Межлуние

Неудержимая буря эмоций, охватившая ее в первые минуты пробуждения, давно прошла, не оставив после себя видимых изменений. Отчаянные порывы освободиться, лязг цепи и крики о помощи были поглощены равнодушными кирпичными стенами и серым плиточным полом. Собственноручно убедившись в бесплодности необдуманных действий, она впала в уныние, грозящее перерасти в апатию. За то время, которое было потрачено на тщетные попытки разорвать оковы, гнетущее чувство приближающегося отчаяния могло бы заставить преклонить колени перед судьбой многих из тех, с кем она была знакома, неотвратимо изломав их волю, и раздавив надежды на освобождение. Быть может, противостоять неблагоприятным обстоятельствам помогала неожиданно стойкая личность и особенный жизнерадостный характер.

Ее похитителя крайне мало интересовали удобства пленницы, заточенной в комнату без окон и даже отдушин, где дневной свет заменяли просветы в дощатой кровле над головой, поддерживаемой грубо обтесанными стропилами. Поэтому девушка вела отсчет времени по скудным обедам. Человек, скрывающий свое лицо под капюшоном и шарфом, не отвечал на ее вопросы, и не реагировал на колкости. Он словно не замечал ее, в молчании выполняя свою работу. По счастью, ему не приходило в голову проверять сохранность цепи, прикованной к ее ноге.

Она пыталась докричаться до него и стучала по полу, позвякивая цепью, чтобы любым образом привлечь к себе внимание. Похититель не связал ей руки и не затолкал кляп, а значит, предусмотрел такое поведение, или не видел сиюминутной необходимости в таких действиях.

Иным словом, от него не удавалось выяснить, почему она здесь оказалась и что ему от нее нужно, и когда он уходил, появлялось опустошающее чувство никчемности: бесполезности и невостребованности в огромном мире. Будто изготовленная и всеми позабытая деталь, убранная в дальний ящик, она могла часами грезить о светлом часе освобождения из забвения. Оставаясь в одиночестве, наедине с гнетущей тишиной, сырым полумраком и запахом собственного тела, у нее появлялось огромное количество свободного времени, которое она тратила на размышления о последствиях неявки на сборный пункт и разработку новых методов перетирании цепи. По крайней мере, это помогало вызвать гнев, придававший ей силы, и сохранить рассудок.

Девушка неоднократно пыталась вспомнить, как здесь оказалась. На ум приходили однообразные лабазы и бесконечные типовые ограждения. Наверное, ее путь пролегал рядом с доками, пересекая кварталы корабелов, построенных в спешке, из-за чего их планировка была ужасной, а узкие улицы славились своей кривизной и почти не освещались. Возможно, где-то там ее оглушили и затащили в пустующее строение. Кто и зачем? Ее семья не была богатой, а она не занималась сколько-нибудь важным делом. Похититель не требовал написать им письмо и не обозначал своих намерений.

Вздохнув, она взяла цепь в другую руку. Кем бы ни оказался ее недоброжелатель, она постарается выяснить правду, чтобы понимать источник угрозы. Эта неизвестность, скрытая в облаке вопросов, раздражала не меньше, чем чертова цепь. Надо было избавиться хотя бы от чего-то одного.

Девушка улыбнулась, как только ее озарила возникнувшая буквально из ничего новая идея, и она начала напевать себе под нос одну из множества песенок, так часто звучащих в ее окружении. По началу и эта цепь и забытый всеми подвал оставался тем же скучным негостеприимным местом, каким он и был на самом деле. Однако, спустя всего несколько строк ее настроение улучшилось, а окружающий мир перестал казаться гигантским заброшенным домом.

Как в ответ на искреннюю молитву, сквозь щель между досок, к ней проскользнул невозможный по своей яркости лунный луч, отразившийся бликом от звена и осветивший подставленное лицо. Стало видно хвост спутавшихся волос и нашивку «Кэтрин Хардман» на клапане нагрудного кармана куртки.

Девушка рассмеялась. Ее не смутило и не насторожило отсутствие тени от руки, сжимавшей цепь. Все окружающие предметы имели ее четкое очертание, но девушка стала как будто прозрачной и это пугало гораздо сильнее опостылевшего подвала, наполнившегося скользящими полосами света и призрачным сиянием.

Теперь она не воспринимала это как работу. Нет. Распевая веселую песенку, не вязавшуюся со всем происходящим, девушка попадала в ритм, вкладывая всю свою злость в каждое движение. И когда лунный свет угасал, сокрытый невидимой дланью небес, Кэтрин не останавливалась, упрямо терзая бездушный металл.





* * *


В пасторальной тиши, низко стелящейся над пустынной дорогой, звенело пение цикад, а скучающий ветер посвистывал в сухих ветвях или приглаживал луговую траву. Была обычная ночь. Одна из многих, так похожих друг на друга, что любой неожиданный шорох или мелькнувший зверь, перебежавший дорогу, казались важным событием в этой вяло текущей жизни.

Дерзким вызовом спящей природе, раздалась поступь подкованных копыт и звон упряжи. Из плотной тени показался всадник, скрывающийся под длиннополым одеянием, а за ним первый ряд пехотинцев, вооруженных мушкетами. Затем еще и еще, пока шаги бойцов не слились в неровный шум пришедшей в движение военной машины. Несколько всадников, перемещающихся главным образом по обочине, следили за строем и возглавлявшим колонну военачальником.

Размеренно и мощно, они достигли недавно заброшенную заставу, служившую пограничным постом между владениями эспаонского Протектората и прочими землями Илинии.

— Кто идет? — Спросил неизвестный, выйдя на середину дороги и преградивший им путь.

За ним последовала группа вооруженных людей, недобро поглядывающих в сторону колонны.

Первый всадник отдал команду, передавшуюся от одного отряда к другому, и на какой-то момент все стихло. Тронув вперед, он бесстрашно подъехал к спросившему, и наклонился над ним.

— Дон Норозини из Миллениум. Кто вы, преградившие мне путь?

Разумеется, такими скромными силами остановить столько солдат, не допустив их на территорию, подконтрольную другому Дону не представлялось возможным, и, тем не менее, Анзиано по достоинству оценил храбрость противника.

— Мое имя Паоло Анвалли. Я служу семье Темпоре. По какому праву вы желаете пересечь границу? — С вызовом спросил он.

Два всадника сократили отрыв, заняв места по правую и левую руку от Норозини.

— По праву оскорбленного, желающего восстановить свою честь.

— Кто и чем вас оскорбил? — Теряя прежний напор, уточнил Паоло.

— Несколько Донов, среди которых ваш синьор, вменяют мне в вину желание объединить Илинию в одно целое, и изгнать оккупантов Родины. За это стремление мне приказали сложить оружие, лишив возможности отстаивать свою честь, и покорно явиться к ним, будто побитый пес. Это задевает меня как илинийца, любящего свою страну и семью, и как мужчину, берегущего свою честь. Я ответил на ваш вопрос, синьор Анвалли?

— Вне всякого сомнения.

Впрочем, он не торопился уходить, чувствуя, что это было бы нарушением долга.

Чувствуя переломный момент, Анзиано обратился к нему вновь.

— Заслышав о моем походе, трусливые захватчики все бросили и ушли на юг, а мои недруги заперлись в Рома. У меня нет желания проливать кровь своих соотечественников. Только виновные, оправдывающие присутствие эспаонских донов должны понести заслуженное наказание. Всякий, кто защищает их, является моим врагом, но я скажу вам так. Присоединитесь ко мне, и вы получите награду за службу, и землю в дар. Там, откуда я пришел, ее достаточно.

Сказав так, он повернул в сторону, и пара всадников сопроводили его, держа оружие наготове.

Паоло, оставшись лицо к лицу со строем солдат Миллениум, не пожелал умирать столь бесславно.

— Что, если вы говорите неправду? Как я могу знать наверняка?

— В любой момент вы можете оставить службу, если сочтете ее ниже вашей чести. Помните. Я прощаю тех, кто выступил против меня открыто, но никогда не прощу предательства.

Взвесивший все за и против, Паоло обернулся к своим собратьям по оружию.

— Дон Норозини всегда держал слово, — заметил один из них.

— Мы присоединимся к твоему походу, Дон Норозини, — освобождая проезд, заявил Анвалли.


Анзиано отдал команду, и колонна пришла в движение, вторгнувшись во владения Темпоре. Шаг за шагом, вдаль уходили шеренги солдат, когда-то слышавшие то, что сейчас узнал Паоло. Они неоднократно убеждались в правоте Дона Норозини, добивавшегося побед в самых сложных обстановках, и, не смотря ни на что, сохранившего жизнь как себе, так и тем, кто сейчас являлся ветераном былых сражений. Никто из них не ушел обиженным: щедрая рука Анзиано не знала усталости.

В этот момент он казался всадником судьбы, мистическим лидером, ведущим за собой одно поколение за другим. Выдающимся военачальником из первых рядов, в равной степени ценящим жизни и последователей, и противников. Справедливым руководителем, воздающим должное подчиненным, несущим его знамя.

Иным словом, все, кто выбрал его сторону, были преисполнены гордости, и движимые благородной целью, обрели твердую решительность и неповторимую храбрость.





* * *


С робким намерением, будто опасаясь разбудить скрипом петель, просыпающиеся чувства плавно приоткрыли дверь восприятия. Осязая давление, оказываемое на тело собственным весом, и прохладу, щекочущую голые пятки, Маргарита поняла, что находится на свежем воздухе, завернутая в простыню и уложенная на носилки. Двое усталых мужчин несли ее в неизвестном направлении. Кто-то уложил на ее груди траурный венок, не перебивающий, но значительно мешающий распознать запахи.

Попробовав задержать дыхание, и с отстраненным удивлением, вызванным успешной попыткой, она смогла замереть, не испытывая желания сделать вдох, если не совершала никаких действий. Боль и страх ушли, оставив ее наедине с эмоциональной пустотой и утонченными чувствами, без слов рассказывающими обо всем происходящем вокруг нее. Девушка улавливала приятный аромат Лидии, недавно срезавшей розы в саду и ровный стук ее сильного молодого сердца, разгонявшего по жилам теплую кровь.

Мужчины, держащие носилки, остановились, и развернули их со стороны ног.

— И-раз!

Ее тело соскользнуло, испытав на себе мгновение полета в пустоту неизвестности, и удар обо что-то мягкое.

— Сегодня уже поздно. Закопаем завтра с утра. Идет?

Марко утер рукавом пот со лба.

— Да, сегодня был тяжелый день… — протянул напарник, и отвинтил крышку фляги.

— Давай помянем их всех.

— И чтобы мы не скоро к ним присоединились, — подхватил бывший конюх.

Послышалось бульканье, шумный глоток и выдох облегчения.

— Верно. Держи.

Марко не отказал себе в удовольствии.

— Ладно, хотя бы присыплю.

Он взялся за лопату, набрасывая землю поверх ее тела.

— Вот так. Все… Лидия, ты чего?

Даже сквозь рыхлый слой земли Маргарита опознала запах слез и шорох одежды, когда отец обнял дочь.

— Я не могу больше… Когда это закончится?! — Срываясь в истерику, закричала она.

— Тише. Если нас услышат, будет только хуже. Я уже пытался договориться.

— Все из-за той гадины! — Прошипела до сих пор не раскаявшаяся Лидия.

— Не кричи… Меня убивает эта сырость, — процедил он, сплюнув. — Идем.

И до нее еще долго доносились рыдания, изредка прерываемые кашлем Марко.

Вывернувшись из простыни и привстав на четвереньки, Маргарита наполнила легкие влажным воздухом. Над кладбищем стояла та же мерцающая темнота, что и всегда в этот час в этом месте. Тем не менее, для нее она была прозрачна как родниковая вода, на палец покрывающая гальку, а прямо над ней, в дымке угадывалось Двулуние, сияющее тем особенным взглядом, что напоминал ей о прошлом.

Вернувшись в этот мир, девушка осмотрелась и вздрогнула. Сейчас она стояла в яме, чье дно не было видно под бледными телами мертвецов. Не все из них оказались покрыты тканью или присыпаны, и Маргарита заметила знакомое лицо, принадлежащее одной из прислужниц. Потом еще одно. То был юноша, присутствовавший при показательной казни.

— Ты ответишь за все… — произнесла она, нисколько не боясь быть услышанной.

Пройдя через унижение, боль и смерть, ее уже ничего не могло испугать ни в подлунном, ни в ином мире.

В прыжке набросившись на край ямы, она зацепилась за траву и вытянула себя наверх. Не тратя время впустую, Маргарита горстями набросала землю, восстановив видимость нетронутой могилы, и отправилась на поиски места, указанного Агатой.

Вот когда ей пригодились шпацир, так часто проходящие через это кладбище. Найдя участок, на котором находились относительно недавние захоронения, девушка принялась читать подсвеченные Лунами символы. Поиски длились недолго. Замерев над надгробием, она какое-то время колебалась, однако решилась осмотреть плиты черного гранита и почти сразу наткнулась на рычаг. Потянув его на себя, она приподняла камень как крышку шкатулки.

С первого взгляда стало понятно — здесь было слишком много вещей, никак не относящихся к побегу. Разбросанные письма, адресованные Джессии, без всякого сомнения, написанные мужской рукой. Под ними обнаружилась маскарадная веццианская маска с помятыми перьями и свернутый батистовый носовой платок, в котором на ощупь угадывались обручальные кольца. Там же поблескивал округлый силуэт медальона, в котором обычно писали миниатюры ребенка или детей. Все это лежало поверх большого узла белого шелка, скрывая его под собой.

Немедленно размотав его, Маргарита ахнула и разгладила ткань свадебного платья, столь красивого, что у нее перехватило дух, и она не сразу обратила внимание на кошель с деньгами и нитку крупного жемчуга, спрятанные в его складках.

Во всем увиденном была какая-то недосказанность. Многочисленные фрагменты чьей-то личной истории, оставшейся без счастливого финала. Проклятое любопытство заставило поднести к глазам медальон, но какая-то сила остановила Маргариту от того, чтобы не раскрыть его немедленно. Так и держа его в руке, она смотрела на потревоженное прошлое, сохраненное в столь неподходящем месте.