Отшельник

Она растерянно пожала плечами, а у меня на глаза от бессилия навернулись слезы.

— Я его не видела после пожара. Он долго лежал в больнице с сильными ожогами и запретил себя навещать даже Марку. Я не знаю, где он. Правда, не знаю.

Я в отчаянии застонала вслух и не прощаясь пошла к двери.

— Подожди, Надя.

Обернулась.

— Он как-то говорил о квартире родственника где-то на окраине города. Говорил, что реставрирует ее, и дом очень старый, красивый. Может быть, он там…. но я не знаю точно.

Я резко развернулась и подошла к ней снова. Порылась в сумочке, протянула ей тот самый сотовый, который когда-то давал мне Роман, и где сим-карточка была заблокирована в тот самый день, когда меня выставили из дома Огинского.

— Отдайте это вашему мужу. Пусть прослушает записи на диктофоне. Может быть, это поможет Роману с… банкротством.

Она усмехнулась.

— Ты поверила в этот миф? Огинский никогда не стал бы банкротом, он, скорее, способен сжечь свой бизнес лично, чем кому-то отдать. Хотя… проблемы и имеются. Но я передам Марку. Спасибо.





* * *


Я сидела на лавке в сквере и не знала, что мне делать дальше, во рту разливался вкус мяты и горечи. Из головы не выходили слова Нины… о том, что нельзя помочь тому, кто не берет протянутую руку помощи. Огинский не нуждался ни в чьей помощи, само это слово было трудносопоставимо с ним и его образом.

Я снова вспомнила его письма, в которых он писал, что любая помощь его отворачивала от человека и что просящий о ней казался ему жалким ничтожеством. Он и сам мало кому помогал в своей жизни, так как истинно нуждающихся в помощи ничтожно мало. Мир полон шарлатанами и лжецами, а также теми, кто на всем этом делает деньги. Единственные, кому Роман помогал — это были его престарелый дядя-художник и мой брат.

Дядя…художник….дядя. О боже… дааааа!





Глава 34




Любовь — над бурей поднятый маяк,

Не меркнущий во мраке и тумане.

Любовь — звезда, которою моряк

Определяет место в океане.

Уильям Шекспир



Я нашла этот дом какими-то правдами и неправдами. Это оказалось не так просто сделать, но я нашла. И именно в этот момент мне стало страшно…. вспомнились слова Нины, что он никого не хочет видеть и отказал Марку дать мне адрес. Стало страшно, что не захочет видеть и выслушать. Ведь прошло столько времени… с того письма. Когда-то Рома говорил мне, что всегда считал — дорога ложка к обеду. Я прожила без него несколько месяцев, и он… он уже решил, что я не вернусь к нему никогда.

Такси остановилось около трехэтажного старинного здания с очень красивым фасадом. Я вскинула голову вверх, глядя на верхние этажи. В одном из окон светился мягкий свет ночника. Сердце сжалось в камень — мне показалось, что я вижу за шторами мужской силуэт. Таксист должен был ждать, пока я спущусь обратно.

Свет внезапно погас, и все окна погрузились во мрак. Я уже не была уверена, что видела там кого-то, так стремительно стало темно вокруг и тихо. Оказывается, это страшно, нести кому-то в ладони свое сердце и совершенно не знать — не раздавят ли его подошвами ботинок, не изрежут ли словами-лезвиями, не порвут ли в клочья ледяным равнодушием. Никогда раньше я не могла предсказать, как поступит Роман, и сейчас ничего не изменилось. Я могла войти в рай, где меня искренне и безумно ждали, либо в пекло, где все выжжено серной кислотой его разочарований, и там для меня уже ничего не осталось. Почему я самоуверенно решила, что меня ждут? Возможно, мне дали свободу именно потому, что больше не хотели, чтоб я была рядом. Кто я такая, чтоб думать, что я знаю, чего хочет Роман Огинский? Но там, в глубине души, он не был для меня таким, как для других, он был тем мужчиной, который присылал мне каждое утро орхидеи, и в то же время он был и тем же мужчиной, который спустил на меня собак в своем заповеднике и гонял босиком по снегу, а потом он же целовал ступни моих ног и гладил своими длинными, нервными пальцами. Один и тот же человек. Полярно разный. Словно снимок и негатив… и никогда не знаешь, на какой из них смотришь в данный момент.

Я поднималась по ступеням, сжимая пальцами перила, и каждый шаг отдавался эхом в глухой тишине, взлетал к высоким потолкам и отталкивался от стен, пахнущих свежей краской. Еще один дом-призрак. Словно Огинский намеренно изолировал себя от людей каждый раз. Я бы не удивилась, если бы узнала, что в этом здании выкуплены все квартиры. Скорее всего, именно так и было, потому что в жилом помещении не может быть настолько тихо. Как на кладбище. Меня отделяло два пролета. От чего? Я не знала от чего, но мне было страшно преодолеть их и вдруг снова разбиться о рифы реальности, в которой для меня места в его жизни не было.

Что ж, значит, это будет последнее падение. Я выдержу. Я сильная. Выдержу ради ребенка. Решительно пошла наверх все быстрее и быстрее, тяжело дыша. Остановилась у двери. Слышу собственное сбивчивое дыхание и даже сердцебиение. Я нажала на кнопку звонка. Где-то внутри квартиры залаяла собака, и у меня дернулось сердце. Там кто-то есть. Там точно кто-то есть. Я позвонила еще раз и еще раз… и еще. Вспоминая силуэт за темной шторой и свет ночника. Мне не могло показаться.

Собака продолжала лаять, но открывать никто не торопился. А я… я чувствовала, что он там. Спрятался в привычной для него темноте, скрылся от меня за слоями собственной боли и проклятого упрямого самоедства. Отрицая и себя, и меня. Отрицая нас. Мне вдруг начало казаться, что «мы» — это плод моего воображения. Я что-то для себя сочинила и готова была в это поверить. Это было какое-то едкое ощущение безысходности. Словно я долгими часами шла по витиеватому лабиринту, исколола и изрезала все ноги, пальцы, ослепла и оглохла, пробираясь сквозь тягучий мрак. Но вместо выхода из ада я наткнулась на очередную стену, и я точно знаю, что там за ней избавление, но меня туда никто не пустит, и между кирпичами торчат острые зубья битого стекла, чтоб раны были более рваные и болезненные. За дверью раздался какой-то скрип, словно половицы под чьими-то ногами, и я жадно прислушалась, потом ударила по ней кулаками.

— Ромаааа, — простонала глухо у самой двери, упираясь в нее воспаленным лбом, — открой мне. Я знаю, что ты там. Слышишь? Я знаю! Впусти меня!

Больше не раздавалось ни одного звука. Словно проклятая тишина, практически ощутимая на ощупь, повисла везде вокруг меня и внутри меня. Какое-то время я еще звонила и стучала. Я что-то говорила и плакала. Я просила его открыть. Наверное, это была истерика. Может, там, и правда, никого не было… но я чувствовала, я каждой порой чувствовала его рядом, мне казалось, что воздух пахнет им, и я настойчиво билась в эту дверь, как будто это была его душа под железной броней с шипами, которые изорвали меня до мяса, но так и не дали до нее добраться.

— Почему ты делаешь это с нами? — упираясь лбом в нагревшееся от моих ладоней темно-коричневое покрытие. — С собой? Зачем ты себя наказываешь? Боишься меня? Боишься, что я причиню тебе боль? А про меня ты подумал? Подумал, какую боль ты причиняешь мне. Сколько боли ты обрушил на меня за все это время и продолжаешь рвать меня на части. Я полумертвая, Ромаааа. Ничего не хочется без тебя. Только одно и держит… слышишь? Что ж ты за зверь такой, чудовище, готовое корчиться от боли и грызть до костей других, но не позволить приблизиться к себе. Впусти! Меня!

Я много говорила. Не знаю, что именно. Наверное, всякую ерунду. Потом я сидела под этой дверью и молчала. Сквозь слезы смотрела в темноту лестничного пролета. Слышала, как поскуливает за дверью собака. Это было не просто жестоко — это была казнь. Очередная казнь всех моих надежд, иллюзий и веры во что-то светлое. Веры в то, что я смогла бы принести этот свет в его жизнь. Но ему он не нужен, он упивается своей болью, своим крахом. Я ему не нужна. Все правильно сказала Нина. Никто ему не нужен. Зря все это и бессмысленно. До дикости больно и совершенно бесполезно. Наивная идиотка, все еще пытающаяся смотреть на мир сквозь осколки розовых стекол с потеками крови от собственных ошибок, на которых я так ничему и не научилась.


Через какой-то бесконечный промежуток времени я встала с пола, посмотрела еще раз на дверь, пошла вниз и вдруг рванула обратно. Схватилась за ручку и несколько раз сильно ударила по двери ладонью.

— Я люблю тебя, Роман Огинский. Слышишь, упрямое чудовище? Я тебя люблю! Я хочу быть с тобой… и мне плевать — есть у тебя деньги или нет. Плевать, какой ты сейчас красивый или страшный. Я тебя люблю, ясно?! Люблю тебяяя, Ромааа! Это тыыы! Ты не умеешь любить, и нет… нет, никто тебе не нужен! Никто!

Ударила еще раз и пошла снова к лестнице, чуть пошатываясь от слабости и от наворачивающихся слез. Они обжигали глаза и горло, как ядовитый кипяток. Унизительно горькие и такие заслуженные. Не надо было быть настолько самоуверенной.

Прошла один пролет вниз и не смогла устоять на ногах, опустилась на ступеньку. Уткнулась лицом в колени. Пережду боль и пойду дальше. Она ведь станет тише, станет не настолько едкой. Немного отпустит, и я смогу идти. Спущусь вниз и вызову такси. Я справлюсь… должна справиться. Должна ради мамы и ребенка. Только горло рвет рыданием, и оно выбивается наружу тихими всхлипами. Пока не вздрогнула от чего-то холодного, тронувшего мои колени. Подняла голову и замерла — передо мной собачья морда, покрытая шрамами, с открытой пастью быстро дышит, вывалив язык на бок. Заскулил и несколько раз лизнул прямо в лицо.

— Лавруша, — всхлипнула и потрепала пса между ушами, и тогда меня чуть не свалили навзничь на лестнице от искреннего собачьего счастья. А я не могла сдержаться, слезы все катились и катились — он запомнил. Запомнил и забрал собаку себе. Монстр и чудовище. Да… только «настоящие» монстры так и поступают.

А потом пес вцепился в мой рукав и потянул за собой…. туда… обратно наверх. Брать еще раз еще одну вершину. Но тот, кто трижды разбился уже ничего не боится.





* * *


На этот раз дверь оказалась незапертой, и я легко толкнула ее ладонями, вошла в квартиру, погруженную в кромешный мрак. Свет пробивается только с улицы от фонарей. Пахнет краской, сигаретным дымом и… и им. Я прошла по длинному коридору в одну из комнат и остановилась на пороге. Увидела все тот же силуэт на фоне открытого окна. И в эту секунду мне показалось, что я совершенно не должна видеть его лицо, чтобы представить его до единой черточки и родинки.

— Там начался дождь. А ты без зонта.

Он не мог сказать что-то другое. Это было настолько… настолько по-Огински, что я невольно громко всхлипнула и бросилась к нему, как ненормальная, как будто если не почувствую сейчас руками, не придавлю так, чтоб у самой заломило кости, не смогу дышать. Но, вместо того, чтобы обнять, сама не поняла, как начала бить его в плечи сжатыми кулаками, то впиваясь в ворот рубашки, то больно сбивая о него костяшки пальцев. Словно он весь высечен из камня, настолько весь напряжен и сжат.

— Как ты мог… как мог… как? Без меня… как? Я без тебя не могла… а ты… ты!

Пока он вдруг не стиснул меня сильными руками так, что я не могла пошевелиться, зарылся лицом в мои волосы и потянул их запах молча снова и снова.

— Кто тебе сказал, что я мог… разве ты меня где-то видишь? Меня нет. Или есть… но уже не тот я.

— Тот… для меня всегда тот.

Что-то щелкнуло, и комнату снова залил свет. Теперь уже намного ярче, чем тот ночник. Роман оторвал меня от себя и тихо прорычал.

— Посмотри на меня, солнечная девочка. Посмотри и беги как можно дальше. Ты ведь помнишь, что ты свободна?

И я смотрела… смотрела так жадно, как могла, словно глазами можно съесть человека, восполнить каждый день дичайшего голода по нему. Глотать его образ широко открытым ртом. Да… на его лице остались шрамы от ожогов. Левая часть лица обезображена от виска до уголка рта. Я смотрю, и внутри все переворачивается, сжимается, кровоточит, и мне кажется, моя кожа сейчас так же корчится в огне. Но разве все это имело хоть какое-то значение? Для меня это лицо было безумно красивым даже с этими шрамами.

Коснулась его скулы ладонью, провела кончиками пальцев по бугрящейся коже, прижалась к ней мокрыми, солеными губами, истерично потираясь о нее своей щекой, зарываясь в его волосы на затылке.

— Беги, Надя! — прохрипел мне в волосы, но рук, судорожно прижимающих меня к себе, не разжал.

Отрицательно качаю головой.

— Куда бежать, если мое место здесь… рядом с тобой? Наше место!

Шепчу куда-то в его мощную шею, от которой пахнет им самим, пахнет чем-то головокружительно нереальным, и этот запах пьянит настолько, что подгибаются колени.

— Ты выбрала имя нашему сыну?

Прошептал мне в волосы, а я улыбнулась уголком рта — конечно, он знал. Не мог не знать. Он всегда и все знает. Как я вообще могла в этом усомниться? И нет мне не казалось… за мной действительно следили. Он следил. Теперь я почему-то в этом не сомневалась.

— Нет, я оставила этот почетный выбор за тобой, Рома.

Он вдруг подхватил меня на руки и поставил на широкий подоконник, прижался лицом к моему животу, сжимая меня за поясницу. Трется лбом о него, щеками, закрыв, как в экстазе, глаза.

— Я боялся об этом даже мечтать… И ты… ты не права, малышка. Ты мне нужна. Ты мне была так нужна, что я превратился в полусгнивший труп без тебя.

Стиснула его волосы в кулаки, прижимая к себе сильнее, чувствуя, как хаотично горячие ладони гладят мои ноги.

— Я знаю.

— Ты всегда знаешь… меня знаешь лучше, чем я сам. Зачем я тебе, солнечная девочка? Зачем тебе такой больной и конченый ублюдок?

Поднял ко мне лицо, и эта адская боль в его глазах полоснула меня по нервам.

— Для любви… для счастья… для меня и для него.

Прижала его руки к животу еще сильнее.

— Ты ему очень нужен.

— Ты пожалеешь! Дурочка моя нежная, ты ведь об этом пожалеешь…