Королевство

На самой заре, когда ночь слегка побледнела, у меня был готов план.

Его обдумывание меня вроде как ни к чему не обязывало, но в то же время я знал, что готов. Я думал о том, что сказала Рита Виллумсен. Завтра я стану мужчиной. Ну что ж, завтра наступило. На этот раз, увидев ружье, я не отступлюсь.





29




Ковыряясь в «саабе-сонет», я усвоил пару моментов. Там не только двигатель задом наперед стоит, но и тормоза намного проще устроены. Современные автомобили оборудованы сложной двойной системой торможения: даже если один из тормозов выходит из строя, второй все равно работает, по крайней мере на двух колесах. А вот на «сонете» достаточно перерезать один-единственный провод – и все, была машина, а стала телега о четырех колесах. И меня вдруг осенило: а ведь так устроены все старые машины. В том числе и папин «кадиллак-девиль» 1979 года, хоть у него и два тормозных шланга.

Если ты в наших краях не умер от обычной болезни, значит закончил свои дни в машине на дороге, в петле на сеновале или глядя в дуло ружья. Когда папа подарил мне возможность воспользоваться ружьем, я упустил ее, и, возможно, я знал, что второго шанса он мне не подарит. Придется мне действовать в одиночку. И когда я продумал этот план, то уже знал, что решение верное. Никакой романтики про то, что капитан уйдет под воду вместе с собственным кораблем, – нет, я руководствовался чисто практическими соображениями. Автокатастрофу не будут расследовать так же тщательно, как самоубийство, когда жертва прикончила себя выстрелом в голову. По крайней мере, так я думал. И я не знал, как мне заманить папу на сеновал и застрелить его, чтобы мама обо всем не узнала. Хрен ее знает, – может, она вообще не станет врать полицейским, если тот, без кого она жизни не мыслит, будет убит. «Такая уж я мать». А вывести из строя тормоза на «кадиллаке» – это просто. И как будут развиваться события, тоже предугадать несложно. Каждое утро папа вставал, проверял овец, варил себе кофе и молча наблюдал, как мы с Карлом завтракаем. После того как мы с Карлом садились на велосипеды и разъезжались, я – в мастерскую, а Карл – в школу, папа забирался в «кадиллак» и ехал в деревню забрать почту и купить газету.

«Кадиллак» стоял под навесом у сеновала, и я миллион раз видел, как отец это проделывает. Заводил машину, поддавал газ – всегда, если только дорога не была засыпана снегом, – и не сворачивал, пока не доезжал до Козьего поворота.

Мы поужинали в столовой, и я сказал, что пойду на сеновал позаниматься боксом.

Никто ничего не сказал, мама с Карлом доскребали с тарелок остатки ужина, а вот папа испытующе посмотрел на меня. Возможно, потому, что ни я, ни он не распространялись о том, что собираемся делать, а просто шли и делали.

Я взял сумку со спортивной одеждой, куда еще в мастерской сложил все нужные инструменты. Работа оказалась сложнее, чем я ожидал, но спустя полчаса я открутил гайку и болт, которыми рулевая колонка крепилась к картеру рулевого механизма, проделал две дыры в тормозном шланге и слил в ведро тормозную жидкость. Потом я переоделся в спортивную одежду и еще с полчаса колотил грушу, так что вернулся в гостиную весь потный. Папа читал газету, мама вязала. Ну ни дать ни взять реклама, какую показывали в шестидесятых.

– Ты вчера поздно вернулся, – проговорил папа, не отрываясь от газеты.

– Сверхурочно остался, – ответил я.

– Если ты с девушкой встречаешься, можешь признаться, – улыбнулась мама. Словно мы действительно счастливая семейка из рекламного ролика.

– Да я правда на работе торчал, – сказал я.

– Ну что ж, – папа сложил газету, – похоже, тебе теперь частенько придется сверхурочно оставаться, потому что недавно звонили из больницы. Бернарда госпитализируют. У него, похоже, вчера на осмотре что-то не то обнаружили. Может, и операцию придется делать.

– Вон оно как. – Я похолодел.

– Ага, а дочка с семьей на Майорке и из отпуска возвращаться не собирается. Поэтому врач попросил нас приехать.

В гостиную вошел Карл.

– Что-то случилось? – спросил он. Голос у него по-прежнему был такой, будто он переборщил с обезболивающим, а по щеке расплылся отвратительный синяк, однако опухоль сошла.

– Нам в больницу надо, – папа встал, – одевайтесь.

Меня накрыла паника. Чувство такое же, как по утрам, когда открываешь дверь, а на улице минус тридцать, а ветра почти нет, так что холода не ощущаешь, тебя просто будто парализует. Я открыл рот. И снова закрыл его. Потому что мозг у меня тоже парализовало.

– У меня завтра важная контрольная, – быстро проговорил Карл, и я заметил, что он смотрит на меня, – и Рой обещал меня по материалу погонять.

Ни про какую контрольную я не слышал. Не знаю, понял Карл или нет, но, посмотрев на меня, он явно почувствовал, что в больницу мне ехать отчаянно не хочется.

– Ну… – мама нерешительно взглянула на папу, – пускай остаются…

– И речи быть не может, – резко перебил ее папа, – семья важнее.

– Мы с Карлом завтра после школы в больницу съездим. На автобусе, – сказал я.

Все изумленно уставились на меня. Потому что, кажется, не услышать этого было невозможно: я заговорил, как он, как папа, – он тоже говорит что-то, и спор стихает, ведь все понимают, что как он скажет, так все и будет.

– Вот и замечательно, – вздохнула мама, вроде как даже облегченно.

Папа ничего не сказал, но не сводил с меня глаз.

Когда мама с папой собрались уезжать, мы с Карлом вышли вместе с ними во двор.

Мы остановились возле машины. Семья из четырех человек, которой суждено было вскоре наполовину сократиться.

– Поосторожнее на дороге, – сказал я.

Папа кивнул. Медленно. Возможно, конечно, что сейчас, спустя столько лет, я чересчур большое значение придаю последним словам. Или, в папином случае, последнему киванию. Однако он как будто признавал что-то. Или, может, осознавал. Осознавал, что его сын взрослеет.

Они с мамой сели в «кадиллак», и мотор рявкнул. Рявканье перешло в мягкое рычание, а затем машина двинулась вниз, к Козьему повороту.


Мы видели, как загорелись тормозные огни. Они подключены к педали тормоза, и даже если тормоз не срабатывает, огни все равно зажигаются. «Кадиллак» набирал скорость. Карл издал какой-то звук. Я представлял, как папа выворачивает руль, чувствуя, что руль крутится с подозрительной легкостью и что колеса не слушаются. И я почти уверен, что в ту секунду он понял. Я надеюсь, что он понял и принял. И еще принял то, что заберет вместе с собой и маму. Что счет сравняется. Мама мирилась с тем, что он делает, но мириться с жизнью без него не хотела.

Странно, но обстановка не накалялась. Ни тревожных автомобильных гудков, ни криков, ни визга шин о гравий – ничего этого не было. Шуршание шин – и автомобиль исчез, и я услышал, как поет об одиночестве золотистая ржанка.

Грохот в Хукене походил на далекий, запоздалый гром. Что кричал или говорил Карл, я не слышал, я лишь думал о том, что теперь мы с Карлом остались в мире одни. Что дорога перед нами пуста и сейчас, в сумраке, мы видим лишь гору, силуэтом прилепившуюся к небу, и небо на западе оранжевое, а на севере и юге – розовое. И я подумал, что красивее ничего в жизни не видел, что это одновременно похоже и на закат, и на восход.





30




Похороны я помню обрывочно.

Дядя Бернард снова встал на ноги, и его решили не оперировать – я видел, что плакали только он и Карл. В церковь набилось полно народу – насколько мне известно, в Усе с большинством этих людей мама и папа никогда не имели ничего общего и общались только в случае крайней нужды. Бернард произнес пару слов и зачитал надписи на венках. Самый большой – от конторы Виллумсена, значит он сможет включить его в обслуживание клиентов и получить налоговый вычет. Ни Карл, ни я не выразили желания что-либо сказать, а священник на нас давить не стал, – думаю, раз уж у него собралось столько зрителей, он оценил свободное пространство для маневра. Но я не помню, что он говорил, – не думаю, что я слушал. Затем – соболезнования, бесконечный поток бледных, печальных лиц: словно сидишь в машине у шлагбаума и смотришь на проходящий поезд – лица вроде бы на тебя глазеют, но направляются-то совсем в другие края.

Многие говорили, что сочувствуют мне, но не мог же я ответить, что в таком случае у них все не так уж плохо.

Помню, мы с Карлом стояли в столовой на ферме за день до переезда к дяде Бернарду. Мы ведь тогда не знали, что еще через несколько дней снова вернемся в Опгард. В доме было ужасно тихо.

– Теперь это все наше, – сказал Карл.

– Да, – ответил я. – А тебе что-то нужно?

– Это. – Карл указал на шкаф, где папа хранил ящики «Будвайзера» и бутылку бурбона.

Я взял коробку с табаком «Берри» – так я стал жевать снюс. Не помногу, ведь никогда не знаешь, когда в следующий раз удастся достать «Берри», а хоть раз попробовав качественный табак, к шведскому дерьму ты уже вряд ли притронешься.

Еще до похорон каждый из нас по отдельности сходил к ленсману на допрос – он, разумеется, называл это обычной беседой. Сигмунда Ольсена привлекло отсутствие тормозного пути на Козьем повороте – он спросил, была ли у моего отца депрессия. Но мы с Карлом придерживались версии, что, судя по всему, произошел несчастный случай. Может, он слишком сильно разогнался или на секунду отвлекся, посмотрев на нас в зеркало. Как-то так. И кажется, ленсман наконец угомонился. До меня дошло, как нам повезло, что у него было только две версии: несчастный случай и самоубийство. Продырявливая тормозной шланг и сливая тормозную жидкость, чтобы снизилась сила торможения, я знал, что, даже если все это обнаружат, в целом оснований для подозрений мало: воздух попал в тормозную систему – со старыми машинами такое случается сплошь и рядом. Хуже придется, если выяснится, что кто-то ослабил винты, крепящие рулевую колонку к зубчатой рейке, из-за чего машина стала неуправляемой. Машина перевернулась, но повреждения оказались не такими сильными, как я себе представлял. Если бы машину обследовали, возможно, пришли бы к выводу, что ослабнуть может любое крепление, в том числе винты. Но ослабшие винты, а вдобавок дыры в тормозном шланге? И почему на земле под машиной не осталось следов вытекшей тормозной жидкости? Повторюсь: нам повезло. Вернее, мне повезло. Разумеется, я знал: Карлу известно, что аварию каким-то образом подстроил я. Инстинктивно он понял, что нам с ним в тот вечер садиться в «кадиллак» нельзя было ни в коем случае. А еще – я же обещал, что все устрою. Но он никогда не спрашивал, как я все устроил. Возможно, про тормоза он все понял – видел же, что стоп-сигналы зажглись, хотя «кадиллак» скорость не сбросил. И зачем мне ему рассказывать, раз он не спрашивал? Тебя не накажут за то, о чем ты не знал, и если меня посадят за убийство родителей, довольно того, что в эту яму упаду я один – не потяну за собой Карла, как папа тянул маму. В отличие от них, Карл прекрасно жил бы без меня. Как я думал.





31




Карл родился ранней осенью, я – в середине каникул. А значит, на день рождения он получал подарки от одноклассников и даже приглашал гостей – мой же день рождения проходил тихо. На самом деле я и не жаловался. Поэтому я лишь через пару секунд понял, что эти слова, почти пропетые, были обращены ко мне.

– Поздравляю с восемнадцатилетием!

У меня был перерыв, я грелся на солнце – на скамейке заднего двора мастерской, – закрыв глаза и заткнув уши наушниками с записями группы «Крим». Я посмотрел вверх и вытащил наушники. Пришлось заслонить глаза ладонью. Не то чтобы я не вспомнил этот голос. Рита Виллумсен.

– Спасибо, – сказал я, чувствуя, как краснеют лицо и уши, как будто меня поймали на месте преступления. – Кто вам сказал?

– Совершеннолетие, – произнесла она вместо ответа. – Право голоса. Водительские права. А еще тебя могут посадить в тюрьму.

За ее спиной стоял «сааб-сонет», точь-в-точь как полтора года назад. Но одновременно чувствовалось что-то еще – она пришла выполнить обещание, данное ею в прошлый раз. Заталкивая наушники в карман брюк, я чувствовал, что у меня слегка дрожат руки. Я уже целовался, а в Ортуне, за углом дома, лазил руками под бюстгальтер, но я, бесспорно, все еще оставался девственником.

– У «сонета» моего какие-то шумы, – сказала она.

– Какие шумы? – спросил я.

– Может, прокатимся? Сам и послушаешь.

– Конечно. Погодите немного. – Я пошел в контору. – Я ненадолго отойду, – сказал я дяде.

– Ладно, – бросил дядя Бернард, не поднимая головы от, как он выражался, «этих проклятых бумаг», пока он лежал в больнице, на его столе их выросли целые горы. – Когда вернешься?

– Не знаю.

Он снял очки и посмотрел на меня:

– Ладно.

Его слова прозвучали как вопрос – не хочу ли я еще что-то ему рассказать. И раз уж я не хотел – что ж, ладно, он мне доверял.

Я кивнул и снова вышел на солнце.

– По такой погоде не помешало бы опустить крышу, – сказала Рита, выводя машину на шоссе.