Лемминг Белого Склона

— Немного работал в кузне, два хода ходил юнгой в море, — на сей раз лгать не пришлось.

— Ступай завтра на причал, будешь работать у Дага Стигсона, — решил Буссе. — Слышишь, Даг? Вот этот парень — как тебя, Хаген, да? — возьмёшь его завтра на тресковую тропу, глянешь, чего он стоит. Ты, малый, надолго ли думаешь тут задержаться?

— До осени, коль скоро ты сочтёшь меня не худшим работником.

— Вот как. Сразу скажу, что я плачу тем, кто работает у меня дольше трёх зим, по двадцать марок в месяц. Новичкам вроде тебя не стоит рассчитывать больше, чем на десять. Итого, получишь по осени сорок марок серебром. Это тебя устроит?

— Более чем, Буссе бонд, — поклонился Хаген.

Сорок марок — скромная плата, но на зиму хватит. Марка серебра — это десять пундов ячменя.



Буссе Козёл, сын Барда Широкая Сеть, был крепкий бонд, зажиточный хозяин и слыл, вопреки прозвищу, человеком достойным, хоть и упёртым. Он действительно походил на козла: курчавая борода, тёмная с проседью, большие глаза навыкате, зычный голос, широкий, выпирающий лоб. Но прозвище своё Буссе получил вовсе не за то: не было козочки, которую бы он пропустил в молодые годы, к неудовольствию жены. У него было двое сыновей и пять дочерей, не считая ублюдков и тех, кто умер в детстве. Побочных своих детей, кстати, Буссе как правило не бросал, а селил у себя на дворе и содержал, как и прочих домочадцев. Он устраивал славные пиры для конунга, когда тот приезжал, совершая вейцлу, и хвастал, что мог бы кормить не только положенную по закону королевскую свиту в семьдесят человек, но и всю сотню, и не положенные три дня, а даже и неделю. Впрочем, ни Арнкель конунг, ни его наследник Арнгрим этим не злоупотребляли. Разве что брат короля Арнар: он был дружен с Амлоди, братом Буссе, и потому часто гостил в Сельхофе, но, к счастью для Хагена, не в том году.

Вообще род Селинга Моховая Борода жил в Боргасфьорде, недалеко от выхода в море, с давних времён и на широкую ногу. Помимо самих Селингов, там проживали дюжины четыре работников: два десятка трэлей, дюжина вольноотпущенников, а прочие — наёмные батраки, хусманы, подрядившиеся на лето. Работы хватало всем: корчевать пни на склоне, вскапывать огород, распахивать поле, разбрасывать навоз, выпалывать сорняки, пасти скотину на сэтере, чистить птичник и свинарник, собирать грибы, ягоды и птичьи яйца, копать глину…

Никто не жаловался на скуку и на причале. Там под присмотром Дага Стигсона в корабельном сарае зимовали два корабля: гордость Селингов, торговый кнорр «Курочка», и восьмивёсельный фискебот «Щепка», да несколько лодок. Летом оба судна были в море: «Курочка» ходила между Сторборгом и Смавиком, а на «Щепке», разумеется, ловили рыбу. Вот туда, под начало рыбака Сульдара, Хагена и отправил Даг — корабельных дел мастер и бывалый моряк, бросивший старые кости в Сельхофе.

Там, на борту рыбацкой лодки, Хаген узнал, что работа может быть лекарством.

Первое время он вообще ни о чём не думал: тихо радовался морю, ветру, волнам, скрипу вёсел в гребных люках, солнечным бликам на воде, резким крикам птиц. Радовался даже рыбной вони, слизи и грязи на неводе, боли в мышцах и усталости. Фискебот каждое утро, на рассвете, уходил на промысел, днём же, когда полуденное солнце загоняло рыбу на глубину, возвращался на пристань, и через пару часов — снова на сельдяную дорогу, до сумерек. На берегу рыбаков ждала с обедом дочь Сульдара, рыжая Альвёр. У неё были томные серые глаза под пушистыми ресницами, пухлые губки и вообще всё, что положено, большое и пухлое, но поясок легко сходился на тонкой талии. Ростом чуть ниже Хагена и на пару зим старше его, Альвёр ничем не напоминала ту деву, что похитила сердце Альвара, ту страшную тень красавицы, что была матерью Хагена. Потому юноша всякий раз любовался ею, но не так, как обычно любуются прекрасными женщинами, скорее — как смотрят на рассвет, на закат или на искусное произведение мастера. Впрочем, Альвёр истолковала его пристально-отстранённый взгляд по-своему и пару раз улыбнулась в ответ.

Сульдар Товарсон заметил эти перемигивания:

— Ты не самый безрукий работник, Хаген, но я тебе выбью оба глаза, если…

— Ну так выбей, — улыбнулся внук короля, горько глядя на Сульдара.

Тот хотел было приложить наглеца, но что-то сдержало его руку. Холод ледника, одиноко плывущего в бескрайнем море по воле течений, что сверкнул во взоре изгнанника, или, быть может, беспомощная кривизна улыбки, или безумная тоска в голосе — как знать? Удивился вдовый рыбак, увидев на молодом лице такие усталые глаза, и лишь вздохнул:

— Ну, ты меня понял.

Хаген молча кивнул. Понял, мол, чего ж не понять?



Время шло, Сульдар хвалил сноровистого помощника Дагу, а тот — самому Буссе, у Хагена появилось свободное время — то дожди зарядили, то прохудилась «Щепка», то нужна была помощь на берегу, а то Даг просто по доброте сердечной давал работникам день-два отлежаться. Появились и приятели: Бранд Свистодуй, парень зим двадцати, работавший на подхвате, по вечерам он, если было не лень, развлекал народ игрой на вистле; Вальд, сын Торвальда кузнеца, которому милее было бить из лука морскую птицу и редких тюленей, чем молотом по наковальне в отцовской кузне; быстроногий Кар, которого Буссе держали при себе для разных поручений; дюжий темноволосый Бор, что тоже поглядывал на Альвёр, и говорили, что там дело не закончилось перемигиваниями; мастеровитый плотник Оспак, ученик Дага; Вади, сын Винги Лыко, которому Буссе подарил свободу в тот же день, когда сам Винги выплатил за себя положенные сто марок…

Молодёжь по вечерам собиралась в Боклунде, буковой роще, где днём пасли свиней, чтобы и самим посвинячить после тяжёлого трудового дня. Говорили, то была священная роща, сердце некогда обширного леса, и раньше там совершали жертвоприношения, а до того под сводами крон обитали хульдеры из белых альвов. Так или нет, а деревьев там не рубили. Только жгли по вечерам хворост, пили бодрящий отвар из толчёных буковых орешков и хозяйское пиво, пели песни, плясали и всячески веселились, у кого были силы. Когда прогорал костёр, гуляки возвращались на хутор, но совы и куницы были весьма недовольны подозрительным шуршанием и стонами в кустах.

Жизнь вроде бы налаживалась. И начинала тяготить Хагена. Рыбачьи снасти, рыбья требуха, знакомые прибрежные камни, красно-коричневые от мха и лишайников, примелькавшиеся лица, вечерние посиделки, незатейливые беседы с Альвёр, ожидание осени с нетерпением и страхом. Что дальше? Вот сорок марок на руках, вот примерно столько же, отложенные с прошлого года, вот походная торба с нехитрыми пожитками, да руки-ноги, да целый мир впереди. Куда бы податься? Где найти судьбу?

Возвращаться в Хвитафьёльд хотелось меньше всего. Это казалось самым разумным, и потому — наиболее противным: ни богатства, ни славы. Скучно! Что бы ждало его там, где он провёл детские годы? Ну, дали бы ему двор в Сольвиндале или в Овечьей Долине. Ну, завёл бы хозяйство, мастерскую там какую-нибудь. И обрастал бы мхом, один среди двергов, соплеменников отца, но не матери. Никогда не чувствовал Хёгни себя чужим в племени подземных коротышек, но Хаген знал — он чужой. Что бы ждало его, краткоживущего, рядом с теми, кто живёт многие сотни зим? Можно было бы осесть в Гламмвикене и ходить на «Скегле» или на каком другом судне, получая по двести марок за поездку, но и эта мысль казалась мелкой и мелочной. Юное сердце желало неведомого, билось быстрее, когда пред взором представали широкие полосатые паруса и гордые драконьи главы на носах ладей викингов.

Викинг! Этим словом чаще ругались, чем хвалились, ну так и что? Руки у викинга по локоть в крови, своей и чужой — ну так и что? Всюду незваный гость, нигде нет у него ни логова, ни гнезда, не спит он дважды под одной кровлей — так что же с того? Но когда викинг умирает — о нём поют песни, люди долго судят о его деяниях, спорят, хулят и хвалят, и слова славы громоздятся выше любого кургана, и жизнь его длится, выбитая древними рунами на памятном камне край дороги…

Хаген отчаянно желал вырастить свою судьбу. И прекрасно понимал, что ни в Белых Горах, ни на хуторе Сельхоф это зерно не даст могучих всходов.

И только далёкий стольный Хлордвик манил его дымом сотен очагов.



Однажды Хаген спросил Дага Стигсона:

— Скажи-ка, Даг мастер, ты ведь не только умелый корабел, но, кажется, и мореход? Как получилось, что ты теперь сидишь тут, чинишь лодки и водишь торговый кнорр?

— Вместо чего? — хмуро прервал Даг. — Вместо того, чтобы бороздить равнину китов на борту двадцативёсельного драккара во главе ватаги викингов? Одно время так и было, — старый мастер презрительно сплюнул под ноги, — всё было у сына Стига Тесло: золото, слава, почёт, оружие, добрая одежда, любимая женщина и трое детей. Спроси меня, Хаген, где теперь это всё? Пошло по ветру, с дымом, и месть не принесла облегчения… Морская вода, кровь и слёзы — кругом одна соль. Тошнит. Уж лучше — от морской воды. Потому и подался к Буссе.

Хагену неловко было продолжать тот разговор, но коль начал…

— А где вы собирались для набегов и зимовок?

— Ведомо где, — пожал плечами Даг, — где придётся. То на островах, то во фьордах. Есть такое место, гора Фленнскалленберг в заливе Гравик, там чаще всего зимуют. Оттуда же выходят на лебединую дорогу. Туда многие приходят в поисках лучшей доли, но не всякого примут. — Помолчал и добавил: — Это тебе на всякий случай.

Хаген ничего не сказал, только низко поклонился. Теперь он знал, куда направится по осени, где найдёт почву, чтобы посадить зерно судьбы, где, быть может, обретёт стаю и вожака, и, как знать, однажды вернётся в эти воды, чтобы отомстить Карлу сыну Финнгуса.

Правда, доля Дага Стигсона его несколько опечалила, но Даг вряд ли посвятил себя такому божеству, как Эрлинг. Тому, кто зрел в глаза Отца Павших, нет нужды ценить жизнь. Ни чужую, ни свою. Хаген твёрдо полагал в те годы, что готов ко всему.



Однажды Вальд, сын кузнеца, отпросился поохотиться на тюленей — отец отпустил, благо, работы было немного. С ним на лодке отправились ещё семеро парней, а Хаген не отправился, потому что как раз был на рыбном промысле. Но тут навалились на Торвальда кузнеца дела: то с мерина-тяжеловоза подкова слетела, то оказалось, что петли на дверях вконец проржавели, то понадобились новые ободья на бочки да вёдра, то лопнули сразу три топора. Да Буссе потребовал наделать полсотни больших гвоздей и сотню малых — кто знает, зачем? Хозяин сказал, работник — засучи рукава. Потому после обеда Хагена отправили в кузню Торвальду на подмогу, пока Вальд не вернётся. Хаген не возражал, тем более, что Торвальд в награду выправил ему из сточенного ножа бритву — парня раздражал пушок на щеках и подбородке, который, уж конечно, не походил на густую бороду героя и не добавил бы ему благосклонности Альвёр.


Из-за неё-то, из-за липы червонного злата, Хаген третьего дня подрался с Бором. Собственно, не столько из-за самой девушке, сколько по вине самого Бора, у которого с Альвёр что-то разладилось. Они всегда сидели втроём: Альвёр и двое поклонников, добивавшихся её взаимности. Говорили, что Бор уже водил Альвёр в орешник за буковой рощей, это было несколько обидно для Хагена, но ни выпытывать, ни следить за ними внук конунгов не имел ни малейшего желания. Ладно, так уж сталось, и нет беды, коли дева отдалась в кустах другому! Зато с ней весело, и на неё приятно смотреть. Но Бор был другого мнения и настрого запретил Хагену вообще к ней приближаться.

— Пусть Альвёр сама мне это скажет, — невозмутимо ответил Хаген, — и тогда я не повернусь даже в её сторону, можешь быть уверен. Но ты-то кто, чтобы мне указывать?

— Я тут работаю третий год! — взъерепенился Бор. — Я тебя, говнорожий, об стенку размажу!

— Да что ты говоришь, — осклабился Хаген — и получил в ухо.

И началось. И было похоже на конские бои: тупо, яростно и напролом. И закончилось синяками, ссадинами, выбитыми зубами и разбитыми носами. Бор был сильный, а Хаген — стойкий, и обоим было не занимать упрямства. О, как же Альвёр собою гордилась!

Вечером после ужина она пришла проведать Хагена. Похвалила его, утешила и подарила простенький платочек — вытирать кровь из носа. Сказала, что, мол, отец осерчал, ибо из побитого коня скверный помощник, но она, Альвёр, благодарна, что Хаген поставил Бора на место, потому что темноволосый красавчик многовато стал о себе думать. Юноша лишь слабо кивнул — и вдруг поцеловал девушке руку. Она как-то странно глянула на него, улыбаясь и вышла.

Той ночью Хагену приснилась рыжая дочь Сульдара. Правда, на ней было красивое заморское одеяние и она почему-то была дочерью короля. Но просыпаться всё равно не хотелось.

В кузне Хаген задержался на пару дней. Обед им с Торвальдом носила Далла, жена мастера. Но пиво — холодный медовый эль в запотевшем кувшине — Хагену поднесла сама Альвёр, прежде угостив, понятно, кузнеца. Тот, однако, вежливо отказался да вышел из кузни. Вроде как до ветру. Сам некогда был молодым.

— Твой отец ещё на меня сердится? — спросил Хаген. — Вчера слова за день не сказал!

— Ему и Бор не шибко по нраву, — вздёрнула плечами Альвёр.

— А тебе самой?

— Ты дурачок, да, Хаген? — снисходительно улыбнулась Альвёр. — Сидела бы я тут, будь он был мне по душе?! Скажи, а у тебя ведь никогда не было девушки?

— Как ты только догадалась, всемудрая дева? — проворчал Хаген, краснея.

Тогда Альвёр взяла у него чарку, закинула руки ему на плечи и поцеловала прямо в губы. За дверью послышались шаги. Девушка отпрянула, сладко облизнулась, и в глазах её играли отблески солнца на морской глади. Забрала кувшин и вышла, покачивая бёдрами.

Хаген сидел, ошарашенный, а сердце выпрыгивало из груди. Подошёл к бадье, ополоснул лицо. Фыркнул, помотал головой. И решил, что надо будет как-нибудь отблагодарить Альвёр за мёд, который довелось отведать на её устах.

Тем же вечером, после ужина, Хаген не мог дождаться, пока народ в Боклунде не начнёт расходиться. Затем, улучив момент, взял Альвёр за руку и отвёл в сторонку.

— Хочу сказать вису в твою честь, — выпалил он, — осуди, но хоть выслушай.

Альвёр удивлённо глядела на него, распахнув бездонные глаза.

Хаген глубоко вдохнул, волнуясь, и произнёс, как мог красиво:

Ива мёда сладкого,

Липа огня прилива

Скальда похитила сердце,

Разум очами затмила.

Дочь короля-рыболова,

Рыжая кошка залива

Лемминга в сети поймала,

Мёдом устами поила.

Милая дева,

Нет её краше,

Фрейе подобна

Лебедь чертога,

Ласка твоя

Скальду дороже

Конунга власти,

Грани поклажи.

Яхонты глаз

Твоих ярче звёзд,

Путь озарят