Пленник

Ну то есть, да, я все понимаю, я на краю гибели, и если мерилом победы делать жизнь, то, конечно же, я проиграл, так как вскоре буду ее лишен. Но что если заглянуть глубже? И вот тут для Горазда начинаются невеселые деньки. Больше того, куда ни кинь – всюду клин. Если Горазд ставил на то, что я никто и звать меня никак, то эта книга – доказательство обратного. Хоть и не гениальное, но какое есть.

Я, знаете ли, придерживаюсь того мнения, что способность написать книгу – уже признак гениальности. И если у вас возникает вопрос “почему”, то мне с вами не о чем разговаривать. Если вы спрашиваете “почему”, значит, вы никогда не писали книг. Не бросались на замысел, как голодарь на стол, что ломится от яств. Не раздумывали над каждым предложением, как сапер над коварной бомбой. Не отшатывались от своего собственного текста, который в моменты скуки или меланхолии покажется безнадежным. Не чахли над главой, которая не хочет сдвинуться с мертвой точки.

Способность решиться на испытания, муки и разочарования дорогого стоит, вот я к чему. И уж если книга написана, то поздравляю, вы, мать вашу, гений. Гранд – мой единственный союзник – говорил о том же. Самая главная книга – это ваша книга. И вот она передо мной. Я доволен лишь тем, что она существует. Простите, если она встала вам поперек горла.

Так вот. Если Горазд намеревался доказать, что даже перед лицом смерти я спасую и откажусь от своего призвания, то у него ничего не вышло. С другой стороны, если он рассчитывал получить от меня шедевр, то снова промахнулся. Эта книга является шедевром для меня самого, и это нормально. Все прочие, думаю, сочтут ее “не очень”. Не очень фантастической, не очень детективной, не очень мелодраматичной, и вообще – не очень. И это тоже нормально. Потому что шедевры не пишутся под дулом пистолета. Или в ожидании взрыва бомбы. Или что там в этом ящике.

Короче, Горазд, если ты это читаешь, то это был дохлый номер. Ну, правда.

Что касается моей жизни, то вопрос тот же: ну как? В этом смысле книга и жизнь схожи: я сам не знаю, что я написал, и сам не знаю, что я прожил. Да, у меня есть примерное представление о событиях, персонажах, которые двигали эти события, общей интонации и развязке, но я абсолютно не в курсе – что это было. Вот такая вот метафора: жизнь – как книга, которую нельзя переписать или перечитать.

Процесс написания “Пленника” позволил мне примириться и с этой несправедливостью. Жизнь удалась? Жизнь прекрасна? Жизнь прожить – не поле перейти? Черт его знает. Наверное. После всего я выучил только, что она конечна и всегда была такой. А кроме прочего – восхитительной, травмоопасной, ревущей, страшной, мерзкой, жалкой, приятной, простой, сложной, красивой, непознанной, грандиозной, разной, одинаковой, непочатой, раздражающей, вдохновляющей. Моей.

Она была моей. Моей и останется. Даже если ее у меня отберут.

И словно чувствуя эти слова, будто своим совиным слухом уловив мажорный аккорд и намереваясь немедленно его пресечь – в комнату входит Горазд.





Глава тридцать пятая




– Что ты здесь делаешь? – мне приходит в голову только эта идиотская фраза.

– Признайся, Стеблин, – парирует он, – ты рад меня видеть. Ведь ты уже не ждал, что за тобой кто-нибудь придет.

Я впечатываю наш диалог в бумагу. Я по-прежнему в ловушке. Но он так близко. Тот, кто приговорил меня к этому. Он так близко.

– Как дела с книгой? – спрашивает он.

– Я почти закончил.

– Вот и хорошо. Там, откуда я родом, тебе бы сказали, что ты сделал свое дело.

– Но боюсь, книга тебя разочарует.

– Это еще почему? – спрашивает Горазд.

– Великие книги так не пишут.

– Как “так”?

– Ты понял.

– Нет, я не понял. И ты, видимо, тоже кое-чего не понял. Потому что – а как, по-твоему, пишутся великие книги? Ты что, думаешь, писатель садится в удобное кресло и на одном дыхании выдает бестселлер?

– Нет, я так не думаю. Но не всем авторам бестселлеров угрожали расправой в случае, если они не справятся со своей работой.

– А тебе знакомы авторы бестселлеров, которым угрожали расправой, и они не справились со своей работой? – таинственно ухмыляется он, будто намекая, что такими он занимается в первую очередь.

Горазд стоит напротив меня. Дверь по-прежнему открыта. Сердце грохочет взбалмошно, загнанно.

– Не наводи тень на плетень. Когда речь идет о выживании…

Горазд смеется.

– Ты действительно ничего не понял.

Я стискиваю зубы. Мне бы сохранить остатки хладнокровия. Есть чувство, что они мне еще понадобятся. Что касается моего намерения броситься наутек, то от слабости у меня, вероятно, подкосятся колени. Горазд видит, в каком я состоянии. Понимает, что я не боец. Что со мной все ясно.

– Горазд, я тебя ненавижу.

– Ты ведь несерьезно? – он делает обиженное лицо.

– Ты будешь гореть в аду. После того, как я тебя убью.

– Не хочется ставить палки в колеса твоей безупречной логики…

– Так чего я там не понял?


– Всего. Всего этого. – Он обводит руками комнату. – И этого. – Тычет пальцем в рулон бумаги.

– Подробнее.

– Да как тебе сказать. Вот что ты там плел про выживание?

– Я говорил тебе, что писать книгу, тем более, великую книгу, стараясь при этом выжить…

– Да кто тебе сказал, что ты старался выжить?

Внутри прорывает плотину. В голове моментально рождается план: мы умрем вместе. Он и я. Так и должно быть. К этому все шло. И это произойдет прямо сейчас. Я вскакиваю со своего места, перепрыгиваю стол и успеваю заметить две вещи. Первая – цифры таймера, вспыхнувшие красным отблеском. Вторая – Горазд закатывает глаза.

Я врезаюсь в него плечом, опрокидываю навзничь. Он не сопротивляется. Он успевает произнести:

– Вернись на место.

Мы барахтаемся секунд десять, я стараюсь ударить побольнее, но силы на исходе, рывок лишил меня последней энергии. Поэтому моя стратегия – лечь на него и не выпускать из-под себя до истечения тридцати секунд.

– Вернись на свое место, – повторяет он.

Я поднимаю взгляд на таймер. 13… 12… 11… Горазд совершает волнообразные движения своим тощим телом, как змея, что старается выскользнуть из-под валуна. 8… 7… 6…

– Ты же не хочешь, чтобы с ней что-нибудь случилось?

С криком отчаяния я несусь обратно к печатной машинке и хлопаю по пробелу, когда остается две секунды. Горазд поднимается, отряхивается.

– Урод, – говорю я.

– Я же сказал, ты не разобрался.

– Что ты с ней сделал?

Он подходит к ящику, куда тянутся провода. Открывает его одним движением, надавив на секретную панель. Из ящика Горазд достает браслет из белого золота. А потом – миниатюрное устройство, похожее на старинный мобильник: небольшой экранчик, антенна. Резким движением он вырывает провода из ящика.

– Бутафория, – говорит он. – Но ведь иначе ты бы не поверил. Беспроводная связь, – хвастается он, указывая сначала на допотопный мобильник, а потом на печатную машинку.

– Детонатор, – говорю я.

Он кивает.

– Бомба под водительским креслом ее автомобиля. Она едет в другой город. Подальше от тебя.

– Не может…

– Конечно, может. Все это время ты спасал не свою дерьмову шкуру, а ее жизнь. Ты написал эту книгу для нее. Ради нее.

– Я этого не знал. Ты меня заставил.

– Какая разница? – вздыхает Горазд. – В любом случае, это не самая скверная идея – спасти чью-то жизнь, что скажешь?

– Я тебе не верю.

– А себе? Себе ты веришь?

– Не передергивай.

– Я и не думал.

– Мне нужно сказать ей.

– Что?

– Что она в опасности.

– А, это. Ну да, пожалуй. И все?

– А что еще?

– Да так. Ладно, валяй. Только про машинку не забудь.

Он протягивает свой телефон. Очередная ловушка? Я набираю ее номер. Не знал, что помню его наизусть. Гудки. Долгие, безответные.

– Алло, – говорит она.

Горазд делает ручкой и отступает. Я показываю ему средний палец и шепчу одними губами: “Я тебя убью”. Горазд уходит. Дверь остается открытой.