После войны

– Что это значит? – пробормотал он, водя пальцем по фигуре Христа.

– Это Иисус Христос, – сказал Отто. – Спаситель.

Объяснение встретили молчанием, отчасти почтительным, отчасти несогласным.

Дитмар направил тусклый луч на сцену крещения.

– Почему у него птица на голове? – Сидя на корточках, он начал раскачиваться. – Зачем она здесь?

Отвечать полагалось вожаку. Ози посмотрел на зависшего над головой Спасителя голубя и, собрав перемешавшиеся в голове фрагменты историй, которые рассказывала мать, слепил из них нечто свое.

– Иисус жил в лодке со всякими животными. Но больше всего любил птиц. Особенно воробушков.

Дитмар перешел к сцене с Иисусом на кресте и разволновался еще сильнее.

– Почему они его убивают? Почему они его убивают?

– Уймись, Дит! Это же не взаправду.

– Почему они его убивают? Почему?

– Он был еврей, – сказал Зигфрид.

– Он был еврей. Он был еврей, – повторил Дитмар, и это, похоже, немного его успокоило. – Он был еврей. Он говорил с животными. Он жил в лодке.

– Мой отец дал мне германское имя, а не христианское, – сообщил Зигфрид. – Он сказал, что христиане слабаки.

– Томми – христиане? – спросил Эрнст.

– Томми верят в дерьмократию. И виндзорского короля, – заявил Ози, которому не терпелось передислоцироваться на новое место.

– Разве томми можно доверять? – возразил Зигфрид. – Они то убивают нас, то раздают шоко.

– Да хватит уже болтать! – раздраженно воскликнул Ози.

Во время огненного смерча он надышался дымом и пылью, из-за чего у него теперь были слабые легкие и появилась странная хрипотца в голосе. Томми стерли с лица земли его дом и заживо сожгли соседей, но осевшая в легких пыль от испарившихся мертвецов стала неожиданным подарком: хриплый рык пугал детей, склоняя их к безоговорочному послушанию, и развлекал или ужасал взрослых, которые охотнее, чем другим детям, давали ему всякое.

Он встал на свой чемодан:

– Я знаю, лучше любого из вас знаю, что сделали Темные Ангелы томми своим огненным смерчем.

Я видел все сам, и у меня тогда чуть глаза не закипели. Эта картинка всегда в моей голове, так что мне не надо даже на Айнплац ходить. Я вижу, как падают стены домов. Я вижу, как летит по воздуху и разбивается в щепки пианино. Все это у меня в голове. Иногда эти картинки возникают сами собой. Но я их не хочу. Есть и другие. Вроде Генриха Пятого и Волшебника страны Оз. Томми не такие уж плохие. Я знаю, что они ездят на здоровенных, ни на что не годных машинах. Но у них есть и хорошие вещи. Не надо притворяться – как раньше, уже не будет. «Хайль» через каждые четыре секунды. Теперь можно говорить все, что хочешь, и не надо бояться, что кто-то шарахнет тебе по башке или накатает донос. Это и называется дерьмократией. А еще томми про все шутят. Даже про яйца фюрера.

Эрнст громко рассмеялся, но другие только переглянулись. Такие заявления и теперь считались богохульством.

Ози спрыгнул с чемодана и выпрямился:

– Здесь я болтаться не собираюсь. Пошли.

– Я не хочу уходить, – сказал Отто. – Мне нравится в Божьем доме.

– Можешь оставаться где хочешь, но мы захватим особняк с ванной и постелью, такой мягкой, что на ней ты как будто на небе. Мне осточертели ямы. И зоопарком я сыт по горло. И церковью. Мы скоро заживем, как сам кайзер.

Столь яркое пророчество убедило Отто.

Ози разворошил последние угли и быстро их затоптал.

– Кто со мной?

Первым поднялся Эрнст.

Зигфрид натянул шапку и кивнул:

– Пошли найдем эту чертову ванну.

Дитмар наконец оторвался от перегородки и завел новую песенку:

– Пошли найдем эту чертову ванну!






5




Осень перешла в зиму, но и укорачивающиеся дни тянулись невыносимо. Льюис допоздна работал, прислуга прекрасно справлялась с домашними делами, и у Рэйчел оставалось слишком много времени для себя. Словно предвидя такую ситуацию, Льюис предложил жене возобновить занятия музыкой. «Я бы с удовольствием тебя послушал», – сказал он и добавил, что это «пошло бы ей на пользу». Он всегда с большим энтузиазмом поддерживал увлечение Рэйчел, всегда слишко уж высоко оценивал ее успехи, но она знала, что его главное желание – отвлечь ее от «бесполезных мыслей». И вот теперь каждое утро, пока Эдмунд занимался с герром Кенигом, учителем, которого Льюис нашел в одном из лагерей для беженцев, Рэйчел играла на салонном «Безендорфере».

Столь совершенный инструмент – мечта всякого музыканта, но не все было так просто. После смерти Майкла она вообще ни на чем не играла. Старший сын был очень способным учеником, и рояль больше чем что-либо еще ассоциировался у нее с ним. Сын вечно крутился возле старенького «Норбека» (на который скопить удалось с огромным трудом), снова и снова просил исполнить жутковатого «Лесного царя» Шуберта с его грозной, настойчивой нотой и трагическим финалом, историю больного мальчика, который просит отца скакать быстрее, потому что его преследует Лесной царь.

Решив начать с чего-то легкого, Рэйчел выбрала «Девушку с волосами цвета льна» Дебюсси, но, дойдя почти до половины, остановилась. Слишком тяжело. Прислонившись лбом к крышке, она попыталась взять себя в руки. Ей нужна новая музыка. Как там сказал Льюис в отеле «Атлантик»? «Этой стране нужна новая песня». Она заглянула под сиденье стула, в ящик для нот, сама не зная толком, что ищет. Листков было множество: прелюдия Баха (слишком знакомо), обманчиво коварный ноктюрн Шопена (слишком меланхоличен) и даже ее любимая соната Бетховена – его последняя (слишком трудная).

В начале каждой партитуры стояла чернильная подпись «К. Люберт». Если предыдущая хозяйка дома исполняла все, что подписала, то она была не просто любительницей, потому что для всех этих вещей нужна потрясающая техника. Мысль эта пробудила в Рэйчел не только любопытство, но и состязательный дух. Она тут же представила, как Клаудиа Люберт сидит за piano, исполняя божественную и сложную 32-ю сонату Бетховена перед гостями, составляющими цвет германского общества, – художники, поэты, архитекторы, высокие военные чины. В этой фантазии призрачная соперница была самим совершенством: блестящая пианистка, достигшая баланса между экспрессией и сдержанностью, принимающая восторженные аплодисменты с невозмутимой отстраненностью. Сцену эту Рэйчел представляла с предельной ясностью, за одним исключением – лица пианистки.

В конце концов она выбрала короткую композицию Шумана под названием «Warum?». Пьеска была ей незнакома, но ей всегда хорошо удавалось играть с листа. Шаткий инструмент в доме родителей мигом уносил ее из тесного, убогого мира. Наверное, она могла бы посвятить себя музыке, если бы замужество, дети и война не свели ее музицирование к рождественским песенкам да редкой игре для подвыпивших гостей. Пьеса на поверку оказалась маняще непростой. Легко ухватив неторопливую, воздушную мелодию, Рэйчел вдруг столкнулась с композицией сложной и томительно притягательной. Перед ней словно открылось небольшое, но глубокое озеро, и Рэйчел нырнула. Она играла и играла, снова и снова, как прилежная школьница, готовящаяся к экзамену и берущая материал зубрежкой, но постепенно растворяющаяся в нем. Впервые за несколько месяцев Рэйчел чувствовала, что кровь бежит по ее жилам не просто так. Она нашла лекарство там, где не искала, и оно не только отвлекло ее от «бесполезного» – ей удалось забыться в музыке.



Однажды, в первую неделю ноября, Рэйчел отправилась в гостиную, рассчитывая поиграть часок до возвращения Льюиса. Еще из коридора она услышала, что кто-то играет – причем ее новую любимую мелодию, да еще отменно дурно. Рэйчел вошла в гостиную и обнаружила за инструментом герра Люберта. Одетый в свою неизменную синюю спецовку, он склонился над клавишами, стараясь компенсировать отсутствие таланта сосредоточенностью. Играл он медленно и неуклюже, слишком сильно прижимая педаль, а его обычно расслабленное лицо было полно напряжения.

– Герр Люберт?

Он так старался, что не услышал.

Рэйчел подошла к роялю и встала рядом с поднятой крышкой, так что не заметить ее он не мог, и повторила громче:

– Герр Люберт!

Люберт вздрогнул от неожиданности и тут же вскинул руки. Потом отодвинул стул, царапнув ножками по дубовому полу, поднялся и закрыл клавиатуру.

– Bitte verzeihen Sie mir[22], фрау Морган. – Он впервые обратился к ней на немецком. – Мне, конечно, надлежало испросить разрешения. Прошу прощения, фрау Морган.

Рэйчел не знала, что сказать, и лишь смущенно поправила волосы, заполнив этим жестом паузу.

– Раньше я всегда занимался по полчаса в день. Привычка, как у вас говорят, вторая порода.

Она не стала поправлять его, дабы не поощрять к продолжению разговора. Люберт, однако, и не думал останавливаться, быстро перейдя на привычный фамильярный тон.

– Играю я очень плохо. И сколько ни практикуюсь, толку нет. Ужасно, сам понимаю. Но, знаете, мне помогает. Я и не стремлюсь играть лучше. Просто… вспомнить и забыть. Вы, как я слышал, играете очень хорошо. Ваш сын говорит, что вы отличная пианистка.

Даже при том, что сталкиваться им доводилось нечасто, Рэйчел чувствовала, как немец забрасывает крючки и заманивает ее наживкой вопросов. Желание ответить возникло и сейчас, но она решительно отступила на исходную позицию, за линии, обозначенные в заключенном ими договоре.

– По-моему, герр Люберт, мы условились придерживаться определенных границ.

– Да. Извините. Я собирался подойти к вам и попросить разрешения, но сегодня вернулся с завода раньше времени. Там идут протесты. Хотел забыть этот день, а в результате забылся сам. Еще раз извините, фрау Морган. – Он посмотрел на нее, нахмурясь, со смесью дерзкости и просительности на лице.

Пауза затягивалась. И снова Люберт первым нарушил неловкое молчание:

– Морган. Это обычная для Англии фамилия?

– Морган – валлийское имя, – ответила Рэйчел, хватая-таки наживку.

– Уэльс, – задумчиво произнес он. – Небольшая, но красивая страна. Так я слышал.

– Небольшая, но бомбы нашли и ее.

Она с досадой поймала себя на том, что включилась в роль, одну из тех ролей, которые, зачастую против собственного желания, играла на публике: Скорбящая Мать, Отдалившаяся Супруга и вот теперь Грубый Оккупант. Последнюю роль она старалась играть как можно убедительнее, но произвести желаемое впечатление на Люберта не удавалось – он, казалось, даже не замечал ее стараний. На все одергивания и требования отвечал вежливым, понимающим кивком, после чего ей оставалось только краснеть из-за собственной резкости.

– Я поговорю с полковником Морганом насчет того, чтобы вам разрешили пользоваться пианино, – сказала Рэйчел уже мягче.

– Спасибо, фрау Морган, буду очень признателен. – Люберт улыбнулся с искренней, как ей показалось, благодарностью.

– Я так понимаю, что ваша жена играла? – спросила Рэйчел, указывая на подписанные листки.

– Клаудиа обладала неисчислимыми талантами. Она… – Люберт не договорил. Маска бойкой самоуверенности соскользнула. – Но музыкальный слух у нее отсутствовал начисто. Пианисткой была ее мать.

Новость принесла некоторое облегчение – оказывается, покойная жена Люберта не была таким уж совершенством, – но тут же пробудила любопытство. То, как он говорил о покойной жене, выражение в его глазах, запинка…

– Вы не знаете, что означает название этой пьесы? Varum? Это ведь «Почему»?

– Тут можно перевести не буквально. «Почему это случилось? Из-за чего?» Примерно так.

– Чудесно.

– Да, это вершина. Идеал.