Ночь на хуторе близ Диканьки

– И тебе того же, в пропорции.

– А-а, так бы сразу и сказали. Лестница от там, у плетня.

Как я думаю, вы, читатели мои любезные со своим острым умом и поразительной догадливостью уже поняли, что на сей раз задумали деятельные герои наши. На что именно толкала их буйная молодость и отсутствие весомого жизненного опыта. Нет? Ну тогда не будем ломать театральную интригу, а продолжим по порядку…

Николя осторожнейшим образом прислонил длинную лестницу к крытой соломой крыше хаты, вскарабкался наверх и умудрился устроить ведро с золой так, что при первой же попытке пролезть через трубу на волю всё содержимое ведра было бы высыпано на голову того, кто пожелал бы так выбраться. Уж простите великодушно за дотошность описания сей военной хитрости.

Сам же Вакула, подхватив на плечо солидных размеров полено, столь же тихо и аккуратно подпёр оным дверь хаты. Таким образом, дражайшая Солоха могла лишь матерски ругаться на чудесном малороссийском диалекте, но из дому бы никуда не вышла, а вылезти через маленькое оконце ей не позволяло то роскошество, на которое обычно любуются степенные козаки, когда баба идёт впереди них, покачивая тем же роскошеством с дивной соблазнительностью.

– Что ж, паныч Николя, теперича в баню и ждать?

– Думаю, мы даже помыться успеем, – уверенно подтвердил молодой человек, стряхивая угольную пыль с волос. – Ну хотя бы ополоснуться.

– Та кто ж против-то? Заходите, вода горячая. Я вже и веники замочив!

– Искреннее тебе мучас грасиас!

– То, поди, по-немецки?

– Э-э, знаешь, все они там в Европе немножечко немцы, – не стал развивать тему Николя, быстренько разделся в предбаннике и полез набирать в шайку горячую воду.

Вакула присоединился к другу через минуту, лишний раз послушав, не орёт ли мать из хаты, а если и орёт, хорошо ли слышно. Убедившись, что маменька, видимо, ещё не прознала, как ловко они её провели, кузнец поскидывал одёжу на лавку и, взяв левой рукой вторую шайку, а правой вооружась берёзовым веником, вошёл в густые клубы пара. Естественно, не забыв запереть дверь на крючок.

– Паныч, вы де?

– А тебе зачем?

Откуда-то из серого облака выплеснулась волна ледяной воды, и кузнец взвизгнул не хуже своей Оксаны.

– А-а-аю-уй, пресвятые угодники-и! От же доберусь до вас веником!

Николя, разумеется, догадался, что угроза сия относится к нему, а не к святым угодникам, и плеснул ещё раз, но уже горячей. Вакула зарычал и пошёл вершить мстительное воздействие, наугад размахивая букетом берёзовых веток с мокрыми листиками. Парни, хохоча, лупасили друг дружку мокрыми вениками, прикрываясь шайками, как щитами. Вот ведь усы уже у обоих пробиваются, а всё ровно дети малые. Мужчины, что тут скажешь…

А вот когда час спустя они сидели в предбаннике на лавке в одном исподнем, красные, взлохмаченные, довольные, только-только собираясь принять по стопочке (вовсе даже не горилки, а лечебной настойки на берёзовых бруньках), как в дверь осторожно поскреблись…

– Возношу-у благодарственную молитву Христу Господу-у за то, что направил стопы мои-и у сторону вашей хаты, дражайшая Соло-оха, – козлиным голоском пропели с той стороны двери. – Отверзитесь же за-ради-и душевной беседы на богоугодные-е темы с лицом духовного-о звания!

– Ой, та я ж уся голая?! – старательно пропищал Николя.

– Скромность ваша-а, прекрасная пани Соло-оха, вне сомнения, достоинством своим превосхо-одит саму библейскую Сусанну-у, – едва не захлёбываясь слюной от вожделения, продолжал дьяк. – Пустите-е уже, не то, прости господи, прямо тут и взорвуся-а-а…

Вакула молча встал и, отворив дверь, за химок втащил дьяка в предбанник.





– Здоровеньки булы, Осип Никифорович, з каким ветром мимо нашей хаты?

– Так я до вашей маменьки-и… ик?!

– В баню?

– А хоть бы и в баню, – неожиданно проявил последнюю храбрость тощий дьяк, прекрасно отдавая себе отчёт, что, по всей видимости, будет тут же и похоронен без креста и отпевания. – Да чтоб ты знал, дубина стоеросовая, священнослужитель должен по первому зову прийти на помощь душе мятущейся, страждущей с благой вестью об избавлении от искушения греховного!

– В бане? – гнул своё кузнец, скатывая козлобородого любителя бороться с грехом усугублением оного наподобие того, как бабы скатывают пуховые перины для переезда в новый дом.

– Ввергаюсь во тьму-у-у кромешную, – успел простонать на прощанье Осип Никифорович, исчезая в мешке из-под угля.

– Тьфу, от же порода жеребячая, тока руки замарал! Ще тут псалмы мне петь собрался, гад…

– Тсс, – Николя быстро прикрыл рот другу, – там ещё кто-то топает!

Вакула быстро завязал мешок и, встав на изготовку у двери, замер, прислушиваясь. Он поднял к груди тяжёлые кулаки, а Николя, молча кивнув, повторил на бис, как в Нежинском театре:

– Ой, лышенько, це хто?

– Та то я, Солоха, твой козаченек Чубчик! – басовитым шёпотом раздалось из-за двери.

– Открывать? – одними губами спросил смутившийся гимназист. – Всё-таки отец твоей Оксаны. Можно сказать, будущий тесть.

– Чую я, шо он ко мне больше в батьки метит, – сдвинул упрямые брови кузнец. – А коли у их с моей мамонькой шуры-муры в полную полюбовность сойдутся, то вже не видать мне Оксанки як ушей своих. Ну, открывайте ж!

Николя кивнул, скинул крючок и открыл двери.


В единый миг степенный козак Чуб, в коем весу было не менее доброго полтавского кабана (а может, и поболее, ежели считать с сапогами и шапкой), был подхвачен могучей рукой за грудки и ввергнут в предбанник.

– Га?! Хлопцы, а де Солоха?

– У хате, – вежливо ответил кузнец. – А вам шо до неё?

– А то не твого ума дило, – важно ответил дебелый Чуб, поскольку ничего не испугался, да и чего б ему тут бояться – в бане с двумя парубками? – Я козак вдовый, Солоха тоже не замужем. Отчего бы нам з того и не испить чаю на ночь глядя?

– В бане, – понимающе переглянулись Вакула и Николя.

– От шо я вам кажу, хлопци, – после секундного размышления решил папа Оксаны, разглаживая длинные усы. – Коли вы вже у бани, та, может, тут и подождите ще трохи? До рассвету, а?

Щёки Вакулы мгновенно стали пунцовыми, как те яйца, что дети раскрашивают на Святую Пасху.

– А я вам вона ще горилку оставлю, шоб не заскучали. – Недалёкий самоубийца сунул руку за пазуху, извлекая добрый штоф самопальной водки с перцем. – Ох и ядрёна-а! З ног сшибает, шо копыто моего мерина! Я-то думал себе Солоху угостить дружелюбного общения ради, як между добрыми соседями водитьс…

– Солоха, ты тут? – неожиданно раздался ещё один прокуренный бас. Причём говоривший даже не пытался сделать голос на полтона ниже.

– Пан голова, – ошарашенно прошептал Чуб, беспомощно озираясь. – А от ему-то, женатому кобелюке, якого беса тут надо?!

– Я здеся. – Тем же фальцетом, не дожидаясь команды, Николя проявил разумную (или не очень) инициативу. – А що ж вы без предупреждения, пан голова? Може, я тут уся голая?

– Так уж прям и уся?

– Та я щас оденусь, – пропел молодой человек, а побледневший Вакула покрутил пальцем у виска. – Что не так-то? Ты вообще молчишь, я один выкручиваюсь, как могу…

Но Николя прекрасно отдавал себе отчет, что подобные шуточки с представителем высшей власти на селе уже изрядно припахивали вольнодумством и могли легко заслужить батогов. А у нас в Малороссии с такими вещами не церемонятся и дела в долгий ящик не откладывают…

– Хлопци, спрячьте ж меня куда-нибудь, – взмолился козак Чуб. – Но так, шоб я своими очами бачив, як тот вражий сын, шоб ему по ночи в своей же хате на сале пидскользнуться да задом на кота хряпнуться, до моей Солохи домогаеться!

– Вашей? Та вы женитесь сперва.

– И женюсь!

– От женитесь, тогда и будете указывать, шо нам робить да как!

– Ах ты ж, щенок. – Вспыхнувший Чуб поднял было руку на закусившего удила Вакулу, но в дверь властно ударили кулаком.

– Солоха, отворяй! Бо в твоей хате шум який-то, буде хто тарелки колотит та ругается матерски, так, шо поневоле заслушаешься. – В голосе сельского головы отчётливо звучали самые игривые нотки. – Так, може, там воры? Може, то нечистый шалит? Може, нам з тобою лучше у той же баньке отсидеться, от греха подальше, а? А?!

Приятели быстро переглянулись и в четыре руки засунули степенного козака Чуба в мешок с дьяком. Снизу пискнуло, чихнуло, хрустнуло, выматерилось, но не протестовало. И правильно.

Дальше вопрос об том, открывать или не открывать дверь, встал ребром! Голова был мужчина видный, массивный, в плечах не меньше Вакулы, а ежели в рост, так, пожалуй, ещё и на голову выше.

Свалить его вдвоём, используя фактор неожиданности, парни, разумеется, смогли бы, но сама попытка накинуться с кулаками на представителя сельской власти имела бы в сём случае столь далеко идущие последствия, что, пожалуй, могла бы довести героев наших вплоть до сахалинской каторги…

– Шо робить будем?





– А я откуда знаю?

– Та вы ж у нас весь из себя образованный!

– Ну, попробуй сам хоть раз что-то предложи.

– Як?

– В пропорции!

– Вже люто ненавижу это слово…

О большем договориться не удалось, поскольку дверь в баньку вынесло едва ли не с косяками, а бледный, как козье молоко, пан голова на четвереньках начал бегать по предбаннику, пока не нашёл ещё один мешок, не залез в него и не завязался самостоятельно, хоть последнее трудно себе представить.

Николя и Вакула выкатили глаза друг на дружку.

– А чего вы здесь делаете, добрые люди? – с интересом спросил чёрт на тощих немецких ножках, просовывая свой любопытный сопливый пятачок в предбанник. – Я его не обидел, грубого слова не сказал. Тока хлопнул дружески по плечу да спросил вежливо: «Как здоровьечко, пан голова, отчего в гости не заходили, ждём тебя, давно ждём-с!» А он вдруг…

Кузнец только перекрестился со всей возможной торжественностью, а Николя даже не мог объясниться впоследствии, какая чудесная сила заставила его схватить мешок с инструментом и огрести им нечистого по башке. Чёрт рухнул, как пьяный лях под Конотопом, задрав кверху нечищеные копытца.

– И шо вы натворили, паныч?