Охотники за головами

Я сделал вдох.

— Я видел тебя, Клас Грааф. Так сказать, глазами лягушки…

— Что-то я не пойму — о чем ты, Браун?

— Я видел твои детородные органы ближе, чем мне бы хотелось.

Я увидел, как его рот приоткрывается, и тут же продолжил:

— В деревенском нужнике в окрестностях Элверума.

Рот Граафа шевельнулся, чтобы что-то произнести, но оттуда не донеслось ни звука.

— Так вот как тебя заставили говорить в том подвале в Суринаме? Воздействуя на твои тестикулы? Ногами? Ножиком? Они не отняли у тебя сладострастия, только семя, не так ли? Твои яйца, вернее, то, что от них осталось, выглядят так, словно их пришили назад толстой ниткой.

Теперь губы Граафа были сжаты. Прямая поперечная черта на окаменевшем лице.

— Теперь понятно, Клас, почему ты с таким остервенением преследовал по джунглям этого, по твоим же словам, довольно незначительного наркодилера. Шестьдесят пять дней, правильно? Потому что это ведь был он самый, не так ли? Лишивший тебя мужского начала. Способности создать копию тебя самого. Он отнял у тебя все. Почти все. Поэтому ты отнял у него жизнь. И я тебя понимаю.

У Инбау, Рейда и Бакли это, правда, уже подпункт три шага номер два: предложить для совершенного преступления морально приемлемый мотив. Но я уже не добивался признания от него, а признался сам:

— Я понимаю, Клас, потому что решил убить тебя по той же причине. Ты отнял у меня все. Почти все.

Изо рта Граафа донесся звук, который я истолковал как смешок.

— А у кого из нас тут пистолет, а, Роджер?

— Я убью тебя, как тогда убил твою поганую псину.

Я видел, как заходили желваки у него на скулах, когда он стиснул челюсти, как побелели костяшки пальцев.

— Ты ведь ее больше никогда не увидел, верно? Она закончила свои дни кормом для ворон. Наколотая на тракторную косилку Синдре О.

— Меня тошнит от тебя, Роджер Браун. Ты сидишь тут и рассуждаешь о морали, притом что сам — живодер и детоубийца.

— Тут ты прав. А тогда, посетив меня в больнице, ты ошибся. Что у нашего ребенка был синдром Дауна. Наоборот, все анализы подтверждали, что он был здоров. Я уговорил Диану сделать аборт, просто-напросто не желая делить ее с кем-то еще. Представляешь, какое неслыханное ребячество? Чистая, неприкрытая ревность к нерожденному младенцу. Я, наверное, сам в детстве недополучил любви — как ты считаешь? А может, и с тобой такая же точно штука, Клас? Или злоба в тебе от рождения?

Вряд ли Клас Грааф слышал мои вопросы — он уставился на меня с тем недоуменным выражением, которое свидетельствовало, что его мозг снова работает на полную катушку. Реконструирует, отслеживает каждую развилку выбора решения — обратно к стволу, к истине, к тому, с чего все началось. Есть! Простая фраза, сказанная в больнице: «…сделать аборт, поскольку у младенца якобы синдром Дауна».

— Так расскажи мне, — произнес я, видя, что он все понял. — Ты любил хоть кого-нибудь, кроме своей собаки?

Он поднял пистолет. Оставались последние секунды короткой жизни нового Роджера Брауна. В льдисто-голубых глазах Граафа плясали искры, голос превратился в шепот:

— Я собирался наградить тебя простым выстрелом в голову, Роджер, за то, что ты был достойной добычей для охотника. Но теперь думаю вернуться к первоначальному плану. Выстрелить тебе в живот. Я не рассказывал тебе, что это такое? Как пуля пробивает селезенку, а желудочный сок вытекает и жжет все остальные внутренности? И я погожу убивать тебя, пока ты не взмолишься об этом сам. А ты это сделаешь, Роджер.

— Не пора ли кончать трепаться и выстрелить, Клас? Не тянуть резину, как тогда в больнице?

Грааф снова улыбнулся:

— О, не думаю, что ты пригласил полицию и сюда, Роджер. Ты ведь убил женщину. Ты такой же убийца, как я. Мы все уладим с глазу на глаз.

— Подумай хорошенько, Клас. Почему, по-твоему, я рискнул отправиться в судебно-медицинское отделение и пудрил им там мозги, чтобы забрать у них пакет с моими волосами?

Грааф пожал плечами:

— Элементарно. Это улика с твоей ДНК. По-видимому, единственная, которую можно использовать против тебя. Они ведь думают, что того, кого они ищут, зовут Уве Чикерюд. Вряд ли ты собирался вернуть себе свою пышную гриву. Парик, что ли, сделать? Диана рассказывала, как ты дорожил своими волосами. Что для тебя это была компенсация твоего роста. Не очень большого, прямо скажем, а?

— Верно, — сказал я. — Но не совсем. Иногда охотник за головами забывает, что голова, за которой он охотится, способна думать. Я не знаю, лучше или хуже она думает без волос, но в данном случае она заманила охотника в ловушку.

Грааф медленно моргнул, и я заметил, как его тело напряглось, он почуял неладное.

— Не вижу никакой ловушки, Роджер.

— Вот же она, — сказал я и отодвинул вбок одеяло, лежавшее рядом со мной.

Я увидел, как его взгляд упал на труп Уве Чикерюда. И на пистолет-пулемет «узи», лежащий у того на груди.

Грааф среагировал молниеносно, навел на меня пистолет.

— Не вздумай, Браун.

Я протянул руки к пистолету-пулемету.


— Нет! — крикнул Грааф.

Я поднял оружие.

Грааф выстрелил. Грохот наполнил комнату.

Я направил ствол на Граафа. Тот привстал на стуле и выстрелил еще раз. Я нажал на спуск. Потом отпустил. Раздался хриплый рев свинца, режущий воздух, стены дома Уве Чикерюда, стул, черные брюки Класа Граафа, прекрасно развитые мышцы бедер под ними, пах и, как я надеялся, член, побывавший в теле Дианы, литую мускулатуру живота и органы, которые она защищает.

Он упал назад на спинку стула, пистолет грохнулся на пол. Вдруг снова стало тихо, было слышно только, как пустая гильза катится по паркету. Я склонил голову набок и поглядел на Граафа. Он в ответ уставился на меня глазами, черными от болевого шока.

— Теперь ты не сможешь пройти медкомиссию в «Патфайндере», Грааф. Сожалею. И никогда не сможешь украсть их технологии. Несмотря на всю твою основательность. На самом деле твоя проклятая основательность тебя и подвела.

Грааф простонал что-то, еле слышно и по-голландски.

— Твоя основательность привела тебя сюда. На последнее интервью. Потому что знаешь что? Ты именно тот человек, которого я искал для этой должности. Я не просто считаю — я уверен, что ты для нее оптимален. И это значит, что должность оптимальна для вас, уж поверьте мне, господин Грааф.

Грааф не отвечал, только смотрел вниз. От крови его свитер стал еще чернее. И я продолжил:

— Теперь вы станете козлом отпущения, господин Грааф. Тем, кто убил Уве Чикерюда, короче, вот этого субчика рядом со мной. — Я похлопал Уве по животу.

Грааф застонал и поднял голову:

— Что за чушь ты мелешь?

Голос его был полным отчаяния и в то же время безразличным, сонным.

— Вызови неотложку, Браун, ты ведь снова стал убийцей. Подумай сам, ведь ты же самоучка, ты не сможешь спрятаться от полиции. Звони прямо сейчас — и я тебя тоже пощажу.

Я поглядел на Уве. Он лежал так мирно в своей постели.

— Но ведь это не я тебя убиваю, Грааф. Это же Чикерюд, ты что, не понимаешь?

— Нет. Но господи, вызови ты эту чертову неотложку, ты что, не видишь, что я сейчас на хрен кровью истеку?

— Увы, слишком поздно.

— Слишком поздно? Ты что, решил бросить меня тут умирать? — В его голос прокралось что-то новое. Неужели плач?

— Ну пожалуйся, Браун. Только не здесь и не так! Я умоляю тебя, прошу тебя!

И правда плач. Слезы катились по его щекам. Наверное, неудивительно, если то, что он говорил про выстрел в живот, — правда. Я видел, как кровь вытекает из его штанин на сверкающие туфли от «Прада». Он сам взмолился о пощаде. Не смог сохранить достоинства в смерти, хоть и Грааф. Говорят, никто этого не может на самом деле, что видимая выдержка некоторых объясняется простой апатией от болевого шока. Самым унизительным для Граафа было, разумеется, то, что его гибель происходила на глазах у стольких свидетелей. А сейчас их станет еще больше. Ведь спустя пятнадцать секунд после того, как я отпер дверь дома Уве Чикерюда и вошел в комнату, не набрав «Наташа» на клавиатуре, автоматически включились камеры и одновременно сработал сигнал тревоги в «Триполисе». Я так и видел, как публика сгрудилась там у монитора, как недоуменно смотрит немое кино с Граафом в качестве главного и единственного видимого персонажа, наблюдая, как тот открывает рот, но не слыша слов. Видя, как он стреляет, как его самого находят пули, и костеря Уве на чем свет стоит за то, что ни одна камера у него не показывает того, кто находится на кровати.

Я взглянул на часы. Прошло четыре минуты после срабатывания тревоги и, по-видимому, три после того, как из «Триполиса» позвонили в полицию. Там, в свою очередь, позвонили в группу «Дельта», как полагается в случае вооруженного нападения. Той надо еще собраться. Потом доехать из центра до Тонсенхагена. Надо думать, первые полицейские машины появятся тут не раньше чем через четверть часа. Из семнадцати патронов в магазине Грааф отстрелял только два.

— Я пошел, Клас, с твоего позволения, — сказал я и открыл окно у изголовья кровати. — У тебя есть последний шанс. Подними пистолет. Если сможешь убить меня, то сможешь потом и «скорую» вызвать.

Он уставился на меня пустыми глазами. Ледяной ветер ворвался в комнату. Определенно наступила зима.

— Давай, — сказал я. — Что тебе, вообще говоря, терять?

Видимо, эта логика смогла пробиться в его оглушенный шоком мозг. И быстрым движением, гораздо быстрее, чем это представлялось возможным при его ранах, он кинулся на пол и схватил пистолет. Град пуль из пистолета-пулемета, свинец, этот мягкий, тяжелый, ядовитый металл, взметнул щепки паркета между его ног. Но прежде, чем автоматная очередь ударила снова, полоснув по груди, пройдя сквозь сердце и изрешетив оба легких, он успел сделать выстрел. Одиночный выстрел. Его звук эхом отдался от стен. И снова наступила тишина. Мертвая тишина. Только негромкое гудение ветра. Немое кино завершилось немым кадром, застыв на морозе, проникшем в комнату.

И кадр этот был безупречен.





Часть пятая

Месяц спустя

Последнее интервью




23. «Вечерняя редакция»




Музыкальная заставка информационно-дискуссионной программы «Вечерняя редакция» — простой гитарный перебор — рождал у зрителя скорее ассоциации с босановой, покачивающимися бедрами и разноцветными коктейлями, чем с сухими фактами, политикой и удручающими социальными проблемами. Скажем, с преступностью — темой сегодняшнего вечера. Музыкальная фраза была совсем короткой, потому что «Вечерняя редакция» — передача серьезная, где говорят по существу и стремятся проникнуть в суть проблемы.

Наверное, поэтому в начале программы камера, висящая на операторском кране в «Студии-3», показала всех участников обсуждения сверху, а потом стала медленно опускаться, замерев крупным планом на ведущем передачи, Одде Г. Дюбваде. И тот, как обычно, оторвался в этот момент от бумаг и снял очки для чтения. Наверное, таков был замысел режиссера, наверное, он или она предполагали таким образом создать впечатление, что новости тут обсуждаются с пылу с жару, что Г. Дюбвад едва сам успел их прочесть.