Королевство

– Давай лучше ты расскажешь, Рой?

Чудно́, но хотя в словах она никогда не ошибалась и предложения тоже строила правильно, акцент не позволял забыть, что она не отсюда. А может, это потому, что сегодня она приготовила какое-то карибское блюдо – мофонго, что ли.

– Да, пускай Рой расскажет, – согласился Карл, – он в темноте отлично рассказывает. Когда мне в детстве не спалось, он непременно мне что-нибудь рассказывал.

«Когда тебе не спалось, потому что ты плакал, – подумал я. – Когда я спускался вниз, ложился к тебе в кровать, обхватывал тебя руками, кожа у тебя еще была такой горячей, и я говорил: не думай об этом, вот я тебе сейчас расскажу кое-что, и ты уснешь». И едва я подумал об этом, как до меня дошло, что не в акценте дело и не в мофонго. Дело в самом ее присутствии здесь, в темноте, рядом со мной и с Карлом. В нашем темном доме, который принадлежал мне и ему – и никому больше.





4




Карл уже стоял на пороге, готовый приветствовать гостей. Мы слышали, как поднимаются к Козьему повороту первые машины. Сбрасывают ход. И еще. Шеннон держала чашу с пуншем и, когда я подлил туда спирта, вопросительно взглянула на меня.

– Спирт им больше по вкусу, чем фрукты, – объяснил я и посмотрел в окно.

Возле дома остановился «пассат», и из пятиместной машины вылезли шестеро. Все как обычно: они все вместе набиваются в машину, а за руль сажают женщин. Не знаю, почему мужики считают, будто имеют право напиться, и почему женщины подписываются их развозить, впрочем женщин никто не спрашивает, просто так уж оно повелось. Мужики, неженатые или те, чьи жены остались присматривать за детьми, кидали жребий – вспоминали игру «камень-ножницы-бумага». Когда мы с Карлом были маленькими, многие садились за руль пьяными. Но теперь больше никто пьяным не водит. Жен они по-прежнему поколачивают, а вот пьяными – поди ж ты – за руль не садятся!

В гостиной висел плакат: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ. По-моему, странновато как-то: в Америке вроде праздник устраивают друзья и родственники, а не тот, кто вернулся домой. Но Шеннон лишь посмеялась и сказала, что если никто больше этого не сделал, значит придется самим подсуетиться.

– Давай я начну разносить пунш, – предложила Шеннон.

Я как раз наполнял бокалы смесью самогонки с фруктовым коктейлем. Шеннон оделась так же, как в день приезда, – черный свитер с высокой горловиной и черные брюки. То есть одежда была уже другая, но очень похожая. В тряпках я не спец, но у меня было такое чувство, что одевается она дорого, хоть и неброско.

– Спасибо, но я и сам могу разнести, – сказал я.

– Нет. – И эта пигалица оттолкнула меня в сторону. – Твое дело – беседовать со старыми друзьями, а я буду разливать пунш и постепенно знакомиться со всеми.

– Ладно, – согласился я. Объяснять, что это друзья Карла, а не мои, я не стал.

Впрочем, смотреть было приятно: все они обнимали Карла, хлопали его по спине, словно в горле у него что-то застряло, ухмылялись и выдавали какую-нибудь по-дружески грубоватую фразу, которую они придумали по дороге сюда. Взбудораженные, слегка смущенные и готовые выпить.

Мне они жали руку.

Мы с братом много в чем не похожи, но это различие, наверное, самое заметное. Карла деревенские пятнадцать лет не видали, а со мной каждый божий день на заправке виделись все эти годы. Теперь, когда я стоял и смотрел, как он тает от дружеского тепла и заботы – я же вечно был этим обделен, – завидовал ли я ему? Хм. Каждому из нас охота, чтоб его любили. Но готов ли я поменяться? Соглашусь ли я подпустить к себе людей так близко, как Карл? Ему это, судя по всему, ничего не стоит. Мне же обошлось дорого.

– Привет, Рой. Нечасто тебя с пивом увидишь.

Мари Ос. Выглядела она неплохо. Мари всегда хорошо выглядит, даже когда при ней коляска, в которой орут близнецы с коликами. И я знаю, что пара теток у нас в деревне от этого прямо из себя выходят: они-то надеялись, что Мисс Безупречность спустится с небес и примкнет к простым смертным. Девчонка, которой досталось все. Родилась в богатой семье, от природы сообразительная, поэтому и училась лучше других, носит фамилию Ос, благодаря которой ее особенно уважали, но мало этого: Господь ее еще и внешностью не обделил. От матери Мари Ос унаследовала смугловатый румянец и женственную фигуру, а от отца – светлые волосы и холодные голубые глаза, глаза волчицы. Возможно, из-за этих глаз, острого язычка и чуть высокомерной холодности парни держались от нее дальше, чем можно было ожидать.

– Мы так редко с тобой видимся – прямо удивительно, – сказала Мари. – Как у тебя вообще дела-то?

«Вообще» означает, что обычного «у меня все хорошо» ей недостаточно, Мари на меня не наплевать, и она хочет услышать все начистоту. И похоже, она интересовалась совершенно искренне. В глубине души Мари добрая и отзывчивая. Просто со стороны кажется, будто она смотрит на тебя слегка сверху вниз. Может, это, конечно, оттого, что росту в ней метр восемьдесят, однако помню, как однажды мы втроем возвращались с танцев – я за рулем, Карл в дымину пьяный, а Мари злая как черт, – и она тогда заявила: «Карл, я не могу встречаться с парнем, который тянет меня вниз, на один уровень с деревенскими, ясно тебе?»

Впрочем, если местный уровень ее и не устраивал, уезжать отсюда она, судя по всему, не хотела. В школе она училась даже лучше Карла, но, в отличие от него, никогда не горела жаждой уехать и чего-нибудь добиться. Может, потому, что у нее все и так уже было и оставалось лишь наслаждаться жизнью. Поэтому ей и здесь было неплохо. Возможно, именно поэтому она, распрощавшись с Карлом, быстренько поступила на факультет политологии – или, как наши деревенские говорили, болтологии – и вернулась с кольцом на пальце, притащив с собой Дана Кране. Он тут устроился редактором в местную газету от Рабочей партии, а вот она, похоже, до сих пор писала диплом, а закончить что-то никак не могла.

– У меня все хорошо, – сказал я. – Ты одна приехала?

– Дан с мальчишками остался.

Я кивнул. Думаю, живущие по соседству бабушка с дедушкой наверняка с радостью посидели бы с внуками, однако Дан сам отказался ехать. Он заезжал к нам на заправку – подкачать колеса своего вызывающе дорогого велосипеда, на котором собирался проехать велогонку «Биркен», и я прекрасно помню его бесстрастное лицо – он делал вид, будто не знает, кто я такой, однако от него едва искры не летели, а все из-за того, что в ДНК у меня много общего с чуваком, который трахал его жену до того, как он сам получил на нее права. Нет, Дан вряд ли рвался праздновать возвращение блудного сына нашей деревни и бывшего парня своей жены.

– Вы с Шеннон уже познакомились? – спросил я.

– Нет. – Мари огляделась. Народу в гостиной уже набилось столько, что не протолкнуться, хотя мебель мы сдвинули в стороны. – Но Карл падок на внешность, а значит, я ее вряд ли прогляжу. – По тону Мари сразу становилось ясно, что именно она думает о разговорах про внешность.

На выпускном в школе Мари должна была выступать с речью от лица выпускников, и директриса имела неосторожность охарактеризовать Мари как «не только умницу, но и потрясающую красавицу». Свою речь Мари начала так: «Благодарю вас. Я хотела бы самым лучшим образом отозваться о поддержке, которую вы оказывали нам последние три года, но не знаю, какие слова подобрать, поэтому лучше скажу, что вам очень повезло с внешностью». В зале послышались смешки, но слабые, с сарказмом она переборщила, и никто так и не понял, комплимент это или как.

– Ты, должно быть, Мари.

Мари посмотрела направо-налево и лишь потом вниз. Там, на три головы ниже, она увидела бледное лицо Шеннон и ее белоснежную улыбку.

– Пунша?

Мари вздернула одну бровь – видать, думала, что Шеннон вызывает ее на боксерский поединок, но потом Шеннон подняла поднос повыше.

– Спасибо, – поблагодарила Мари, – но нет.

– О нет! Ты проиграла в «камень-ножницы-бумага»?


Мари растерянно смотрела на нее.

Я кашлянул:

– Я рассказал Шеннон про местный обычай, когда решают, кому за руль садиться…

– А, вон оно как, – Мари натянуто улыбнулась, – нет, мы с мужем не пьем.

– Ясно, – сказала Шеннон. – Потому, что вы завязавшие алкоголики, или потому, что это для здоровья вредно?

Лицо у Мари вытянулось.

– Мы не алкоголики, но от алкоголя ежегодно гибнет больше народа, чем от всех войн, убийств и наркотиков, вместе взятых.

– Что ж, спасибо, – заулыбалась Шеннон, – что избавляете нас от войн, убийств и наркотиков.

– Я просто хочу сказать, что спиртное употреблять не следует, – пробормотала Мари.

– Наверняка ты права, – согласилась Шеннон, – но благодаря ему те, кто сегодня приехал к нам, хоть разговорились толком. Ты на машине?

– Разумеется. Там, откуда ты родом, женщины не водят машину?

– Водят, но ездят по левой стороне.

Мари неуверенно посмотрела на меня, будто спрашивая, нет ли тут подвоха.

Я опять кашлянул:

– В Барбадосе правостороннее движение.

Шеннон громко рассмеялась, а Мари снисходительно улыбнулась, как будто услышала неуклюжую детскую шутку.

– Ты, наверное, много времени и сил потратила, чтобы выучить язык своего мужа, Шеннон. Вы с ним не обсуждали: может, лучше ему было твой выучить?

– Хороший вопрос, Мари, но на Барбадосе говорят по-английски. А мне, естественно, хочется понимать, о чем вы тут шепчетесь за моей спиной. – Шеннон опять засмеялась.

Что вы, женщины, хотите сказать, когда говорите, до меня иногда не доходит, но сейчас я понимал: передо мной что-то вроде петушиных боев и мне лучше не влезать.

– К тому же норвежский мне нравится лучше английского. Английский – самый безнадежный язык в мире.

– То есть нравится больше английского, да?

– Идея латинского алфавита заключается в том, что графический символ передает определенный звук. Если, например, в норвежском, немецком, испанском, итальянском и других языках написать «а», то и читаться оно будет как «а». А вот в английском «а» может означать все, что угодно. Car, care, cat, call, ABC. Полная анархия. Эфраим Чемберс еще в восемнадцатом веке считал, что ни в одном языке нет настолько нелогичной орфографии, как в английском. А я, когда еще ни слова не знала по-норвежски, читала вслух Сигрид Унсет, и Карл все понимал! – Шеннон рассмеялась и посмотрела на меня. – Это норвежский следовало бы сделать языком международного общения, а не английский!

– Хм, – откликнулась Мари, – но если для тебя равноправие не пустой звук, зря ты Сигрид Унсет читаешь. Она – реакционная антифеминистка.

– О, а у меня сложилось впечатление, что Унсет – феминистка второй волны, как Эрика Лонг, но опередившая свое время. Спасибо за совет, но я стараюсь читать и тех авторов, с чьим пунктом зрения я не согласна.

– Точкой зрения, – снова поправила ее Мари. – На язык и литературу у тебя немало времени уходит – это я прекрасно понимаю, Шеннон. Тебе, наверное, лучше будет пообщаться с Ритой Виллумсен и нашим доктором Стэнли Спиндом.

– Лучше? Лучше, чем что?..

Мари ненатурально улыбнулась:

– Или, возможно, твой норвежский еще где-нибудь пригодится – например, работу найдешь. Вольешься в местное общество?

– К счастью, работу искать мне не понадобится.

– Да, пожалуй, ты права, – согласилась Мари, и я понял, что она опять готовится напасть. В ее взгляде читалось высокомерие и презрение – все то, что она так хорошо скрывала от односельчан. – У тебя же есть… муж.

Я посмотрел на Шеннон. Пока мы тут стояли, кто-то взял несколько бокалов у нее с подноса, и сейчас она переставляла оставшиеся, чтобы поднос не перевернулся.

– Мне не понадобится искать работу, потому что она у меня уже есть. Я могу работать дома.

Мари сперва удивилась, но потом удивление сменилось разочарованием.

– И что это за работа?

– Я рисую.

Мари снова просияла.

– Рисуешь! – повторила она с напускным воодушевлением, словно, если уж тебе настолько не повезло с профессией, тебя необходимо поддержать. – Ты художница, – с сочувствием в голосе заключила она.

– Не уверена. Возможно, в хорошие дни – да. А ты чем занимаешься, Мари?