Лемминг Белого Склона

— И я об этом, — вздохнул Арнульф. — Эрвингард был для них гусыней, которая несла золотые яйца. Теперь мы зарезали эту гусыню ради её бриллиантовой печени. И, сдаётся мне, найдутся люди, которых это не обрадует, а у нас прибавится недругов. Ты знаешь, о ком я говорю, Орм?

— Если речь идёт о моём дядюшке Сигурде Кнудлинге, ярле Талсея, — Орм с достоинством выдержал орлиный взор Арнульфа, — то будь уверен, что это дело я улажу.

— Так мы сможем попировать у него на Свидар? — хохотнул сэконунг.

— Я же сказал, мой король, — вернул улыбку Эриксон, — даже не сомневайся.

— Да уж, — отвернулся старик, снова глядя на небо, — коряво выросло это дерево…

— Бывает ли иначе в нашем деле? — спросил Унферт.

Никто ему не ответил.



Туман на востоке замерцал малиновым сиянием, когда вожди приступили к долгожданному дележу добычи. Люди Арнульфа урвали кусок короткого отдыха, храпели в уцелевшей корчме «Сны Ньёрун». Это название всех позабавило.

Хаген устал, как собака, но заснуть не смог, а напиваться не хотел — по многим причинам. Его и колдуна Хравена отрядили сторожить. Юноша много всякого хотел спросить у чародея, но голова вдруг сделалась тяжёлой, как чугунный котёл, и такой же пустой. Хравен бросил:

— Иди, прогуляйся, подыши ветром. Потом расскажешь, чего там вожди решили.

— Думаешь, добычей обделят? — выдавил ухмылку Хаген.

— Это вряд ли. Наш хёвдинг жесток, но справедлив, словно сам Отец Павших. Да ты, пожалуй, лучше знаешь нравы их обоих… А побеседовать мы ещё успеем!

Хаген не стал судить, сколько насмешки было в словах чародея, а сколько — искренности.

Город был возведён по большей части из местного камня, пористого и ломкого, но лёгкого, потому пожары не перекинулись на северную часть и не причинили много ущерба. Копоть, вонь и чад носились в воздухе, оседая повсюду. Впрочем, пернатым и четвероногим стервятникам это не мешало: чайки, кайры, поморники, вороны, ястребы-рыболовы и белохвостые орланы слетались с моря на падаль. Тут же кружили собаки, кошки да свиньи, копошились крысы. Тревожно ревели в стойлах кони и ослы. Хаген подумал, что надо бы посторожить телеги, на которых лежали накрытые тела павших соратников. Они пока не должны бы пахнуть, но мясо есть мясо, а голодным стервятникам никто не указ.

У телег сидел Фрости Фростарсон. Гонял обломком копья вороньё. По его виду нельзя было сказать, что дела у него хороши.

— Что, Куробой, тоже не спится? — Сказитель достал трубку, набил зелья, хватился огнива. — Хэй, юноша, у тебя огоньку не найдётся?

Хаген оставил огниво на корабле. Запалил от ближайшего огня щепку, поднёс Фрости. Кивнул на кисет — угости, мол, раз уж такое дело…

— Не стыдно тебе? — буркнул Фрости. — Такой молодой, а туда же… Впрочем, тут такая вонь, что лучше подымить зельем, чем её нюхать.

Закурили, как два гейзера. Хаген только сейчас заметил Гильса с разбитой головой.

— Думается, уже не придётся ему учить меня играть на арфе, — грустно заметил юноша.

— Похоже на то, — Фрости затянулся и добавил, — его арфа осталась на корабле среди его пожитков. Думается мне, никто не станет возражать, коли я отдам её в твои руки, Куробой. Это не самый лучший инструмент. Левый рог отходит, короб потёртый, а струны следовало бы перетянуть. У него не было денег на новую арфу. У него, у Гильса Гисларсона, прозванного Альвенгальдом — Голосом Альвов! О, вы смеётесь, вещие духи судьбы…

— То для меня честь, — заверил Хаген, — но отчего бы тебе не взять себе арфу Гильса? Ты ведь был его другом, и сберёг бы струнную певицу в память о нём.

— Инструмент должен работать, — возразил Фрости, — слишком грубы и корявы у меня руки, чтобы справно перебирать струны. Я больше люблю волынку, но давно не могу купить…

Невдомёк было сыну Фрости Моёвки, что в ту самую ночь на борту «Поморника» лопнули струны и треснул короб старенькой арфы Гильса Альвенгальда.

Хаген кивнул и двинулся на пристань.

Кругом лежали тела. Реки крови подсохли, взялись ожеледью — той порой по утрам подмораживало. Туман, однако, держался, скрывая следы ночной резни. Дым из трубки перебивал вонь от пожарищ и людских внутренностей. В уцелевших домах разводили огни. Горожане несмело выходили на улицы — поглядеть что да как. То тут, то там раздавались возгласы — порою гневные, но по большей части — скорбные и изумлённые. Хагену подумалось, что давненько жители Эрвингарда не видели войны, но не ощутил в сердце своём ни жалости, ни злорадства.

Зато порадовался, выйдя на пристань. Там псы и птицы дрались за требуху амбаров и людей. Кроваво мерцали груды серебра и золота в открытых мешках, сундуках и бочонках: шёл пересчёт. Одна из девиц Ньёрун спорила с Бьёланом о цене златотканого гобелена из Альвинмарка. Люди сильно походили на братьев меньших: Ньёрун — крупная кайра, Орм — белый хаунд, Бьёлан — зеленоглазый баклан, Арнульф же — сизый орёл, гортанным криком разнимающий стервятников. Это сходство позабавило Хагена, но подлинное ликование вызвала иная картина.

На берегу торчали шесты, словно молодые сосенки. Верхушки тех древ украшали не хвойные головы, но головы работорговцев. На самом высоком шесте, на самом почётном месте, сидела голова Бейли сына Бейли, что наварил на Хагене полсотни марок.

Улыбаясь, как счастливое дитя, Хаген сказал вису:

Спи спокойно, Бейли,

Конунг звона злата,

Распороли Репу

Девицы крылаты.

Пастуха невольников

Угостили рыбой

Ран волчицы крови,

Девы щитовые!






Тьостар Тенгильсон услышал эту вису и спросил:

— Откуда у тебя в столь юные годы такое презрение к жизни и смерти?

— Ты не задавал бы подобных вопросов, благородный муж, — ответил Хаген, как мог почтительно, — если бы с полгода походил в рабских обносках. А кого это вы сторожите?

— Мясо, — усмехнулся Тьостар, — Кьятви Мясо. Спроси-ка: откуда у нас мясо?

— Само приползло? — предположил Хаген.

Тьостар засмеялся — негромко, чтобы не разбудить брата — и кивнул:

— Приползло, ага… Только с ним нельзя разговаривать: Арнульф запретил.

— Этот запрет ни к чему, — проворчал сквозь дрёму Форни Гадюка, — Хравен сейдман позаботился, чтобы Мясо стало не слишком болтливым.

— Лишь бы не завонялось, — отмахнулся Тьостар.

Кьятви разлепил веки, словно недоваренные клёцки, бросил на викингов угрюмый взор. Его пышную бороду, широкую грудь и пивное пузо покрывала засохшая кровь. Лицо налилось багрянцем, из горла рванулся рык, перешедший в хрип. Он был похож на связанного вепря, на стреноженного быка, обречённого закланью, знающего об этом и непокорного. Это перед Арнульфом он был готов лить слёзы, унижаться и виниться. Не перед щенками.

— Думается, ты многое мог бы поведать о том, каково оно — ждать смерти от руки побратима и надеяться на спасение, Кьятви Предатель, — сказал Хаген.



Кроме тридцати тысяч гульденов из городской казны да общих сбережений купцов, викинги собрали по всему Эрвингарду монет, украшений и прочего имущества ещё на десять тысяч. Без малого. Себе Арнульф взял шестнадцать тысяч золотом и серебром, а прочее разделил примерно поровну между Ньёрун и Бьёланом. Люди Мара Тощего, как мы помним, бежали, и не получили ничего, кроме нидов от Фрости, которые мы скажем позже, коль не забудем. Тогда щитовые девы и викинги Тёмного погрузили добычу на корабли и спешно отбыли на вёслах: на море некстати запал штиль.

— Может, и ты двинешь отсюда? — спросил напоследок Бьёлан. — Полно свободных ладей.

— Мне надо в Льосвик, — покачал головой сэконунг, — ни южным, ни северным путём я туда не попаду, да ещё и на гружёном добычей корабле. Также и вам не советую ходить в эту пору у берегов Эрсея. Лучше всего вам двигать на запад или на юг.

— Хакон ждёт тебя на Ёстерлаге, — напомнил Бьёлан.

— Не только Хакон, — задумчиво проронил Арнульф.

На том они распрощались, и снека геладца отчалила на юг. «Ратная Стрела» Ньёрун тоже была готова к отбытию, когда предводительница валькирий обратилась к Арнульфу:

— Тут с тобой кое-кто хотел поговорить.

Седой окинул взглядом отряд, а скорее — толпу, что собралась на пристани. Битые и бритые мужи разного возраста и происхождения, разодетые щеголевато, пёстро и нелепо, обвешанные оружием и украшениями. Видно было, что они славно поживились этой ночью. Хватали всё, что плохо лежало, и цепляли на немытые тела вместо заскорузлых обносков, не глядя на размер. Одни смотрели себе под ноги, другие — исподлобья, недоверчиво, громко сопя. Но были и такие, что держались уверенно, не слишком низко склоняя шеи.

— Кто старший? — спросил Арнульф.

— Вади Ловчий, — вышел вперёд нестарый ещё мужчина, крепкий и длиннорукий.

— Откуда ты, Вади Ловчий, и чего ты хочешь?

— Я родом с Фалькея, а мои люди — из разных мест. У меня в отряде двадцать человек. Мы ходили в рабах, но не все родились в неволе. Теперь желаем ходить с тобой, хёвдинг.

— Прекрасно, милые друзья, — осклабился Седой, — мы с вами, пожалуй, пригодимся друг другу. Но ты будешь во всём меня слушаться, и немедля. Это ясно, Вади Ловчий?

— Приказывай, — с готовностью кивнул островитянин.

— Во-первых, кормить я вас не буду, пропитание заготовьте себе сами. Желательно — на месяц вперёд. Во-вторых, заплачу, как и своим людям, по окончании дела. По пятьдесят гульденов каждому и сотню — старшему, если хорошо себя покажите. В-третьих, выбросьте оружие, оно вам вряд ли пригодится, найдите рабочие топоры, ножи, верёвки, заступы, лопаты и прочий инструмент. Вы будете работать, как положено карлам — свободным поселянам.

Тут ватага взбурлила негодованием, точно луковая похлёбка:

— Не для того мы взяли в руки оружие, чтобы снова гнуть спину!

— Мы не рабы, рабы не мы, а мы — свободные воины!

— Не станем копаться в грязи да дерьме!

— Верно, парни, у меня все уши навозом забиты!

— Оно и видно, — презрительно бросил Арнульф, — не хотите, как хотите. Но вам стоит иметь в виду, что вы живы лишь милостью Ньёрун Чёрной и матери щитовых дев Кьяллы. Когда бы я не поклялся ей, что в этом походе никто не возьмёт ни одного человека в рабы, лежать бы вам в одной яме с вашими хозяевами. Ваша участь ещё может измениться к худшему. Так что, коли тебе не по нраву мои правила, то иди ты, Вади Ловчий, да свистни в буй.

— Э, хёвдинг, что ты такой сердитый? — глуповато улыбнулся Вади. — Парни просто пошутили, а ты уже готов их вздёрнуть. Суровый ты человек! Конечно, мы станем служить тебе так, как ты сочтёшь нужным, ибо свобода и полсотни гульденов на дороге не валяются. Верно, братцы?

— Ну коли так, — хрипло гаркнул Арнульф, — тогда за работу!