Пленник

Он поднимается, по-прежнему держа в руках шланг от кальяна, словно собирается придушить меня им.

– Возвращайтесь в Москву, – повторяет он. – Время пришло.





Глава двадцатая




Итак, с какого перепугу у предыдущей главы нет номера? Сейчас объясню, но думаю, что вы и сами догадались. Насколько достоверной вам кажется ситуация, что Горазд сел мне на хвост и настиг меня в Касабланке? Мы говорим о человеке из плоти и крови, а не вездесущем Мефистофеле, который перемещается по свету по щелчку пальца. В этом случае появление Горазда в марокканской кальянной – ситуация фантастическая. Да, понимаю, вы скажете, что получение наследства от дальнего родственника – событие еще менее реалистичное. Что уж говорить об истории с моей внезапной славой. Но, знаете ли, такое иногда происходит с героями романов, фильмов и анекдотов. В смысле, они получают легкие деньги, становятся известными, обретают любовь – и все это по воле случая.

Но появление Горазда в Касабланке – это уже чересчур, согласны? Книга с этого момента резко меняет курс и наполняется булгаковскими мотивами. Главному герою противостоит (и подчиняет его себе) уже отнюдь не надоедливый эксцентрик, а самое настоящее зло. Поэтому я решил заключить этот эпизод в скобки.

И еще. Сейчас, сидя в своей писательской темнице, находясь за пределами не только привычного мира, но и собственной жизни, я задаюсь вопросом: а случилась ли то столкновение на самом деле? Знаю, похоже на рассуждения маразматика, но я уже говорил, что встречи с Гораздом имеют свойство испаряться из памяти, как пот испаряется с разгоряченной кожи. Пройдет время – и ты уже не вспомнишь самых важных деталей: время, место, тема разговора. Так произошло и в этот раз.

Нельзя утверждать, что если у главы нет номера, то читать ее необязательно. Напротив, по моему мнению, она несет важную смысловую нагрузку. Горазд из мистического злодея преображается в эффектную метафору. В чем ее суть. Творчество – попытка угодить заказчику. Заказчик – понятие растяжимое. Это может быть сам творец, его почитатели, издатели, родители, жена или кошка, в зависимости от масштаба амбиций и адресата творения. Ничего не стоит нарушить обещание, данное одному из них. Но есть заказчик, который не позволит тебе пренебречь обязанностями. Он достанет тебя из-под земли или одеяла и припрет к стенке за то, что ты до сих пор палец о палец не ударил. Называйте его как хотите: совесть, внутренний голос, бог, дьявол, Аполлон. Ему, скорее всего, плевать на ярлыки. А вот на что ему не плевать, так это на конечный результат. И если его нет, то и вас однажды может не стать. Не в том смысле, что он вас укокошит, а в том, что писатель, который не может или не хочет писать книги, он ведь и не писатель вовсе, не правда ли? А если писатель больше не писатель, то он и не человек.

Впрочем, концепция Мефистофеля все еще маячит на заднем плане. Возможно, Горазду нужнее моя душа, чем моя книга. Последняя – лишь повод забрать себе первую.

Итак, если опустить мои мытарства по безвизовым странам Европы, Азии и Африки, то после подписания контракта с “Бестселлером” начинается следующая глава, в которой я стараюсь условия этого контракта соблюсти, но как несложно догадаться, получается у меня из рук вон плохо.





Глава двадцать первая




Я выгребаю из письменного стола все блокноты, в которые записывал идеи, наброски или темы. Провожу ревизию жесткого диска и кропотливо собираю в одну папку все заброшенные черновики. На то, чтобы перечитать эту макулатуру и понять, что ни о чем подобном писать не хочется, у меня уходит неделя. Из более или менее приличного мне нравится незаконченный рассказ “Бессонница” – фантастический сюжет о далеком будущем, в котором жизнь людей почти полностью переместилась в коллективные осознанные сновидения. Там играют в футбол без правил, пишут психоделические картины размером с Йеллоустоун, занимаются групповым сексом, путешествуют на другие планеты, – и все это не отрывая головы от подушки. Из названия понятно, что главному герою все это не дано, потому что он страдает расстройством сна. Он пытается компенсировать недостаток впечатлений… а чем именно – неизвестно, ибо рассказ, напоминаю, незаконченный.

Некая перспектива мерещится в сюжете о клинике лечебного голодания (у наброска нет названия), где герои пытаются поддерживать свои гастрономические привычки, но этому сопротивляется персонал клиники. Фабула имеет явно антиутопический уклон: безжалостная директриса учреждения, которую никто не называет по имени, ее мускулистые прихвостни, которые пресекают любые разговоры о креветках в кляре, бифштексах средней прожарки или даже супе из шпината, а сами каждый вечер устраивают в столовой клиники роскошный ужин. Постояльцы заведения чувствуют разносящийся по всем закоулкам запах деликатесов и от этого страдают еще пуще. На воротах клиники имеется надпись: “Голод освобождает”. Ну, вы поняли.

Еще один роман представлен в виде подробного плана. Он представлял собой “иносказательный” детектив. К следователю один за другим приходят люди, которые признаются в убийстве одного и того же человека. Поразительно, но каждый рассказ в той или иной мере достоверен, по крайней мере, следователь не может стопроцентно опровергнуть ни один из них. Стандартная тактика встает с ног на голову: теперь его работа заключается в том, чтобы доказать существование алиби каждого из “виновных”. Все пятеро дожидаются своей участи в изоляторе. К середине книги следователь понимает, что отгадка не в них, а в том человеке, которого они якобы убили. В конце выясняется, что жертва наложила на себя руки. Мотивы прочих персонажей остаются неизвестны.

Я пересматриваю записи, и мне кажется, что их сделал кто-то другой. Они принадлежали руке человека, который горел желанием писать – о чем угодно, взахлеб, напропалую, напролом. Но прямо сейчас я не был этим человеком. Использовать один из набросков для создания романа сродни воровству. Мне нужно что-нибудь свое. Но у меня ничего нет. Деньги, полученные в наследство, слава, обретенная по чистой случайности, давным-давно опубликованная книга, из которой я не помню ни строчки.

Я мог бы написать о своем путешествии, мне есть что сказать: об узбекской архитектуре, балийских пляжах, египетских песках и особенно о марокканских кальянах. Но и это чужое – передаваемое из руки в руки, из уст в уста. В тысячный раз написать о минаретах стамбульских мечетей означает не написать ничего.

Кстати, а чем не вариант? Почему, собственно, я должен что-то писать? И кому я должен? Горазду? “Бестселлеру”? Да пошли они все. Или я должен себе? Послать себя труднее, это факт. Но если постараться…

Я пытаюсь вспомнить, как написал “Антитезу”. В этом не было ничего особенного. Я напоминал себе гончара. Из глинистого месива идей, набросков и снов мне предстояло вылепить нечто вразумительное. Потому что негоже этому месиву пребывать в таком виде. С ним что-то нужно сделать, чтобы от него был хоть какой-то толк. Идей у меня по-прежнему в избытке, а вот слепить из них книгу не получается.

В такие моменты – творческие люди не дадут соврать – приходит мысль, а тем ли я вообще занимаюсь? И кто сказал, что я писатель? Может быть, я астролог или тот же самый гончар? Просто у меня есть странная привычка складывать слова в текст, чтобы получалось интересно и небанально. Я ощущаю себя писателем, скажем так, но прямых доказательств тому (кроме “Антитезы”) у меня нет.

Я даже не учился на писателя, если не считать учебой многократные попытки создать что-нибудь стоящее. Эта мысль взяла меня за живое. Может быть, мое незавидное положение – лишь следствие того, что я не умею писать книги? Может быть, профессионалы знают то, чего не знаю я? Например, как писать, когда тебе лень, а все ждут от тебя гениального текста?

Окей, подумал я, пойду на писательские курсы. Первая встреча намечена на ближайшие выходные. А как же иначе, будущие писатели в будни заняты на “основной” работе. Мы собираемся в спортивном зале трехэтажной школы. Организатор предупреждал нас, что каждый раз локации будут разными, это нужно для активизации внимания и креативного мышления, а также непрестанной смены антуража. Например, следующее собрание планировалось провести на кладбище. “Если погода не подкачает”, – уточнял организатор.

В спортзале мы напоминаем школьников, которых оставили отрабатывать двойки по физкультуре. Мы рассаживаемся в круг на неудобных креслах. Организатор – довольно молодой человек, который так и не снял солнечные очки – раздобыл баскетбольной мяч и вертит его в руках, как тренер, который собирается дать нам последние указания перед важной игрой. Я замечаю, что на меня во все глаза уставилась пухлая блондинка, комплекцией, широкой улыбкой и цветом кожи напоминающая фигурку нэцке.

– Начнем со знакомства, – говорит довольно молодой человек в очках и долго рассказывает о своих регалиях, выпущенных книгах и творческих планах. Все быстро убеждаются, что он в нашей группе самый опытный и мастеровитый, хоть и пишет исключительно подростковое фэнтези.

Довольно молодой человек бросает мяч солидному и очень коротко стриженому мужчине, тот не ожидал паса и едва успел поймать снаряд. Деловой костюм резко контрастировал с окружающим пространством. Он представляется Евгением и рассказывает, что собирается написать автобиографию. Нищее детство, служба в Афганистане, лихие 90-е, теневая коммерция, тюремный срок, а затем – стартапы, краудфандинг, умные технологии. Он пасует мяч пухлой блондинке, та сбивчиво лепечет о своей журналистской карьере и почти загубленной мечте написать что-нибудь более значительное, чем выдуманные астрологические прогнозы и репортажи с торжественного открытия нового садика. Ей кивают. Она перебрасывает мне мяч и говорит:

– Вы же Стеблин?

Я сглатываю. Наивно было думать, что я останусь неузнанным. Но скомпрометировали меня в неподходящий момент.

– Я читала “Антитезу”, – говорит блондинка. – Очень сильная вещь. Не ожидала встретить вас здесь.

Щекотливое положение. Окружающие вглядываются в меня внимательнее. Кто-то с пониманием тянет: “А-а-а…”

– Мой следующий роман, – говорю я, – будет о начинающем писателе, который посещает писательские курсы.

– Вот это да, – говорит блондинка. – Крайне интересная тема.

Тема дрянь. И курсы эти – дрянь. И ты, жируха, тоже дрянь, с ненавистью думаю я. Уже теперь я знаю, что следующая встреча на кладбище пройдет без меня. Даже если погода не подкачает.






Глава двадцать вторая




Прошел месяц. Да, вот так: бац – и прошел месяц. В книгах такие формулировки означают, что за эти полгода с героем не произошло ничего выдающегося. С другой стороны, подразумевается, что по истечении этого срока наступает определенный сюжетный перелом. Но в моем случае это было не так. Прошел месяц. Потом еще один. Потом третий, четвертый, пятый и шестой. Мне, пожалуй, стоило сразу написать: “Прошло полгода”, – но тогда вы не поняли бы, насколько тягучим и неподвижным выдалось это время.

Я сопротивлялся: искал источники вдохновения, начинал и забрасывал один роман за другим, читал книги о творческой эффективности. Потом я взял паузу. Я подумал, что дело в законе обратного усилия: если стараешься удержаться на воде, то неизменно пойдешь ко дну. Чтобы не стать кормом для рыб, необходимо отдаться течению. И я принялся ждать. Я был уверен, что гениальная идея сама придет ко мне в руки. Так прошло еще полгода.

Да, возможно, со стороны ожидание походило на праздность: я еще дважды (ну, хорошо, трижды) съездил в отпуск, облазил все самые дорогие заведения Москвы, не отвечал на звонки из фонда, “Бестселлера” и газет, которые, надо признать, под конец стали терять интерес к моей персоне, потому что я упорно не хотел генерить информационных поводов (я-то полагал, что мое бездействие интригует).

О чем прикажете писать, если в моей жизни не происходит ничего интересного? Даже Горазд куда-то пропал. И его отсутствие усыпило мою бдительность. Я и не чаял, что после всего со мной может случиться еще что-то. Что может произойти с человеком, у которого карманы набиты деньгами? Ему не страшен рак, потоп или забвение.

Странно, что я не учел прочих угроз. Например… террористической.

Я принимаю приглашение на кинофестиваль. Хоть и клялся где-то вначале книги, что с массовыми мероприятиями покончено, но уж очень настойчивыми были организаторы, которые, кажется, вознамерились собрать под одной крышей всех знаменитостей Москвы. Они мне об этом так и сказали прямым текстом: “Мы хотим собрать под одной крышей…” и так далее. На это я и купился. Знаю, вам не понять, но когда кто-то называет тебя знаменитостью, ты автоматически проникаешься к нему благодарностью. Особенно, если ощущаешь, что этот статус выдан тебе авансом.

Красные ковровые дорожки, женщины в обтягивающих платьях, громкие премьеры, дармовое шампанское. На меня почти никто не обращает внимания. Посещение кинофестиваля подтверждает худшие опасения: меня забыли. Только пара фотографов на всякий случай делают снимки моего скучающего лица. У меня в кармане – “вездеход” на все мероприятия, начиная от показов и заканчивая занудными дискуссиями, где все сводится к тому, что зрители выдвигают свои версии глубинного смысла просмотренной ленты, а режиссер эти версии опровергает.

Некоторые лица мне знакомы: звезды сериалов, ведущие рейтинговых шоу, музыканты или те, кто считает себя таковыми.

– Какие люди! – ко мне приближается Мыловаров. – И без охраны…

Я по-настоящему рад встретить его здесь.

– “Понедельник” теперь рецензирует кинопремьеры?

– Нет, я пришел в качестве зрителя, – говорит Мыловаров.

Он осторожно интересуется, чем я сейчас занят, рассказ о работе благотворительного фонда получается довольно абстрактным – это потому, что я не в зуб ногой, что там сейчас происходит.

– Готовлю к публикации новую книгу, – говорю я.

Такими публичными посулами я уже давно пытаюсь подстегнуть себя, загнать в угол, чтобы не осталось другого выхода, кроме как усесться за работу. Тактика провальная. Мыловарова, например, эта информация совершенно не впечатляет. Я ощущаю, что становлюсь ему в тягость. Вокруг кишмя кишат селебретис, а я персонаж средней руки. Его удивление, когда он увидел меня здесь, было не наигранным: по его мнению, мне здесь не место. Он сообщает, что его пригласили на закрытую дискуссию для журналистов с одним из режиссеров. Это намек, что пора прощаться, ибо у меня такого приглашения не имеется. Мой “вездеход” здесь не прокатит.

У меня есть выбор из двух фильмов, они начинаются синхронно, но в разных залах. Первый – авангардное кино, снятое буддийским монахом. Ну, видимо, это какой-то продвинутый монах. Аннотация сообщает, что лента представляет собой статичные кадры горящих свечей, бурлящих ручьев, тающего на солнцепеке снега и восходящей Луны. “Фильм-медитация, фильм-сновидение, фильм-молитва”, – расхваливают его критики.

В качестве альтернативы – “Доносчик”, снятый по книге гранда. И хоть мне не улыбается пересечься на премьере с грандом, Хасаном или Аидой, я все-таки предпочту “Доносчика”. Зал набит под самую пробку, некоторые сидят в проходах.

Призрак сработал оперативно. Вот и экранизацию уже состряпали. “Бестселлер” как всегда на высоте. Перед экраном появляется низенький и застенчивый человечек, который рассказывает, что для него было честью работать с текстом “живого классика”. Он указывает в центр зала, нестареющий гранд привстает со своего места, ему дружно аплодируют, он делает ответный жест в сторону режиссера, и теперь все аплодируют уже режиссеру. Рядом с грандом я замечаю Хасана. Наверное, и Аида где-то неподалеку.

Наконец, с реверансами покончено, свет плавно гаснет, наступает долгая пауза. Слишком долгая пауза. Экран по-прежнему темен, как засвеченный снимок. Народ перешептывается, кто-то включает фонарик на телефоне, свет мечется по многолюдному залу.

Гремит выстрел. Зрители испуганно охают, экран оживает. Раздаются смешки: кому-то спецэффект показался слишком натуральным. С экрана в зал смотрит человек в черной балаклаве. У него в руках автомат. Ствол истекает свежим пороховым дымком.

– Короче, слюшайте, – говорит человек с акцентом, – всэм оставаться на своих местах, да? Любое нэповиновэние – смэрть. Ясно, да?

Все затаили дыхание. Как же натурально. Мне тоже нравится.

– Вы совсэм тупые, да? – спрашивает человек в балаклаве. – Нэ поняли еще? Кина нэ будэт.

Резко врубают свет, зрители щурятся, закрывают глаза ладонями. В зал врываются вооруженные люди, все до единого – точная копия того, с экрана: балаклавы, автоматы, южный акцент. Они командуют не шевелиться, клянутся Эштром (?), что пристрелят на месте, если кто-то попытается сопротивляться. Всего их, по моим подсчетам, около десятка. Кроме автоматов, у них гранаты, пистолеты. У троих – пояса смертников: тротила, кажется, хватит, чтобы взорвать десять таких залов. Двери запирают изнутри, минируют растяжками.

Кто-то в зале аплодирует, принимая происходящее за вступительный перфоманс. К нему спокойным шагом направляется один из захватчиков и с фатального замаха бьет прикладом в лицо.

Я подмечаю странное: террорист на экране никуда не делся. Он едва виден из-за включенного света, но по-прежнему смотрит в камеру и сжимает в руках автомат.

– Ну, как вы там, братья? – спрашивает он.

– Все отлично, брат, – отвечает ему один из коллег. – Первая фаза завэршена, слава Эштру.

– Слава Эштру, – подхватывает экранный террорист. – Пэрэходим ко второй фазе.

В зале взвизгивает женщина, и я ее понимаю. “Вторая фаза” звучит чертовски зловеще.

– Вы все, – несется с экрана, – в нашей власти, да? Во власти бога, имя которому Эштр. Эштр – это бог мертвых, да? Ваша задача – прикинуться мертвыми. Мертвые – что? Мертвые нэ разговаривают, нэ пишут эсэмэски, нэ снимают на камэру, нэ задают вопросов и тэм более, нэ шевелятся. Ясно, да? Если мои братья замэтят, что кто-то из вас нэ мертв… они сделают его мертвым. Ясно, да? Все, инструктаж закончен. Слава Эштру.

– Слава Эштру, – в один голос подхватывают террористы в зале.

– Переходим к третьей фазе, – командует экранный начальник.