Падение Ворона

— Да. Шаман сказал — наступают новые времена. И нам надо быть к ним готовыми.

— Достанем! — пожал плечами Оскаленный, будто речь шла о соленых огурцах летом. — Надо — так надо…

— И отвези мои вещи домой, на Индустриальную. Я, скорей всего, буду ужинать в «Адмиральском». Понадоблюсь — найдешь!





* * *


Расставшись с Оскаленным, Ворон прошёл через западные ворота и вышел из рынка на оживленную улицу. Наискось, слева, стояли бежевые «Жигули» с задними стеклами, заклеенными зеркальной пленкой и с фонарем «Такси» на крыше. Усатый краснолицый кавказец дремал за рулём, выставив локоть в открытое окно. Обычные пассажиры его не интересовали: он ждал «королей» — удачно расторговавшихся земляков, селян с мешками непроданных овощей, обвешанных тяжелыми сумками покупателей.

Ворон открыл дверь и плюхнулся рядом с ним. Таксист встрепенулся, выходя из дрёмы, возмущенно повернулся.

— Ты что без спросу, как к себе до… — Но взглянув в лицо неожиданного пассажира, оборвал фразу на полуслове. Таксисты, как и другие рыцари сферы обслуживания, как правило, хорошие психологи и физиономисты: они чувствуют — с кем можно качать права, а с кем это категорически противопоказано, ибо обойдется себе дороже. Причем, гораздо дороже! Сожгут машину к едрене фене, да еще хорошо, если тебя самого перед этим в багажник не запихнут. И этот дерзкий клиент относился именно к такой категории.

— Давай на Лысую гору! — приказал Ворон. — Там подождешь, и обратно поедем!

— Да у меня заказ через полчаса, — отведя взгляд, пробубнил водитель.

— Нет у тебя никакого заказа! Ждешь, с кого три шкуры содрать! Поехал, а то вообще тачку заберу! — спокойно сказал Ворон. Но прозвучало это настолько убедительно, что таксист замолчал и покорно включил двигатель.

Всю дорогу ехали молча. Лишь пару раз Ворон показывал, куда свернуть: район издавна славился дурной репутацией и таксисты ездили сюда редко. У подножия застроенного старыми хибарами холма машина остановилась.

— Дальше не проеду, застряну, — просительным тоном пояснил водитель. — Надо будет трактором вытаскивать…

— Ладно, жди здесь. И не вздумай уехать! — Ворон хлопнул дверью и пошёл вверх по узкой грунтовой дороге, с огромными промоинами после дождя и глубокими колеями от грузовиков. В некоторых местах ямы и выбоины были засыпаны жужелкой — бурым скипевшимся шлаком сгоревшего угля. Наряду с жужелкой использовали золу от дров, из которой кое-где торчали обгорелые гвозди: район был обречен на снос и жители обогревались печами. На вершине холма, символично названного в память о шабашах, которые устраивали живущие здесь люди — в основном, бывшие арестанты и действующие уголовники, было тихо и пустынно. Даже на завалинках и уличных скамейках никто не сидел — тут это было не принято. Лишь кое-где копались в огородах, или кормили кур во дворах старички, да старушки — остатки вымершего лихого поколения.

Так никого и не встретив, Ворон подошел к родительскому дому. Вид маленькой саманной завалюхи в глубине заросшего бурьяном двора вызвал у него смешанные чувства. Когда отец, освободившись в очередной раз, был назначен Смотрящим и держателем общака, воровская община купила ему этот дом — по тем временам роскошное жилище, с прекрасным видом на Дон и Левый берег. Но главное — отсюда просматривались все подходы к дому, а в случае опасности, можно было скатиться по косогору на набережную, или скрыться в заросшем кустарником овраге, а оттуда уйти через канализационный люк… Это была его родина, сюда они с матерью перебрались из комнаты в коммуналке, здесь он рос, читал интересные книги, играл в разбойников и пиратов с соседскими мальчишками, родители которых, как правило, тоже сидели в тюрьме… Они ничего не читали и просили его пересказывать истории про греческих героев, графа Монте-Кристо, трех мушкетеров… Из-за интересных рассказов они признавали его старшинство, а он научился свободно владеть словом, логично излагать мысли, грамотно говорить. Это здорово пригодилось, когда он попал за решетку: умение правильно «вести базар» ценится там не меньше силы, а зачастую и больше. Конечно, в правильных хатах…

Здесь он рос, набирался ума-разума, здесь до сих пор жили его родители. Но это был вчерашний день, мир бесправья и нищеты, и он был рад, что вырвался из этого опостылевшего места. Он даже не мог здесь долго находиться, ощущая почти физически давление безысходности обстановки и давно прошедших лет. И все же, здесь он многому научился, а некоторые детские воспоминания врезались в память на всю жизнь.

Например, вороны… Их было здесь видимо-невидимо. Наверное, из-за зернодробильной фабрики, которую ребята называли крупорушкой, стоящей под Лысой горой. На зерно слетались воробьи, голуби, вороны и прочая птичья мелочь. А они с пацанами ходили туда бить стекла. Высшим пилотажем считалось бросить кирпич со склона так, чтобы он попал в огромное окно на последней части траектории — когда уже не летел прямо, а падал: тогда стекло разбивалось полностью — сверху донизу, и надо было быстро улепетывать, чтобы не догнали разъяренные рабочие… А вороны — шумные зловещие птицы, потревоженные звоном сотен осколков летели над ними, хлопая крыльями и возбужденно каркая, как будто наводя погоню своими суматошными гортанными выкриками…

Старший брат Васьки-Курноса — Андрей Круглый, который жил через два дома и водил голубей, однажды забил тревогу из-за пропавшего сизаря: думал, что его переманил дядя Витя Косой, державший голубятню в трех кварталах. Но Костя с Курносом увидели, как вороны заклевали сизаря, а потом на его бренные останки, жадно набросились и, урча, доедали худые, изголодавшиеся кошки с окровавленными мордами. Они стали бросать в кошек камнями и обратили их в бегство, а вороны по-прежнему кружили в небе, словно высматривали новую добычу.

— Я видел, как голубя заклевали вороны, и кошки его съели, — возбужденно рассказал Костя дома. Но родителей эта история не удивила.

— В мире все друг друга едят, — философски сказал отец. — Сильный сожрет слабого, более сильный сожрет его, а тот кто сильнее — сожрет более сильного… И так по цепочке.

— Значит, надо быть самым сильным? — спросил сообразительный Костик.

— На всякую силу найдется еще большая сила, — вмешалась мать. — Так что лучше держись в стороне!

Отец покачал головой.

— Всю жизнь в стороне не простоишь. Кто-нибудь обязательно сожрет. Если бояться тебя не будет…

— Значит, надо, чтобы боялись?

Отец кивнул.

— Чему ты учишь мальчика, Егор! — рассердилась мать и повысила голос, что делала редко. — Всегда найдется тот, кто сильней и страшней! И кого еще больше боятся! Да и слабый может волыну достать, или корешей подтянуть!

— Да, против кодлы переть трудно, — согласился отец. — Но можно. Если духовитость есть!

— А что такое духовитость? — заинтересовался Костя.

Отец усмехнулся.

— Подрастешь — узнаешь!

Через несколько дней Костя вновь столкнулся с воронами. Дело было перед грозой, низко опустились черные тучи, наэлектризованная атмосфера сгущалась, дурманя сознание и внушая непонятный страх… Стая ворон кружилась над домом, они спускались всё ниже и кричали всё громче, в их поведении появилось что-то угрожающее… Потом они стали с карканьем пикировать на огород — вначале по несколько штук, потом обрушились всей стаей, хлопая крыльями и молотя клювами, сбились в шевелящуюся черную кучу, из-под которой раздавались жалобные вопли — будто ребенок плакал.

«Что это?»— отстраненно подумал Костя, напуганный до полуобморочного состояния. Он стоял на крыльце, не было сил позвать взрослых, голова кружилась, он еле держался на ногах. Словно загипнотизированный, он смотрел, как из-под озверевшей стаи вырвалась одна из давешних кошек. Окровавленная она, тяжело перебирая ногами, бросилась к дому и нырнула в подвал, ее не преследовали — вороны увлеченно доводили свою работу до конца. Когда они взлетели, на взрыхленной земле осталась вторая кошка — неестественно вытянувшаяся, застывшая, с оскаленной мордой и выклеванными глазами.

— Убили! Они ее убили! — закричал он, врываясь в дом.

— Кто убил? Кого? — всполошилась мать. И даже отец вышел из спальни, где любил подремать после обеда.

— Вороны! Они заклевали кошку…


— А-а-а-а… — Родители сразу потеряли интерес к теме. Только отец назидательно произнес:

— Я же говорил тебе: против кодлы не попрешь!

Они долго говорили про ворон:

— Ты думаешь, почему они по триста лет живут? — спросил отец. — Потому что хитрые! Ты можешь к ним вплотную подойти, и они будут сидеть спокойно. Но если у тебя ружье — то на выстрел ни за что не подпустят! Да что ружье! Палку увидят — и улетят!

Костя убедился, что это правда. Потому что когда Андрей Круглый решил отомстить воронам за голубя да и за кошку, он стал охотиться на них с отцовской двустволкой, — и безуспешно! Черные птицы могли часами кружить над их двором, не обращая на Андрея ни малейшего внимания, но стоило ему появиться с ружьем — они мгновенно исчезали. Правда, в конце концов, он их перехитрил: спрятался в сарае, проделал в крыше щель вроде бойницы и совершенно неожиданно ударил дуплетом по утратившей осторожность стае! Раздался грохот, полетели в стороны черные перья, несколько изломанных тушек рухнули на замусоренный огород, стая с испуганными криками рванулась в разные стороны, небо вмиг очистилось, только черные перья медленно кружась, планировали в воздухе…

Да, он многому научился у отца… Ворон вздохнул, отгоняя воспоминания, открыл покосившуюся деревянную калитку в жидком заборе и зашёл во двор. Навстречу, с хрипловатым лаем, бросился беспородный пес. Он был старым, подслеповатым но, несмотря на маленький рост, бесстрашно, точнее — бездумно, бросался на любого врага — подлинного или мнимого: на крупных собак, на людей, на машины… Отцовская школа — так и должен вести себя настоящий блатной!

— Волк! — крикнул Ворон. — На место!

Пёс, то ли узнав его по голосу, то ли уловив знакомый запах, перестал лаять и завилял обрубком хвоста.

Давно некрашеная дверь открылась, и из темного коридора, в галошах на босу ногу и своих любимых, затёртых до дыр, многократно штопаных штанах, светя синевой татуировок на загорелом голом торсе вышел отец с маленьким плотницким топориком в руке.

— А, это ты? — без эмоций проворчал он. Ни радости, ни удивления отец не выразил, если не считать того, что топор бросил, да так, что тот косо воткнулся в скрипучее крыльцо. Для понимающих это означало и доверие, и радость, и удивление.

— Привет, батя! Ты что, дрова рубить собрался? Или головы?

— А! — махнул жилистой рукой отец. — Привычка дурная. А может, и правильная… У меня ведь тут всегда две-три «торпеды» дежурили, может, потому и живой остался. Как там мой наган — цел?

— Цел.

— Его Колька Жиган на почте забрал. А сколько из него за сто лет людей перекнокали? Может, царские офицеры из него на дуэлях стрелялись, потом девятьсот пятый год, потом семнадцатый, потом гражданская война, потом репрессии культа личности, потом Великая Отечественная, потом что-то еще… Может, его в расстрельной тюрьме использовали, может, еще где — народ-то валили всегда… Да и пока ко мне попал — тоже без дела не лежал, Жиган такой был пацан… Недаром его расшлепали…

— Чего ты про это вспомнил?

— Да то, что вещь-то нужная… Сейчас я бы ружьишко завел или еще лучше — обрез… Только биография не позволяет — на фер мне лишние проблемы?

Они обменялись рукопожатиями. Ладонь у отца была твердой и сильной, а кулак получался, как молот, отсюда и погоняло: в молодости, по первой ходке, отец насмерть замолотил какого-то беспредела. И Константин не верил, что у него сейчас нет пушки в заначке.

Отец закурил папиросу.

— Где ты «Беломор» берешь, он же, вроде, не продается? — удивился Ворон. — Сейчас другое курево в моде. Вон, Шаман, час назад сигарой баловался.

— Продается Костян, все продается. Только новую привычку не купишь. А Шаман кто такой? Обычный понторез. В былые времена шнырём бы бегал. В лучшем случае. А может, под шконкой бы ныкался.

Он выпустил ядовитое вонючее облако, даже на вид, напоминающее отравляющий газ Первой мировой войны.

— Поменьше бы ты курил, батя! Загнёшься же раньше времени!

— Раньше времени не бывает. Все в свое время уходят: каждому свой срок отмерян…

Из дома вышла мать, вытирая на ходу руки о передник.

— Правильно, сынок, хоть ты ему скажи! По две пачки в день выкуривает…

— Привет, мам! — Ворон поцеловал её в щёку, будто клюнул.

Отец поморщился.

— Ну, началось! Будете меня в два смычка воспитывать? Давай, мать, накрывай на стол, нам потолковать надо!

— Сейчас накрою! — засуетилась мать. — У меня борщ готов. Где обедать будете: во дворе или в доме?

— Как скажешь, Костян? — спросил отец. — В тебя стрелять не будут?

Ворон пожал плечами.

— Не должны. Хотя скоро, может, и начнут.

— А в меня уже перестали, — ухмыльнулся отец. — Давай, мать, во дворе накрывай!

Они сели за рассохшийся стол под навесом, мать поставила на выцветшую клеенку, кастрюлю, тарелки, хлеб.

— Водки хочешь? — спросил отец. — У меня осталось полбутылки.

— Давай по рюмке за встречу.

Мать тут же принесла водку, они выпили. Ворон с жадностью набросился на материнский борщ. Как будто вернулся в детство. Отец ел медленно, степенно. Ворон исподволь рассматривал его. Отцу был пятьдесят один год, но изборожденное морщинами лицо делало его старше. Татуированные эполеты на плечах, глаза под ключицами, звезды вокруг сосков, храм с четырьмя куполами на груди, перстни на пальцах… «Регалки» пугали неосведомленных людей, а осведомленным рассказывали тюремную биографию Молота и демонстрировали его высокое положение в уголовном мире.