На пороге Будущего

— Может ли такое быть, что дикари окажутся сильнее и сами захватят Шедиз? — спросил Нисий.

— Это вряд ли, — ответил царь. — Шедиз — горная страна, а кочевники непривычны к гористой местности, они не умеют там воевать да и просто не захотят лезть в горы. Эта кампания интересует меня прежде всего как очередная задумка хитроумного Процеро. Полагаю, сейчас, когда большая часть войска и военачальников пребывает далеко от Этаки, он поспешит расправиться с оставшимися врагами. О, это старый лис, он любое событие сумеет использовать себе на пользу. Именно поэтому он и отказался от нашей поддержки — ему нужно отослать подальше и уложить в землю побольше солдат и офицеров. Я готов дать отрубить себе руку за возможность отомстить, но будем объективны: к тому времени, как наши отряды доберутся до Галафрии, там все будет кончено. Кочевники уже получили все, что им нужно. Они возьмут добытые в бою ценности и ускачут обратно в свои степи. Шедизцы — отличные воины, не чета галафрийцам. Степнякам с ними не справиться. Поэтому я не считаю целесообразным гоняться за ними по диким просторам за тысячи тсанов от дома.

— Но отказ от мщения унизит нас, государь, — не согласился Маталан. — Как мы будем выглядеть в глазах крусов?

— И как смогу я уважать себя — это ты хочешь сказать? Если бы Амарх погиб в бою с воинами какого-либо царя или даже с галафрийскими разбойниками — я бы нашел и убил каждого из них. Но пытаться сражаться цивилизованно с ордой пастухов и охотников на другом конце континента — все равно что судить и приговорить к законному наказанию искусавший тебя рой пчел. Ты же знаешь, Маталан, вы все знаете, — Хален ткнул пальцем в разложенную на столе карту, — южане ничем не лучше наших дикарей. Это варвары без понятия о воинской чести. Я не желаю посылать своих солдат в бессмысленную драку.

— А если царь Джаваль пошлет своих?

— В таком случае с ними отправится наш отряд. Я прошу вас, господа, задержаться в Киаре дней на десять. Думаю, за это время что-то решится и в Шедизе, и в Рос-Теоре.

На этом заседание Совета было объявлено закрытым.





15




События, происходящие на расстоянии почти тысячи тсанов, Евгению не интересовали, и она поспешила в Матакрус.

Прекрасная, широкая, практически прямая дорога соединяла две столицы, длина ее не превышала трехсот пятидесяти тсанов. Погода стояла чудесная, и Евгения велела не спешить, — в Рос-Теоре следовало появиться подобающим ее статусу образом. Только на третий день они достигли моста через Гетту, за которым уже видны были белые стены матакрусской столицы.

Евгении не приходилось бывать в этом городе, но она много раз видела его во сне и сейчас узнавала его благородные очертания.

Среди зеленых полей, где Гетта резко сворачивает на север, ниже того места, где светлые воды нескольких притоков сливаются с ее мутным потоком, стоит Рос-Теора — Золотой город, чьи купола издавна вселяли радость в сердца усталых путников. Это всегда был великий город. Окружающие его стены ослепительно белы и невозможно высоки, его многочисленные воины бесстрашны, и десять ворот его окованы сверкающей бронзой. В этот город мечтают попасть все торговцы мира, поэты и мудрецы спешат на поклон его царю, и нет на свете города прекрасней!

С вершин холмов Рос-Теора кажется огромной и сияющей, покоряя воображение впервые увидевших ее и заставляя видевших прежде восторгаться вновь. Как не изумляться путнику, когда он попадает на речную пристань, где воды не видно из-за множества кораблей, лодок и плотов, или когда его взгляду открывается протянувшийся на много полетов стрелы базар, полный запахов сластей, благовоний, свежих фруктов, кож и рыбы, и конский рынок, где можно купить лошадей, привезенных со всех концов обитаемого мира! Но главное сокровище Рос-Теоры находится чуть дальше, и любой прохожий вызовется сам проводить чужеземца до площади, чтобы со снисходительной улыбкой наблюдать, как у того бессильно отвалится челюсть и распахнутся глаза. В солнечный день на золотые купола города нельзя смотреть, так они сверкают. Но еще ярче сияют купола и шпили Шурнапала — Белого дома, царского дворца. Белоснежные стены окружают его, множество башен выглядывают из-за них, и видны за ними разноцветные крыши волшебных домов.

Горожанин смотрит на Шурнапал с благоговейной гордостью, житель дальней земли спешит пасть ниц перед ним; и никто без разрешения за подписью главного царского распорядителя Бахтира не может попасть во дворец. Поэтому так притягательна его красота — она скры┐вает множество тайн и чудес.

Среди величаво-суровых, чопорно-напыщенных и строгих столичных дворцов — в Иль-Бэре, Киаре, Этаке — дворец Рос-Теоры яркостью своих красок и легкостью нравов завоевал славу наилучшего места для повес и поэтов, для ищущих истину мудрецов и для честолюбцев, жаждущих богатства и почестей. В мире, поклоняющемся царям-воинам, царям-убийцам, Шурнапал был сказкой, казался подобным драгоценному камню, упавшему меж черных булыжников. Сюда стремились и здесь находили покой лучшие поэты, ваятели, философы. Небо милостиво взирало на Рос-Теору. Еще пятьдесят лет назад Матакрус звался страной копий. Но царь Джаваль, повелев уничтожить сцены битв на стенах Большого зала, провозгласил: «Да будет Рос-Теора обителью красоты, ибо в красоте, а не в жестокости правда!» Его слова золотыми буквами внесли в летописи: «Дед мой служил в храме и построил их великое множество; отец мой снискал славу немеркнущую среди стран, держащих копья. Но довольно Рос-Теоре быть столицей смерти и злобы! Ибо там, где они разрушают, красота созидает. Здесь стояли статуи воинов — я поставлю статуи женщин, ибо женщина — прекраснейшее из творений неба и земли. Здесь украшали стены атаками и победами — я украшу их цветами и звездами. Здесь кричали трубы и били барабаны — я сочиню музыку мира и любви. Мы не вечны, и города наши когда-нибудь будут разрушены, но память о Рос-Теоре не умрет. Да будет она городом красоты!»

Небо и земля приветствовали его слова — не прошло и десяти лет, как слава Золотого города достигла пределов мира. Еще нигде в Матагальпе не было такого почтения к прекрасному. Золотые статуэтки из Матакруса стоили баснословных денег — не за металл, а за совершенство линий. На пирах царили женщины, не скрывавшие красоты своих тел; наряду с происхождением, богатством и доблестью в человеке ценились внешняя красота и образованность. И всем этим правил господин, которого даже злейший враг называл справедливейшим. Посреди им созданного рая он один, пожалуй, оставался скромен в желаниях, ибо видел, что от красоты недалеко до безвкусия, а от свободы — до развращенности.

Матакрус официально вел свою историю от царствования полулегендарного Золотого Змея, правителя северо-восточных земель Матагальпы и основателя города. За прошедшие с того времени четыре тысячелетия сменялись династии, Матакрус покорял соседние земли и сам попадал под власть Ианты и Шедиза. Царская династия Хиссанов была тридцать четвертой. Джаваль Хиссан, Джаваль справедливейший, правил вот уже скоро полвека. Процветала торговля. Острова и Ианта прислушивались к советам мудрого круса. Слава Рос-Теоры гремела на весь мир. Все в этом городе поражало: и искусно разбитые сады, и своеобразный архитектурный стиль. Чудесный архитектор и художник Сактар Оран жил в столице, обласканный царем. Он создавал резные воздушные дворцы, храмы с тонкими колоннами, с куполами, парящими над легкими арками. Такого не видали чопорные строители прошлого, связанные узами традиций. В Шурнапале, построенном сотни лет назад, новомодное изящество сочеталось с тяжеловесной стариной. Этот контраст был по-своему притягателен. Царь Джаваль, хотя и гордился своим хорошим вкусом, не соглашался с призывами старожилов дворца поддерживать стилевое однообразие, и тем оставалось лишь ворча наблюдать, как их древние приземистые дома обрастают башенками-иглами, арочными воротами, хрупкими пристройками, бал┐кончиками и верандами… Они жаловались, что за каких-то двадцать лет дворец превратился в подобие садовой беседки, что в новых домах страшно жить из-за постоянного опасения, как бы не рухнул потолок, и что скоро не останется ни одного здания, которое своим видом могло бы напомнить о славной истории царского рода.

Евгения читала о чудесной архитектуре Рос-Теоры, слышала множество рассказов и видела ее во сне, но, въезжая в Иантийские врата столицы, она с трудом сдерживалась, чтобы не изумляться вслух подобно своим женщинам, приникшим к окнам кареты. Она бывала в Иль-Бэре — богатейшем городе мира, но даже он не был столь прекрасен! Здесь все сияло, сверкало и искрилось, так что больно было глазам, — дома, витые ограды, хитроумные фонтаны, деревья с золотыми и серебряными листьями, скульптуры, отлитые будто бы из чистого золота!

У ворот кортеж царицы встретил посланник Шурнапала с многочисленной свитой. Он поехал рядом, рассказывая Евгении о городе и дворце.

— Смотрите, — вдруг сказал он и протянул руку.

Евгения высунулась из окна. Все что угодно ожидала она увидеть, но увидела — и не успела закрыть рот прежде, чем коварный провожатый повернул к ней лицо. Она замерла восхищенная, околдованная. Словно сотни звонких труб запели в небесах, так оглушила ее красота дворца. Белые круглые башни увенчивались сверкающими куполами. Окружавшая дворец стена была такой толщины, что три колесницы в ряд могли проехать по ней, и такой белизны, что при солнечном свете невозможно было на нее смотреть. Огромные ворота, толщиной в человеческую руку, сияли начищенной бронзой. Справа и слева от них зеле┐нел парк. «Царь, владеющий таким чудом, не может быть суровым человеком», — подумала Евгения.

Ворота охранялись пятью десятками воинов. Еще две сотни солдат расхаживали по стенам. У ворот провожатый велел кучеру натянуть поводья. Он объяснил, что в Шурнапале нельзя передвигаться в экипажах и верхом. Царицу и ее приближенных ждали паланкины, а слуги должны быть добираться до отведенного ей дома пешком.

Удерживая рукой занавеску, она смотрела на улицы дворца. Здесь она не бывала даже в своих снах. Паланкины двигались по тенистому тротуару, а справа и слева стояли дома. Они были построены с одинаковой красотой, хотя ни один из них не был похож на другие, и расположены беспорядочно, без намека на симметрию. Улицы плутали между ними, то сужались так, что паланкины приходилось нести один за другим, то расширялись до размеров небольшой площади. По тротуарам прогуливались нарядные женщины и мужчины с кошками, собачками и птицами на руках, навстречу царице двигались разноцветные паланкины. Наконец носильщики остановились на очередной площади. Ступив на землю, Евгения посмотрела под ноги. На каждой белой плите было изображение солнца со свившейся в спираль змеей внутри. Она огляделась. Слева стоял красивый большой дом; справа через дорогу, за рядом кипарисов высилось внушительное строгое здание с широкой галереей и арочными окнами по фасаду. А прямо перед нею был дом царя. Этот величественный дворец, украшенный барельефами и фресками, с высокими окнами по первому этажу и просторной террасой на третьем говорил сам за себя. В нем мог жить только правитель.

— Пойдемте, — провожатый указал на дом слева, — это дом царицы, вы будете жить у нее.

Не успела Евгения подняться на крыльцо и войти в полутемный зал, как следом вбежал распорядитель Шурнапала. Его звали Бахтир, и он был похож на своего коллегу Махмели, будто младший брат. Учтиво поприветствовав госпожу Евгению, он попросил позволения заняться размещением ее свиты.

Вышла царица Райхана в окружении своих дам. Это была полная женщина шестидесяти четырех лет. Ее волосы под драгоценным платком совсем побелели от горя, и на лице видны были следы многодневной усталости. Она приходилась Халену родной теткой. Сдержанная, молчаливая, Райхана держала в строгости семью и слуг. Отношения ее с сыном всегда были напряженными: она категорически не одобряла его частых отлучек из столицы, путешествий в Ианту и воинских подвигов. Его супруга и сын жили здесь же, в Шурнапале, и всевидящее око царицы следило за ними столь же сурово, как и за собственными дамами. Но Евгения видела, что сегодня царице уже нет дела до соблюдения приличий. Черное горе поселилось в ее душе с того дня, как пришло страшное известие. Почтительно поздоровавшись и коснувшись поцелуем дряблой щеки, олуди с сочувствием взглянула в потухшие глаза. Не подходи, не трогай меня! — сказали они. Евгения могла бы облегчить страдания матери, но та, зная это, дала понять, что не хочет расставаться со своим горем.

— Сейчас я пытаюсь вспомнить… И к своему стыду понимаю, что, кажется, никогда не говорила сыну, что люблю его…

В тишине столовой оглушительно громко тикали настенные часы. Служанки в мягкой обуви неслышно меняли тарелки, подливали чаю. Дневной свет скрывали плотные шторы, в воздухе стоял густой запах роз. Райхана сидела рядом с Евгенией в углу длинного стола, задумчиво водила пальцами по скатерти.

— Горше всего, что я никогда уже не скажу ему, как он был мне дорог. Почему я не делала этого раньше? Мне все казалось, что это неважно, ведь я в любой момент могу это сказать. Кто мог знать, что однажды станет слишком поздно?

Сколько раз Евгения сталкивалась с этим сожалением! Сколь часто сокрушалась, что добрые правдивые слова впервые звучат лишь на похоронах, когда тому, кому они предназначены, уже все равно. Время не избавляет от этого: даже мудрая царица стала жертвой своей гордыни. Евгении нечего было ей сказать, ибо мать желала теперь муками совести искупить вину перед сыном. Ему это уже не было нужно, но мать не думала об этом. Всю жизнь душа в себе радость, любовь, веселье, она отныне лелеяла свою скорбь, самовлюбленно полагая, что это послужит ей оправданьем.

— Но довольно плакать! — Райхана потерла усталые глаза. — Я очень прошу вас, дорогая Евгения, помочь Джавалю. Я вынесу свое горе, но он… Для него это стало еще большим ударом, чем для меня. Вот уже две недели, как он не встает с постели. Прошу вас, пойдемте к нему прямо сейчас. Он так ждал вашего приезда!

Царица повела Евгению на третий этаж. Ее спальня соединялась со спальней царя коротким коридором. В просторной комнате царил тот же полумрак, что и в покоях царицы. Пахло лекарствами. Маленький старик в огромной кровати приподнял высохшую руку, приветствуя гостью. Джавалю было больше семидесяти лет. Еще месяц назад это был бодрый для своих лет мужчина, но смерть Амарха лишила его последних физических и душевных сил.

— Как я рад видеть тебя, дочка. Жаль, что поводом для приезда стало столь трагическое событие. Садись рядом, возьми меня за руку.

— Я скорблю вместе с вами, отец мой. Я очень любила Амарха. Он был великий воин и царь.


Глаза Джаваля — некогда карие, а теперь мутной старческой желтизны — близоруко изучали ее лицо.

— Разве ты не могла увидеть его смерть заранее? — прозвучал мягкий упрек.

Евгения опустила голову.

— Будущее не открывается мне.

— А если б и открылось, ты все равно не смогла бы его предотвратить. Так лучше. Твои плечи слишком молоды для столь тяжкого груза, — он сжал ее руку, его тихому голосу вернулась твердость. — Но я слышал, что близкую смерть ты видишь очень хорошо. Посмотри на меня. Скажи мне правду, как бы страшна она не была.

— У вас есть еще не меньше года, государь, а может быть, и много больше. А я поставлю вас на ноги за пару недель, если вы сами этого захотите.

Он с глубоким вздохом откинулся на подушки.

— Год! Ты и не представляешь, дочь, какой подарок сделала, пообещав так много. Целый год! Это больше, чем я смел мечтать.

— И вам еще придется заняться делами, — напомнила жена. — В ближайшее время Шедиз доставит нам немало хлопот.

Джаваль нахмурил брови. Гримаса, когда-то приводившая в трепет придворных, выглядела жалко на осунувшемся лице, на которое старость уже прочно наложила свою печать.

— Будь прокляты эти варвары. Про них уже давно забыли в цивилизованном мире! Ничего я сейчас не желаю так страстно, как победы Процеро!

— Об этом вы будете думать позже. Сейчас позвольте, я осмотрю вас и определю, за что взяться в первую очередь.

Райхана тихо вышла из комнаты. Евгения долго обследовала вялое тело и беседовала с царским врачом. С возрастными изменениями бороться сложно, а в организме царя не осталось уже ни одного органа, не тронутого временем. Сердце задыхалось, тромбы в мозге грозили инсультом, работа кишечника почти замерла. Желудок, почки, печень, позвоночник — все молило об отдыхе.

Евгения провела в Шурнапале больше месяца. Она почти не видела дворца, нигде не бывала, сидя долгие часы в покоях Джаваля, не смогла даже встретиться с Айнис. Ее присутствие благотворно действовало на старика. Уже через три дня он сел в постели, и в его глазах появился прежний блеск. Олуди последовательно восстанавливала работу организма, вливала в него животворную энергию. Райхана тоже приободрилась, глядя, как с каждым днем на лице мужа все ярче играют краски жизни. Через три недели царь впервые после похорон Амарха провел традиционный прием, собрав и поприветствовав министров и придворных, занимающих важнейшие посты. Это мероприятие его утомило, и Евгения запретила массовые визиты посетителей. Государственные дела тем не менее требовали его участия, и ей пришлось смириться с тем, что ежедневно царь три-четыре часа посвящал беседам с министрами и работе с бумагами. Она покидала его только на ночь, присутствуя при всех визитах и прислушиваясь к ведущимся беседам.

В день, когда она сочла, что силы правителя достаточно восстановились, и позволила ему вернуться к обычному образу жизни, из Шедиза пришли новые вести. Джаваль рассудил так же, как Хален: организовывать карательную экспедицию в разоренную Галафрию бессмысленно. Охраняющие южную границу отряды крусов, горя яростью, в первые же дни после гибели Амарха перебили более тысячи кочевников на берегах Моруса. Отмщение можно было считать наполовину состоявшимся. Потом степняки отступили, сосредоточивая силы против другого врага. Джаваль уступил просьбам Процеро и велел своим людям не вступать больше в бои. Если другой согласен за них таскать каштаны из огня — пусть таскает. Он выразил лишь одно пожелание: в случае пленения вождя дикарей его должны отправить в Рос-Теору. Из северных провинций к Морусу были переброшены несколько полков, ожидавших только приказа, чтобы присоединиться к шедизцам. Посол Матакруса в Этаке Моос Намаан каждый день слал известия о ходе кампании. До Этаки было более тысячи тсанов, и сменяющие друг друга на длинном пути курьеры довозили письма с отставанием более чем на десять дней.

Сначала посол сообщал, что армия под командованием Нурмали, встретив у границы варварское воинство, не вступила сразу с ним в бой, и два огромных войска мирно встали друг напротив друга на территории Галафрии. Это еще можно было как-то понять. Джаваль велел своим военачальникам присоединиться к шедизцам и подтолкнуть их, если неделю спустя сражение так и не начнется. Кочевников на выбранной для битвы равнине было почти пятьдесят тысяч, не считая еще нескольких тысяч, рассеянных по всей Галафрии, и начинать военные действия без поддержки Шедиза крусы, понятное дело, не спешили. А Нурмали меж тем тянул время и просил их об отсрочке. Еще неделю спустя пришло известие о том, что шедизский полководец ведет тайные переговоры с вождем степняков. А еще через пару дней Моос из Этаки и командир армии из Галафрии одновременно поведали об измене: воины Нурмали перешли на сторону варваров, и восьмидесятитысячная армия вступила на шедизские земли. Города и крепости были взяты без боя. Следующее письмо рассказало о начале осады Этаки. Процеро велел защищать город. И, наконец, последний курьер привез известия, в которые было невозможно поверить: город и царский дворец взяты, царь убит, стяг варварского вождя развевается на развалинах крепости!

Скоро в Рос-Теору приехал Хален.

Отмахнувшись от предлагавшего услуги Бахтира и растолкав растерянных охранников, он вошел в приемный зал, где Джаваль и Райхана спорили, нужно ли созывать экстренное заседание Совета или стоит подождать до завтра. Бледная, взволнованная Евгения повернулась к Халену. Он кивнул ей, коротко поклонился хозяевам, сел на низенькую тахту, сбросив на пол подушки. По его лицу стекал пот, костюм был весь в пыли.

— Я велел Бронку сразу скакать к вам. Надеюсь, завтра он будет здесь.

— Бронк покинул Этаку? — быстро спросил Джаваль.

— В последнем письме предупредил, что выезжает на следующий день. Я послал в Дафар сообщение ему, чтобы незамедлительно отправился в Рос-Теору.

Утолив жажду и торопливо пережевывая ужин, Хален рассказывал о последних событиях в Киаре.

Среди ночи в замок прибыл посланец Бронка из Этаки. Он едва держался на ногах, проскакав весь путь без отдыха. Хален принял его в спальне, где никто не мог подслушать их разговор.

— Мой господин, Этака взята!

— Она что же, и двух суток не продержалась?

Осушив подряд три чашки воды, гонец замотал головой.

— У города не было ни единого шанса. По всей стране гарнизоны отказались от присяги и перешли на сторону Нурмали и степного вождя. Этаку осадило стотысячное войско. Степняки привезли к стенам невиданное оружие, стреляющее металлическими шарами. Эти шары разнесли стены. Но воинам даже не пришлось лезть в образовавшиеся бреши: город открыли изнутри. Приближенные Процеро зарезали его. Говорят, там и хоронить было нечего. Дикарского вождя с триумфом проводили во дворец и объявили царем. Степняки и шедизцы называют его олуди.

Хален сложил на груди руки, ссутулился.

— Что это за оружие?

— Не знаю, господин. Нас там не было, незадолго до осады мы перебрались из столицы в городок ближе к иантийской границе и получали известия с некоторой задержкой.

Гонец утомленно закрыл глаза, прислонился к стене. Его руки дрожали, грудь судорожно вздымалась, будто он все еще мчался верхом.

— Я не привез вам письма от Бронка. Это счастье, что я вообще смог выбраться из Шедиза. Там сейчас режут всех иностранцев подряд, а если б у меня нашли письмо… Бронк просит вас немедля выслать ему верительную грамоту, подтверждающую его полномочия вести переговоры с новым правительством.

— Он полагает, что кто-то из этих дикарей потребует с него такую грамоту?

— Он говорит, Нурмали скорее всего будет и впредь соблюдать протокол, да и новый вождь не такой уж дикарь, как мы думали. Бронк рассчитывает встретиться с ними, вот для чего ему нужна грамота.

— Хорошо, — сказал Хален. — Ступай в казарму, поспи. Завтра утром я отправлю кого-нибудь в Шедиз с грамотой.

— Нет, мой господин, ехать должен я! Я знаю тайные горные тропы, что позволят обойти патрули, знаю верных нам людей.

— Пусть будет так. Иди отдыхать.

Утром курьер поскакал обратно на юг. А вскорости Бронк прислал сообщение, что встретился с вождем и выезжает в Киару. Хален решил немедля встретиться с Джавалем — обсуждать случившееся и искать выход следовало вместе.