Нетопырь

— Хотел бы я посмотреть, как беременная женщина весом сорок пять килограммов убивает крепкую скандинавскую девушку. А потом насилует.

— Просто версия… — пробормотал Уодкинс.

— А об Эвансе Уайте вообще пора забыть. — Эндрю вытер яблоко о лацкан пиджака.

— Почему?

— Я потолковал тут с одним своим информатором. В день убийства он был в Нимбине, искал травку и прослышал об отличном товаре Эванса Уайта.

— И?

— Никто не предупредил его, что Уайт не торгует с порога своего дома. Так что парень еле ноги унес от злого дяди с дробовиком. Я показал ему фотографию. Извините, но в день убийства Эванс Уайт точно был в Нимбине.

Наступившую тишину нарушали только дребезжащий под потолком вентилятор и хруст яблока, которое грыз Эндрю.

— Вернемся к плану, — сказал Уодкинс.



Харри договорился встретиться с Биргиттой у Оперного театра в пять и выпить по чашечке кофе до работы. Но кафе, куда они хотели пойти, оказалось закрытым. В записке на двери говорилось что-то про балет.

— Всегда у них так, — сказала Биргитта.

Они поднялись на балюстраду. На другой стороне синел залив Киррибилли.

Мимо проплывал страшный ржавый корабль под российским флагом, а дальше — в заливе Порт-Джексон — мелькали белые парусники.

— Что ты собираешься делать? — спросила Биргитта.

— А что мне остается? Гроб с телом Ингер Холтер уже доставлен на родину. Утром звонили из похоронного бюро в Осло. Объяснили, что самолет заказал посол. Говорили про «морс»,[40] оказалось, так они обозначают труп. В песне поется: «Как много имен у милых детишек…» Выходит, у смерти их тоже много.

— Так когда ты уезжаешь?

— Как только из дела вычеркнут всех, с кем Ингер Холтер поддерживала отношения. Завтра поговорю с Маккормаком. Скорее всего, уеду до субботы. Если не появится свежий след. Иначе дело может затянуться. Но и в этом случае здесь всегда остается посол.

Она кивнула. Рядом с ними расположилась группа японских туристов, и теперь шипение видеокамер мешалось с какофонией японской речи, криками чаек и шумом проплывающих катеров.

— Кстати, знаешь, что архитектор Оперного театра попросту бросил свой проект? — вдруг спросила Биргитта.

Когда иссякли средства, выделенные на сооружение Сиднейского оперного театра, датский архитектор Йорн Утсон все бросил и в знак протеста уехал.

— Да, — ответил Харри. — Мы говорили об этом в прошлый раз, когда приходили сюда.

— Подумай, каково это — уехать от того, что ты начал. От того, в успех чего верил. Я бы не смогла.



Они уже решили, что Биргитта не поедет в «Олбери» на автобусе, а пойдет туда пешком в сопровождении Харри. Но разговаривать было особенно не о чем, и от Оксфорд-стрит до Паддингтона они шли молча. Вдалеке громыхнуло, и Харри поднял удивленный взгляд на чистое голубое небо. На углу улицы они увидели примечательного седого мужчину в безупречном костюме и с плакатом на груди: «Тайная полиция отняла у меня работу и дом, разрушила мою жизнь. Официально тайной полиции нет, у нее нет ни адреса, ни телефона, о ней не пишут в бюджете. Эти люди думают, что останутся безнаказанными. Помогите найти бандитов и привлечь их к суду. Подпишитесь или пожертвуйте денег». В руках он держал блокнот, испещренный подписями.

Когда они шли мимо магазина музыкальных дисков, Харри, повинуясь какому-то импульсу, решил зайти. За стойкой в полумраке стоял парень в солнечных очках. Харри спросил, нет ли у них дисков Ника Кейва.

— Sure, he's Australian,[41] — ответил парень и снял очки. На лбу у него была татуировка в виде орла.

— Дуэт. Что-то про «дикую розу»… — начал Харри.

— Да, да, понял, что вам нужно. «Where The Wild Roses Grow»[42] из «murder ballads».[43] Тупая песня. И альбом тупой. Лучше купите какой-нибудь его хороший диск.

Парень снова надел очки и исчез за стойкой.

Харри так и остался стоять в полумраке, моргая от удивления.

— А что такого особенного в этой песне? — спросила Биргитта, когда они снова вышли на улицу.

— Да нет, ничего. — Харри громко рассмеялся. Парень из магазина поднял ему настроение. — Кейв и та девушка поют про убийство. Но звучит красиво, почти как признание в любви. Хотя песня, конечно, тупая, — Харри снова рассмеялся. — Кажется, этот город начинает мне нравиться.

Они пошли дальше. Харри посмотрел по сторонам. На Оксфорд-стрит они были, пожалуй, единственной разнополой парой. Биргитта взяла его за руку.

— Ты не видел здешнего гей-парада на праздник Марди Гра, — сказала она. — Он как раз проходит по Оксфорд-стрит. В прошлом году со всей Австралии съехалось полмиллиона зрителей и участников. Просто безумие какое-то!

Улица геев и лесбиянок. Только теперь Харри обратил внимание на то, какую одежду продают в здешних магазинах. Латекс. Кожа. Обтягивающие маечки и шелковые трусики. Молнии и заклепки. Но эксклюзивно и со вкусом, без потной вульгарности, которой буквально пропитаны стрип-клубы на Кингз-Кросс.

— Когда я был маленьким, рядом с нами жил голубой, — сказал Харри. — Ему было уже за сорок, он жил один, и все соседи знали, кто он такой. Зимой мы кидали в него снежками, кричали: «педик!» — и уносили ноги, потому что думали, что если он нас поймает… Но он никогда не бежал за нами. Только натягивал шапку на уши и шел домой. Однажды он переехал. Он не сделал мне ничего плохого, и я не знаю, за что так его ненавидел.


— Люди боятся того, чего не знают. И ненавидят то, чего боятся.

— Какая ты умная! — сказал Харри.

Биргитта ударила его в живот, и он с криком упал на тротуар. Биргитта рассмеялась и попросила не разыгрывать спектаклей. Харри поднялся и остаток Оксфорд-стрит бежал за ней.

— Надеюсь, он переехал сюда, — закончил он свой рассказ.



После расставания с Биргиттой (Харри поймал себя на мысли, что теперь каждое прощание с ней становится для него «расставанием») он направился к автобусной остановке. Перед ним стоял паренек с норвежским флагом на рюкзаке. Когда подошел автобус, Харри уже придумал, как показать, что он тоже из Норвегии.

Когда он протянул водителю двадцатидолларовую купюру, тот недовольно фыркнул:

— So you didn't have a fifty, did уа?[44] — поинтересовался он с издевкой.

— Была бы, я бы ее и дал, раздолбай хренов. — Последние слова Харри произнес по-норвежски и с невинной улыбкой, но водитель не стал ломать над этим голову и только злобно взглянул, отдавая сдачу.

Харри решил повторить путь Ингер в ночь убийства. Но не потому, что этого не сделали раньше: Лебье и Юн обошли все бары и рестораны по этому маршруту — естественно, безрезультатно. Он предлагал и Эндрю пойти с ним, но тот сел на корточки и сказал, что не хочет терять драгоценное время, которое можно провести перед телевизором.

— Я не шучу, Харри. Просмотр телевизора придает уверенности в себе. Когда ты видишь, какие дураки в основном маячат на экране, то начинаешь чувствовать себя умным. А ученые выяснили, что люди, чувствующие себя умными, живут лучше, чем те, которые считают себя дураками.

Такой логике Харри было нечего противопоставить, но Эндрю на всякий случай назвал ему бар на Бридж-роуд, владельцу которого можно передать привет от Эндрю.

— Вряд ли он тебе чем-нибудь поможет, но хотя бы нальет колы за полцены, — сказал Эндрю с довольной улыбкой.

Харри сошел возле здания городского совета и поспешил к Пирмонту. Кругом стояли высокие дома, сновали горожане. И никто ничего не рассказывал ему об Ингер Холтер. Возле рыбного рынка он зашел в кафе и заказал рогалик с семгой и каперсами. Из окна открывался вид на мост через Блэкуотл-Бэй и на Глиб на другой стороне бухты. На открытом месте начинали возводить сцену, из плакатов Харри понял, что это подготовка ко Дню Австралии, намеченному на следующее воскресенье. Харри попросил официанта принести кофе и принялся воевать с «Сидней морнинг геральд», газетой, в которую можно завернуть кита, а листать ее — просто мука, особенно если смотреть картинки. Но до захода солнца оставался еще час, а Харри хотелось выяснить, какие твари вылезают из Глиба с приходом темноты.



Владелец бара «Крикет» оказался к тому же гордым владельцем костюма, который носил национальный герой Ник Эмброуз, когда в начале восьмидесятых Австралия в трех отборочных матчах подряд разбила Англию в крикет.

Костюм висел в рамке за стеклом прямо над «одноруким бандитом». На другой стене красовались две биты и мяч с матча 1978 года, когда после долгой борьбы Австралия наконец победила Пакистан. После того как кто-то умыкнул столбики от воротец с матча в Южной Африке, которые висели прямо над входной дверью, владелец решил прикручивать свои сокровища, так что один посетитель вдребезги разбил легендарный наколенник Вилларда Стонтона, который не смог отодрать от стены.

Когда Харри вошел в бар и увидел коллекцию сокровищ и сборище поклонников крикета, из которых, видимо, состояла здешняя клиентура, то сразу же пересмотрел свое отношение к крикету как к игре снобов. Гости были явно не только что из парикмахерской, как и стоящий за стойкой Барроуз.

— Evening,[45] — словно точильным камнем по косе лязгнул он.

— Tonic, no gin.[46] — Харри выложил десять долларов и попросил оставить сдачу себе.

— Для чаевых многовато, а для взятки — маловато. — Барроуз помахал купюрой. — Полицейский?

— Так заметно? — спросил Харри озадаченно.

— Да, хотя говоришь ты, как турист.

Барроуз положил перед ним сдачу и отвернулся.

— Я друг Эндрю Кенсингтона, — сказал Харри.

Барроуз мгновенно повернулся и быстренько сгреб сдачу.

— Что ж ты сразу не сказал? — пробормотал он.

Барроуз не смог припомнить, слышал ли он что-нибудь об Ингер Холтер. Харри это и так было известно — выяснил уже после разговора с Эндрю. Но, как говорил его старый учитель Симонсен по прозвищу Прострел из полиции Осло, «лучше спрашивать сразу и много».

Харри оглядел помещение.

— Что у вас тут бывает?

— Гриль на шпажках и греческий салат, — ответил Барроуз. — Блюдо дня, семь долларов.

— Простите, неточно выразился, — поправился Харри. — Я имел в виду: что за люди здесь бывают? Что за посетители?

— Уровень ниже среднего, — невесело улыбнулся Барроуз, и эта улыбка лучше, чем что-либо еще, говорила о том, во что превратилась мечта о собственном баре.

— А там сидят завсегдатаи? — Харри кивнул на пятерых парней, попивающих пиво в темном углу.

— Да, конечно. Здесь в основном завсегдатаи. От особого наплыва туристов мы не страдаем.

— Вы не против, если я задам вашим гостям пару вопросов? — спросил Харри.

Барроуз замялся:

— Эти ребята — не из примерных маменькиных сынков. Не знаю, как они зарабатывают себе на пиво, и спрашивать не собираюсь. Но с девяти до четырех они не работают, скажем так.