Мартин Иден

— Сытый человек не обижается на подобное предложение, — заявил он.

— Вы дьявол! — раздраженно вскричал Мартин.

— Да ведь я вам ничего и не предлагал!

— Еще бы вы посмели!

— Вот как? В таком случае я вас приглашаю поужинать со мною.

Бриссенден, говоря это, привстал, как бы намереваясь тотчас же итти в ресторан.

Мартин сжал кулаки, кровь застучала у него в висках.

— Внимание! Ест их живьем! Ест их живьем! — воскликнул Бриссенден, подражая антрепренеру знаменитого местного пожирателя змей.

— Вас я и в самом деле мог бы съесть живьем, — сказал Мартин, в свою очередь дерзко оглядев истощенного болезнью Бриссендена.

— Только я того не стою.

— Не вы, а дело того не стоит, — произнес Мартин и тут же рассмеялся от всего сердца. — Признаюсь, Бриссенден, вы оставили меня в дураках. То, что я голоден, явление естественное, и ничего тут для меня постыдного нет. Вот видите — я презираю мелкие условности и предрассудки, но стоило вам сказать самые простые слова, назвать вещи своими именами, и я мгновенно превратился в раба этих самых предрассудков.

— Да, вы обиделись, — подтвердил Бриссенден.

— Обиделся, сознаюсь. Есть предрассудки, впитанные с детства. Хотя я многому успел научиться, а все-таки иногда срываюсь. У каждого свой скелет в шкафу.

— Но сейчас вы уже заперли дверцы шкафа?

— Ну конечно.

— Наверное?

— Наверное.

— Тогда идемте и спросим чего-нибудь поесть.

— Идемте.

Мартин хотел заплатить за виски и вытащил свои последние два доллара, но Бриссенден не позволил официанту взять их и заплатил сам.

Мартин состроил было недовольную гримасу, но тотчас успокоился, почувствовав, как Бриссенден мягко и дружелюбно положил ему руку на плечо.





Глава XXXII




На следующий день Мария была потрясена: к Мартину опять явился необычайный гость. Но на этот раз она настолько сохранила самообладание, что даже пригласила гостя подождать в гостиной.

— Вы не возражаете, что я вторгся к вам? — спросил Бриссенден.

— Я очень рад! — воскликнул Мартин, крепко пожимая ему руку, и, подвинув гостю единственный стул, сам сел на кровать. — Но как вы узнали мой адрес?

— Позвонил к Морзам. Мисс Морз сама подошла к телефону. И вот я здесь.

Бриссенден запустил руку в карман и вытащил небольшой томик.

— Вот вам книжка стихов одного поэта, — сказал он, кладя книгу на стол, — прочтите и оставьте себе. Берите! — вскричал он в ответ на протестующий жест Мартина. — На что мне книги? У меня сегодня утром опять кровь шла горлом. Есть у вас виски? Ну конечно, нет! Подождите минутку.

Он быстро встал и вышел. Мартин посмотрел ему вслед и с грустью увидел, как съежились над впалой грудью его когда-то, должно быть, могучие плечи. Достав два стакана, Мартин начал читать книгу. Это был последний сборник стихов Генри Вогана Марлоу.

— Шотландского нет, — объявал Бриссенден по возвращении, — каналья торгует только американским. Вот бутылка.

— Я сейчас пошлю кого-нибудь из ребят за лимонами, и мы сделаем грог, — предложил Мартин. — Интересно, сколько получил Марлоу за такую книгу?

— Долларов пятьдесят, — отвечал Бриссенден, — и то если ему удалось найти издателя, который захотел рискнуть.

— Значит, поэзией нельзя прожить?

В голосе Мартина прозвучало глубокое огорчение.


— Конечно, нет! Какой же дурак на это рассчитывает? Рифмоплеты — другое дело. Вроде Брюса, Виржинии Спринг или Сиджвика. Эти делают хорошие дела. Но настоящие поэты… Вы знаете, чем живет Марлоу? Преподает в Пенсильвании, в школе для мальчиков, а из всех филиалов ада на земле — это, несомненно, самый мрачный. Я бы не поменялся с ним, даже если бы он предложил мне за это пятьдесят лет жизни. А ведь его стихи блещут среди всего современного стихотворного хлама, как рубины среди стекляшек. А что о нем пишут критики! Чорт бы побрал этих критиков!

— Вообще люди, не способные сами стать писателями, слишком много судят о настоящих писателях, — воскликнул Мартин. — Чего, например, не плели про Стивенсона!

— Болотные ехидны! — проговорил Бриссенден, с презрением стиснув зубы. — Да, я знавал одного, который всю жизнь клевал Стивенсона за его письмо к отцу Дамиену. Он его и анализировал, и взвешивал, и…

— И, конечно, мерил его меркой собственной жалкой жизни, — вставил Мартин.

— Хорошо сказано. Ну конечно! Все они треплют и поганят прекрасное, истинное и доброе, а потом еще поощрительно похлопывают вас по плечу и говорят: «Добрый пес, Фидо»! Тьфу! «Жалкие человеческие сороки», сказал про них на смертном одре Ричард Рильф.

— Они хотят клевать звездную пыль, — страстно подхватил Мартин, — хотят поймать мысль гения, летящую подобно метеору. Я как-то написал статью о критиках.

— Давайте ее сюда! — быстро сказал Бриссенден. Мартин вытащил из-под стола экземпляр «Звездной пыли», и Бриссенден тотчас начал читать, то и дело фыркая, потирая руки и забыв даже про свой грог.

— Да ведь вы сами частица этой звездной пыли, залетевшая в страну слепых карликов! — закричал Бриссенден, дочитав статью. — И, разумеется, журналы это отвергли?

Мартин заглянул в свою записную книжку.

— Эту статью отвергли двадцать семь журналов. Бриссенден начал было хохотать, но тотчас закашлялся.

— А скажите, — прохрипел он наконец, — вы, наверное, пишете стихи? Дайте мне почитать.

— Только не читайте здесь, — попросил его Мартин, — мне хочется поговорить с вами. А стихи я вам заверну в пакет, и вы их прочтете дома.

Бриссенден ушел, захватив с собою «Сонеты о любви», и «Пери и жемчуг». На следующий день он снова пришел к Мартину и сказал только:

— Давайте еще.

Он утверждал, что Мартин настоящий поэт. Оказалось, что он и сам пишет стихи.

Мартин пришел в восторг, прочтя стихи Бриссендена, и очень удивился, узнав, что тот ни разу не сделал даже попытки напечатать их.

— А ну их всех к чорту, — сказал Бриссенден в ответ на предложение Мартина послать за него эти стихи в какой-нибудь журнал. — Любите красоту ради самой красоты, а о журналах бросьте думать. Ах, Мартин Иден! Возвращайтесь-ка вы снова в море. Поступайте матросом на какой-нибудь корабль. От души вам это советую Чего вы здесь добиваетесь, в этих городских клоаках? Ведь вы же сами себя ежедневно убиваете! Вы проституируете самое прекрасное, что только есть на свете, вы приспособляетесь ко вкусам журналов! Как это вы на днях сказали? Да… «Человек — последняя из эфемерид»? Так на что же вам слава, последняя из эфемерид?

Ведь слава для вас яд. Вы слишком самобытны, слишком непосредственны и слишком умны, по-моему, чтобы питаться манной кашкой похвал. Надеюсь, что вы никогда не продадите журналам ни одной строчки Нужно служить только красоте. Служите ей — и к черту толпу! Успех? Какого вам еще надо успеха! Ведь вы же достигли его и в вашем сонете о Стивенсоне, — который, кстати сказать, много выше гэнлиевского «Видения», — и в «Сонетах о любви», и в морских стихах! Разве радость творчества вы ни во что не ставите? Я-то ведь отлично понимаю, что вас влечет не успех, а самый творческий процесс. И вы это знаете. Вы ранены красотой. Это незаживающая рана, неизлечимая болезнь, раскаленный нож в сердце. К чему вам лукавить с журналами? Пусть вашей целью будет только одна красота. Зачем вы стараетесь чеканить из нее монету? Впрочем, все равно из этого ничего не выйдет. Можно не беспокоиться. Прочитайте журналы хоть за тысячу лет, и вы не найдете в них ничего равного хотя бы одной строке Китса. Забудьте о славе и золоте и завтра же отправляйтесь в плавание.

— Я тружусь не ради славы, а ради любви, — засме ялся Мартин, — Для вас любовь, повидимому, не существует совсем. А для меня красота — прислужница любви.

Бриссенден посмотрел на него с восторженной жалостью.

— Как вы еще молоды, Мартин! Ах, как вы еще молоды! Вы высоко залетите, но смотрите — крылья у вас уж очень нежные. Не опалите их. Впрочем, вы их уже опалили. И эти «Сонеты о любви» воспевают какую-то юбчонку… Позор!

— Они воспевают любовь, — возразил Мартин и опять засмеялся.

— Философия безумия! — возразил Бриссенден. — Я убедился в этом, когда предавался грезам после хорошей дозы гашиша. Берегитесь! Эти буржуазные города погубят вас. Возьмите для примера. Тот пригон торгашей, где мы с вами познакомились. Ей-богу, это хуже мусорной ямы. В такой атмосфере нельзя оставаться здоровым. Там невольно задохнешься. И ведь никто — ни один мужчина, ни одна женщина — не возвышается над всей этой мерзостью. Все это ходячие желудки, только желудки, руководимые якобы высокими идеями…

Он вдруг остановился и взглянул на Мартина. Вне запная догадка, как молния, поразила его. И лицо выразило ужас и удивление.

— И свой изумительный любовный цикл вы написали ради той бледной и ничтожной самочки?

Правая рука Мартина вцепилась ему в горло и встряхнула так, что у Бриссендена застучали зубы. Но при этом Мартин не прочел у него в глазах выражения страха: только какое-то любопытство и дьявольскую насмешку. И тогда, опомнившись, Мартин разжал пальцы и швырнул Бриссендена на постель.

Бриссенден долго не мог отдышаться. Отдышавшись он расхохотался.

— Вы бы сделали меня своим вечным должником, если бы вытряхнули из меня остатки жизни, — сказал он.

— У меня последнее время что-то нервы не в порядке, — оправдывался Мартин, — надеюсь, я вам не причинил вреда? Я сейчас приготовлю свежий грог.

— Ах вы, юный эллин! — воскликнул Бриссенден. Вы недостаточно цените свое тело. Вы невероятно сильны. Вы прямо молодая пантера! Львенок! Ну, ну! Придется вам поплатиться за вашу силу.

— Каким образом? — с любопытством спросил Map тип, подавая ему стакан. — Выпейте и не сердитесь.

— А очень просто, — Бриссенден выпил и улыбнулся, — все из-за женщин. Они вам не дадут покоя до самой смерти, как не дают и сейчас. Я ведь не вчера родился. Душить меня довольно бесполезно Я все равно вы скажу вам все до конца. Я понимаю, что это ваша первая любовь, но, ради Красоты, будьте в следующий раз разборчивее. Ну на кой чорт вам эти буржуазные девицы? Бросьте, не путайтесь с ними. Найдите себе настоящую женщину, пылкую, страстную, такую, которая бы смеялась над всякими жизненными опасностями, играла бы и любовью и смертью. Есть на свете такие женщины, и они, поверьте, полюбят вас так же охотно, как и всякая нич тожная душонка, порожденная буржуазной средой.

— Ничтожная душонка? — вскричал Мартин с негодованием.

— Именно, ничтожная душонка! Она будет лепетать вам про моральные истины и добродетели, и при этом будет бояться жить настоящей жизнью. Она будет по-своему любить вас, Мартин, но свою жалкую мораль она будет любить еще больше. Вы хотите великой, испепеляющей любви, вам нужна свободная душа, яркая бабочка, а не серая моль. А впрочем, в конце концов вам и это наскучит, если вы только, на свое несчастье, останетесь живы. Но вы не долго проживете! Вы ведь не вернетесь к своим кораблям! Будете таскаться по этим гнилым городам, пока не сгниете сами.

— Говорите, что хотите, — воскликнул Мартин, — вам все равно не удастся меня переубедить! Вы а конце концов правы для своего темперамента, а я прав для своего.

Они не сходились во взглядах на любовь, на журналы и на многое другое, но Мартин тем не менее чувствовал к Бриссендену не только простую привязанность, а нечто гораздо большее. Они стали видеться ежедневно, хотя Бриссенден не мог высидеть более часа в душной комнате Мартина.

Бриссенден никогда не забывал захватить с собою бутылку виски, а когда они обедали в каком-нибудь ресторанчике, он всегда заказывал шотландское виски с содовой водой. Он неизменно платил за обоих, и благодаря ему Мартин познакомился со многими тонкими блюдами, впервые изведал прелесть шампанского и букет рейнвейна.