрабатывались очень тщательно.

– Да. Но… Я так и не понял, к чему тут игрушечные солдатики.

– Вы когда-нибудь играли с ними?

– А вы будете арестовывать тех, кто хоть раз играл в солдатики? – не сдержался Люберт.

– Герр Люберт, пренебрежительный тон может отправить вас в ту категорию, в которой вы вряд ли хотели бы оказаться. Так вы играли в солдатики или нет?

– Да. Как и любой нормальный мальчишка.

– Хорошо. Это все, что мне и требовалось знать. – Бернэм поставил галочку в пустом квадратике. – И еще вот это… – Палец сместился к другому вопросу, а лицо сморщилось, выражая замешательство. – Вопрос R.!!! Что вы хотели сказать этим ответом? Если это можно назвать ответом. По-моему, весьма… забавный способ отвечать на столь серьезный вопрос.

Люберт понимал, что Бернэм – человек умный. Понимал, что Бернэм знает, почему он ответил на этот вопрос так, как ответил, – потому что вопрос нелепый. Заполняя анкету, Люберт прочитал этот пункт дважды – думал, что дело может быть в неверном переводе или вопрос вставили специально, чтобы проверить именно его. В конце концов он решил, что эту ерунду сочинил какой-нибудь разгильдяй в Уайтхолле или Вашингтоне. И что она не заслуживает серьезного ответа.

– Итак?

– Тот, кто посчитал, что это хороший вопрос… он, должно быть, пошутил. Или имел свое представление о том, каково…

– Вопрос абсолютно серьезный, герр Люберт. «Отразились ли бомбардировки на вашем здоровье и здоровье вашей семьи?» Если вы хотите вернуться к профессиональной деятельности, мы должны быть уверены, что у вас все в порядке с психическим здоровьем. Восклицательные знаки едва ли можно интерпретировать как признак стабильной психики.

– Думаю, майор, бомбардировка отразилась на здоровье моей жены. Она погибла, вместе с другими сорока тысячами горожан, в июле 1943-го. В тот день британцы уничтожили этот город огненным смерчем.

Бернэма это заявление никак не тронуло, но он с готовностью ухватился за поднятую Любертом тему.

– Поговорим о вашей жене. Для архитектора жилых зданий вы очень неплохо устроились. У вас собрание предметов искусства. В том числе работы Леже, Нольде. Я так полагаю, деньги были ее?

– Да. Она была из богатой семьи.

– И откуда у них такое богатство?

– Они занимались торговлей.

– Чем торговали? И с кем?

– Всем. Они владели несколькими грузовыми терминалами.

– Которые использовались для перевозки нацистского оружия.

– С 1933-го они торговали тем, чем им велели. – Люберт мог бы напомнить, что многие из тех кораблей ходили и в Англию, но майор, конечно, и сам прекрасно это знал.

– То есть ваше художественное собрание оплачено за счет нацистской торговли?

Какая простая математика, уравнение, всегда заканчивающееся «равно виновен». Числа и дроби значения не имели.

Люберт покачал головой:

– Гамбург всегда был торговым городом, это обычная коммерция. Мы не были связаны с нацистской партией. Только брат Клаудии…

– Да. – Бернэм открыл соответствующую страницу. – Мартин Фромм.

Люберт не хотел писать ни имя своего шурина, ни его должность – гауляйтер. В опроснике недостало бы места для характеристики амбиций Мартина и того потрясения, каким стало для семьи его вступление в партию.

– Перейдем к другому вопросу. «Надеялись ли вы на победу Германии?» Вы написали… так… «Я хотел скорейшего окончания войны».

– Разумеется. Все хотели.

– Вы хотели, чтобы Германия победила?

– Я был – и остаюсь – патриотом, но это не значит, что я – нацист.

– Это уже софистика. В 1939-м каждый патриот был нацистом.

– Я не хотел войны.

– Расскажите о вашей дочери.

Да, этот дознаватель знал, как поиграть на нервах. Люберт уже чувствовал, что теряет под собой опору.