Морбакка

А безбожные люди вокруг от души расхохотались. Ишь, ходил тут умником-разумником. Изображал заурядного человека, но простенький вопрос вывел его на чистую воду. Старый кавалер по-прежнему жил в нем. Жалкий, больной, старый, опустившийся, однако думать не могите, не намекайте, будто он целовал уродин.

Ах, Ваккерфельдт, Ваккерфельдт!





Оркестр




Был такой майор Эренкруна, по рождению финн, и жил он прежде в роскоши, занимал высокое положение, но на старости лет поселился в съемном жилье, у крестьян, и влачил свои дни в такой же бедности и убожестве, как подпрапорщик фон Вакенфельдт. Ходил слух, будто он мастерски играет на валторне, однако ж с тех пор как обнищал и стал одинок, никто его игры не слыхал.

Еще был г-н Тюберг, который начинал свою карьеру барабанщиком в Вермландском полку и наверняка бы спился с круга, если б морбаккский поручик не обнаружил в нем больших способностей обучать маленьких детей чтению и письму и не нанял его домашним учителем к своим ребятишкам, а позднее не определил на место учителя в начальную школу Эстра-Эмтервика.

Не забыть также Яна Аскера, в прошлом опять-таки музыканта из Вермландского полка, а ныне церковного сторожа и могильщика в Эстра-Эмтервике. Происходил он из старинного музыкантского рода и обычно играл на кларнете на всех крестьянских свадьбах и на танцах. По натуре угрюмый, строптивый, только музыка худо-бедно примиряла его с жизнью.

Дальше надобно назвать фабричного счетовода Гейера, который обитал на чердаке школьного здания и сам вел свое хозяйство. Более всего на свете он любил музыку, но по бедности не имел никакого инструмента, а потому нарисовал клавиатуру на доске и играл на ней.

И, наконец, звонарь Меланоз, который обучался у самого пробста Фрюкселля, умел слагать стихи, шить башмаки, столярничать и в сельском хозяйстве кумекал. Он был распорядителем на всех свадьбах и похоронах, а вдобавок считался лучшим школьным учителем во всей озерной Фрюкенской долине. Каждое воскресенье приходилось ему играть на ужасном органе в эстра-эмтервикской церкви, что было бы ему, человеку музыкальному, совершенно невмоготу, не имей он скрипки — играя на ней, он утешал себя воскресными вечерами.

Так вот, все означенные лица уговорились собраться в Морбакке в один из рождественских дней, покамест еще не закончились рождественское пиво, и ветчина, и сусляной хлеб.

Первый из них, приехав в Морбакку, сразу в дом не вошел, дождался, когда окажутся они в полном составе — майор Эренкруна, и г-н Тюберг, и церковный сторож Ян Аскер, и фабричный счетовод Гейер, и звонарь Меланоз.

Затем все строем, во главе с майором, прошагали к большому крыльцу, распевая: “Португалия, Испания, Великобритания”.

Морбаккский поручик, вероятно, догадывался, что именно предстоит, но из дома не выходил, чтобы не испортить гостям удовольствие. А вот когда услыхал песню, живо поднялся и вышел навстречу. Не замешкался на сей раз и подпрапорщик фон Вакенфельдт, ведь он, разумеется, находился в Морбакке, поскольку Рождество покуда не закончилось.

Гости направились в усадебную контору снять шубы и боты, а поручик Лагерлёф тем временем послал своих сынишек, Даниэля и Юхана, принесть с чердака гитару, валторну, флейту и треугольник. Сам же поспешил в спальню, достал из-под кровати массивный скрипичный футляр. Положил его на стул, сунул в замок ключ и благоговейно вынул скрипку, обернутую шелковым платком.

И хотя сам никогда не курил и никому в доме курить не позволял, все же послал мальчуганов в контору за старой длинной трубкой времен пастора Веннервика и квадратным ящичком с табаком, чтобы майор Эренкруна мог выкурить трубочку, как привык, и не пришел в дурное расположение духа.

Когда пятеро гостей, подпрапорщик фон Вакенфельдт и сам поручик вошли в залу, когда был принесен поднос с тодди[13] и всем, кроме г-на Тюберга, который навсегда распрощался со спиртным, налили горячительного, а майор наконец раскурил никому дотоле не нужную трубку, они единодушно порешили, что незачем тратить драгоценное время на карточную игру да пустые разговоры, куда лучше заняться музицированием.

Именно этого поручик и ожидал и тотчас отправился за музыкальными инструментами, которые успел второпях собрать.

Скрипку он вручил звонарю Меланозу, каковой слегка упирался, ведь скрипка — благороднейший из инструментов, а в этой комнате собрались люди, куда более достойные играть на ней, нежели он. Но поскольку никто другой на скрипку не притязал, он так обрадовался, будто ему досталось сущее сокровище, и немедля принялся настраивать ее, подкручивая колки.

Флейта, разумеется, досталась г-ну Тюбергу. На этом инструменте он играл в полку, когда перерос барабан. Старая морбаккская флейта была ему не в новинку, и он знал, что она изрядно рассохлась, а потому побежал на кухню, ведь надобно окунуть ее целиком в квас и замотать соединения пеньковыми оческами, чтобы не рассыпалась.

Гитару поручик подал счетоводу Гейеру. Лицо у счетовода было тонкое, длинное, шея тоже длинная, тонкая, глаза водянисто-голубые, пальцы тонкие, длинные, и от всего его облика веяло какой-то томной хрупкостью. С девичьим смешком он накинул на шею широкую, яркую шелковую ленту, прикрепленную к гитаре, и ласково прижал инструмент к себе, словно возлюбленную. Видел, понятно, что на гитаре всего лишь три струны, но думал, скорей всего, что и этого хватит, обычно-то он играл на деревянной доске.

Церковный сторож Аскер проявил предусмотрительность и захватил собственный кларнет, который лежал в заднем кармане шубы, так что ему оставалось только сходить за инструментом в контору.

Подпрапорщик фон Вакенфельдт по обыкновению сидел в углу возле изразцовой печки, стараясь сделать хорошую мину и изобразить веселье, хотя прекрасно понимал, что при своей подагре ни на чем играть не может. Однако поручик подошел к нему с треугольником — уж с этой-то штуковиной он управится, и тогда подпрапорщик тоже развеселился.

Майор Эренкруна между тем пускал дым сквозь пышные седые усы. Видел, как одному за другим вручают инструменты, но покуда и бровью не повел.

— Дай-ка мне парочку кастрюльных крышек, — сказал он поручику, — по крайней мере, тоже поучаствую, пошумлю маленько! Ведь насколько мне известно, в этом доме нет инструмента, на котором я играю.

Поручик стрелой метнулся в гостиную и воротился с до блеска начищенной валторною на зеленом шелковом шнуре, которую ему посчастливилось раздобыть для майора.

— Что ты на это скажешь, старина? — спросил он.

Майор просиял.

— Право слово, ты молодец, дружище Эрик Густав. — Он отложил трубку и принялся дуть в мундштук валторны, до ужаса сильно и громко.

Все получили свое, однако ж спохватились, что сам-то поручик без инструмента.

Тогда тот достал маленькую деревянную свистульку, которую, когда на ней играешь, должно до половины погрузить в стакан с водой. А коли так сделаешь, можно извлечь из нее такие трели, что и соловей лучше не выведет.

Под конец призвали г-жу Лагерлёф, попросили аккомпанировать на фортепиано.

В честь майора первым делом попробовали “Марш бьёрнеборгцев”. Г‑жа Лагерлёф ударила по клавишам, и остальные семь инструментов подхватили, как могли. Вышло до того гулко, что все изумились.

Старались они изо всех сил. И звонарь Меланоз, и Ян Аскер, и г-н Тюберг играли уверенно, вели остальных. Но майор частенько слегка отставал, а поручик вставлял трели от случая к случаю — отчасти потому, что свистулька его иной раз капризничала, а отчасти потому, что был не прочь сбить других с такта.

Доигравши марш, все развеселились, пришли в приподнятое настроение и порешили исполнить его еще разок, чтобы уж совсем ладно вышло. Майор от усердия так надувал щеки, что казалось, они вот-вот лопнут, глаза аж кровью налились, но с валторною он все ж таки управлялся не столь ловко, как рассчитывал, потому что и теперь выбивался из такта.

Внезапно он резко встал и отшвырнул валторну в печной угол, да с такою силой, что она угостила подпрапорщика фон Вакенфельдта по ноге, по самому больному пальцу.


— Черт меня побери! — вскричал майор. — Не стану я сидеть тут да портить “Марш бьёрнеборгцев”. Играйте дальше, у вас ловко выходит!

Остальные несколько растерялись, однако начали сначала, в третий раз, а майор запел: “Сыны народа, кровью обагренного”.

Выводил песню сильным, красивым басом, наполнив звуками весь дом. Голос лился могучим потоком, увлекал за собою дребезжащее фортепиано, сиплый кларнет, скрипку, на которой звонарь пиликал, как издавна заведено у деревенских музыкантов, и рассохшуюся флейту г-на Тюберга, и трехструнную гитару, и неуверенный треугольник подпрапорщика, и капризного поручикова соловья.

Всех охватило горячее волнение, ведь они по-прежнему испытывали боль оттого, что мы утратили Финляндию,[14] и теперь словно бы вместе с храбрецами-бьёрнеборгцами выступили в поход, чтобы отвоевать у русских этот край.

А когда марш отзвучал, поручик сделал жене знак, и она заиграла “Тени благородные, почтенные отцы” из оперы “Густав Васа” — коронный номер майора.

И Эренкруна запел своим мощным басом, и прочие инструменты тоже прямо-таки запели.

Тем временем на диване, что стоял в зале между окнами, расположились дети — Даниэль с Юханом, Анна, Сельма и Герда. Сидели тихо как мышки, только смотрели и слушали.

Видно, им было велено сидеть тихо, когда взрослые играли и развлекались, будто дети.

Слушая, как майор поет “Тени благородные, почтенные отцы”, они невольно представляли себе, что поет он о себе самом и об остальных собравшихся в зале. Ведь для ребятишек эти люди были призраками минувшего, тенями из богатой блистательной эпохи, от которой сами они могли увидеть лишь сей слабый отсвет.





Новая Морбакка




Семнадцать кошек




В последний год при полковом писаре жила в Морбакке скотница по имени Бритта Ламберт. Маленькая, невзрачная, лицо темное, ровно дубленое, вдобавок одноглазая. С людьми не ладила, вечно брюзжала, но работница была каких поискать, любила скотину. Если она ждала, что корова ночью отелится, то устраивала себе постель прямо в хлеву и спала там. Каждый день грела в пивоварне воду и таскала в коровник большущие лохани, чтобы пойло у коров было теплое, а когда — этак в апреле — сено подходило к концу и коровам оставалось жевать ржаную солому, она не считала за грех тайком пробраться в конюшню и стащить сенца у лошадей.

Скотный двор, где она заправляла, был ветхий и до того темный, что, зайдя внутрь, собственной руки толком разглядеть невозможно. Проходы узкие, пол в ямах, стойла у коров маленькие, тесные, а вычистить их Бритте Ламберт не больно-то хватало ума. Однако ж в старом коровнике всегда царило благоденствие. Никаких разговоров о том, чтобы одна из коров объелась, или наткнулась на что-нибудь острое, или с отелом пошло не так. И молока всегда хватало, и телят — словом, о скотном дворе хозяйке Морбакки беспокоиться не приходилось.

Но еще больше, чем коров, Бритта Ламберт любила кошек. Вроде как верила, будто они способны защищать ее и скотину, и не было ничего хуже, как попросить ее хотя бы иногда топить котят, чтобы кошек на скотном дворе не стало больше, чем коров. Зайдешь туда, а в потемках так и сверкают со всех сторон зеленые кошачьи глаза. Кошки путались под ногами, а то и на плечи прыгали — так их Бритта Ламберт приучила.

Когда после батюшки своего распоряжаться в Морбакке стал поручик Лагерлёф, на скотном дворе обитали не меньше семнадцати кошек. Поголовно все рыжие, в полоску, ни белых, ни черных, ни серых — Бритта Ламберт верила, что одни только рыжие приносят счастье.

Поручик, конечно, очень любил животных и ничего против кошек не имел, но держать в коровнике аж семнадцать штук, поить их да кормить — это уж явно чересчур. Молока выпивают — на троих телят хватит, и хотя крыс и полевок начисто извели, однако ж вели такую беспощадную охоту на мелких пташек, что в Морбакке почитай что ни единого воробья не осталось.

Что ни говори, избавляться от кошек нехорошо, и, не желая переполошить Бритту Ламберт и других женщин в усадьбе, поручик им о своих замыслах даже не заикнулся. Только отдал коротенькое распоряжение Маленькому Бенгту, бывшему конюху, который по-прежнему жил в усадьбе и занимался помаленьку то одним, то другим.

С того дня кошки со скотного двора начали странным образом пропадать. Не вдруг и не быстро, а исподволь. Бритта Ламберт вроде бы примечала, что кошки, которых она особенно ценила, одна за другой куда-то исчезают и больше не появляются, но полной уверенности у нее не было, ведь все кошки были одной масти, в полоску. Она пробовала пересчитать их, когда они приходили полакомиться молоком, однако ж и это оказалось непросто. Во-первых, они толпой суетились вокруг миски с молоком, а во-вторых, в скотном дворе царила чуть ли не кромешная тьма.

Бритта пожаловалась на напасть старой экономке и молодой хозяйке.

— Боязно мне, что коли настанет конец рыжим кошкам, то настанет и конец благополучию на скотном дворе, понятно? — сказала она. — Ничего хорошего в хозяйстве не жди, коли платишь неблагодарностью тем, кто завсегда нам пособлял.

И г‑жа Лагерлёф, и экономка уверяли, что никаких козней против ее кошек не строили. И скоро они, все семнадцать, наверняка снова будут при ней.

Однако Бритта Ламберт продолжала примечать, что число кошек убывает. Она подозревала то одного, то другого, но ни один вины за собою не признавал. Единственный, о ком она даже и подумать не могла, что он ополчился против ее кошек, был поручик. Она твердо верила, что старая хозяйка такому его не учила.

— Худо, барин, ох худо, — говорила она всякий раз, когда он заходил на скотный двор. — Пропадают мои кошечки. Оченно я печалуюсь.

— А по-моему, они все так же шныряют под ногами, — отвечал поручик.

— Всего тринадцать осталось, — вздыхала скотница. — Не хотелось бы мне быть на месте того, кто это учиняет. А хуже всего, что обернется это супротив усадьбы, вот помяните мое слово.

Что ж, поручик Лагерлёф был в ту пору молод, полон сил, с увлечением занимался земледелием и строил большие планы насчет Морбакки. Усадьба большими размерами не отличалась, зато он точно знал, почва здесь добрая, поля сплошь ровные да просторные, без камней. Уж он позаботится, чтобы усадьба его стала одной из лучших в озерной долине.

Денег хватало, тесть-то его, фабрикант Вальрот из Филипстада, был человек состоятельный. Очень он одобрял, что зять такой дельный и предприимчивый, а потому оказывал ему всяческую поддержку.

Поручик, стало быть, начал переводить усадьбу на севооборот. Прокладывал саженной глубины канавы, сеял на пастбищах клевер и тимофеевку, чтобы росли там не только полевые цветы. Приобрел молотилку, так что больше не приходилось всю зиму торчать на гумне с цепом. Вдобавок закупил в несских поместьях крупных коров, запретил выпускать коров в лес и с весны до осени перебиваться там впроголодь, велел пасти на лугах.

Чего только не придумывал, лишь бы поднять усадьбу! Вел долгие переговоры с крестьянами на западной стороне долины, хотел прикупить у них земли, расширить свои владения. Строил, заботился о работниках, чтобы имели они приличное жилье с сараями да участками и могли держать корову и свиней.

И трудился он не напрасно. За считанные годы усадьба вернула все, что он в нее вложил. Вскоре он не знал, куда на зиму девать сено. Посадивши горох, снимал двадцать бочек взамен одной посаженной, а когда сеял репу, урожай был сущая благодать — в усадьбе не хватало рабочих рук, чтобы его убрать, приходилось звать соседей с телегами и лошадьми: мол, приезжайте в Морбакку, увозите, сколько сможете собрать.

Одно очень ему мешало во всех этих улучшениях: речушка Эмтан, которая змеилась, образуя петли и красивые заводи, по дну долины, где располагались его земли. Обыкновенно она была не больше лесного ручья, но как только случался ливень, выходила из берегов и превращала его клеверные луга и овсы в блестящие озерки.

Не мог поручик успокоиться, пока не совладает с речкой. И вырыл он для нее на своих землях новое русло, глубокое и прямое. Правда, радовался недолго. Крестьяне, владевшие землями пониже Морбакки, оставили русло прежним, извилистым и мелким, вода там почти не двигалась, и едва лишь случился сильный ливень, речка сызнова вышла из берегов — и у них, и у поручика.