Ловец человеков

Наставник молча улыбнулся в ответ, ничего не сказав. Слова о собственном обращении напомнили ему вдруг о Бруно; чуть приподнявшись, Курт поймал взгляд духовника.

— Скажите, а человек, который был со мной у замка…

— Он здесь, — кивнул тот назад и вниз. — В карцере. Следователь из Штутгарта передал нам твою просьбу — взять его под защиту. Поскольку это было фактически просьбой умирающего… Как ты понимаешь, я не могу рассказывать тебе деталей…

— Понимаю. Как он?

— Спрашивает о тебе — по пять раз на дню. У меня чувство, что его совести есть о чем беспокоиться в этом отношении. Просил увидеться, но…

Курт понимающе кивнул, вздохнув. Разумеется, до того, как их обоих допросят, им не дадут перемолвиться ни словом. Да и после этого… если его, Курта, обвинят…

Он закрыл глаза, проведя перевязанной ладонью по лицу, и почувствовал, как рука наставника чуть сжалась на его локте.

— Тебе плохо? Я тебя утомил…

— Нет, — ответил Курт глухо, не открывая глаз. — Я просто хотел сказать — что бы кто ни говорил, чем бы все ни кончилось… Верьте вы мне: я ничего не сделал.

— Я ведь сказал, что верю. — Наставник поднялся, и он открыл глаза, глядя в усталое лицо. — Сейчас тебе принесут поесть, а потом — спи. Не тревожься. Я тебя в обиду не дам.

— Спасибо, — уже в спину прошептал Курт тихо, снова опуская веки.

Почти сразу же после ухода духовника пришел лекарь, собственноручно напоил бульоном, после которого Курт уснул — без снов и до вечера. Лекарь осмотрел его вторично и пораженно покачал головой — когда прошла горячка, организм взялся за восстановление на удивление споро, и на следующий день Курт уже смог есть сидя, даже делая попытки подняться с постели. Невзирая на уговоры эскулапа, он все же встал на второй день и дошел до окна, глядя на знакомый двор с тоской и думая о том, что произойдет, когда сюда приедут те, кто будет решать его судьбу. Не случилось бы так, что его выхаживали для того, чего удалось избежать десятилетие назад…

Он не продумывал свои ответы на будущие вопросы; уж кто-кто, а эти люди знают, как звучат заготовленные фразы, и это не будет способствовать доверию. Курт спал, ел, снова спал — вовсе без снов; но однажды вновь привиделись полыхающие стены, и на его крик примчался курсант, который и в самом деле оказался учеником лекаря. Выпив какую-то дрянь, присоветанную полусонным эскулапом, майстер инквизитор снова провалился в блаженную пустоту без видений.

Горящий коридор замка снился потом еще не раз, и в конце концов медик академии заявил, что снотворного больше давать не станет, чтобы мозг научился бороться с кошмарами сам. Обучение мозга этой премудрости проходило довольно безуспешно; видения повторялись с незавидной регулярностью, а когда, проснувшись, Курт обнаружил на столе у стены горящую свечу, ощутил, как к кровати его прижимает невидимая сила, не давая ни пошевелиться, ни вдохнуть как следует воздуха. С невероятным усилием он заставил себя подняться и приблизиться к крохотному трепещущему язычку пламени. Затушить свечу, как когда-то, просто сжав фитилек пальцами, он не смог — все казалось, что, стоит ему протянуть руку, и она вспыхнет; наклониться и задуть ее Курт тоже не сумел — в воображении рисовалось, как в один миг вспыхивают волосы и огонь охватывает его… От того что он сам понимал всю глупость своих страхов, было лишь хуже; он все понимал, но ничего с собой поделать не мог, а заснуть снова при горящей свече казалось чем-то невероятным. В конце концов, взяв оставленный для него кувшин с водой, Курт просто вылил половину на освещающую комнату огненную бабочку и лишь после этого снова лег.

Утром лекарь посмотрел на дело его рук, покосился в его сторону, но спрашивать ничего не стал, и Курт был ему за это благодарен.

Наконец, однажды утром, когда чередование еды, сна и смотрения в окно стало уже донимать, во двор с грохотом копыт по каменным плитам ворвались всадники; они въехали единой толпой, при этом парадоксальным образом умудряясь держаться порознь, — люди в одинаковых солдатских куртках во главе с надменным кряжистым воином и — легко узнаваемые братья Конгрегации. Глядя на них, Курт в очередной раз подумал о том, что почему-то все, чья служба исчисляется стажем больше полугода, постепенно начинают склоняться к черному цвету в одежде; курсанты шутили, что это траур по сожженным еретикам…

Отвернувшись от окна, он уселся на постели, глядя на то, как подрагивают сложенные на коленях руки. Хуже всего было то, что Курт наизусть помнил наставление по ведению допроса, и в нем нашлось по крайней мере четыре пункта, в соответствии с которыми его можно было бы… спрашивать несколько настойчивее. Он почти не сомневался в том, что оба прибывших на дознание поверят в его честность, однако же оставалась угроза обвинения в нерадивости, в некомпетентности, в недобросовестном отношении к делу и преступной небрежности, что тоже может иметь серьезные последствия…

Когда лекарь, явившийся сделать перевязку, хмуро сообщил, что его желают навестить для беседы, как только он будет в силах выдержать долгий разговор, Курт решительно поднялся.

— Я вполне могу отчитаться как положено, — сказал он тихо, чувствуя, что голос начинает подрагивать. — Если мне принесут одежду, я в состоянии явиться для допроса сам. Сегодня же.

— Это не допрос, — начал лекарь, но Курт перебил:

— Да бросьте. Я все понимаю.

Лекарь лишь покачал головой и вышел. Он вернулся спустя полчаса; если Курт готов, сказал лекарь со вздохом, то его ожидают через час в ректорской зале. Гессе поморщился. Полутемный зал, с двумя вытянутыми крохотными окошками под потолком, сам огромный, с высокими сводами, в дни особых церемоний освещаемый сотнями свечей; для того, чтобы допрашиваемый почувствовал себя маленьким камешком, случайно попавшим под ногу, лучшего помещения в академии не найти. Кроме разве что подвала… Но Курт от души надеялся, что до этого не дойдет.

За ним явились двое — солдат и служитель Конгрегации. Оба косились друг на друга с неприкрытой неприязнью, оба обращались с Куртом подчеркнуто равнодушно, не выказывая ни расположения, ни пренебрежения. Впрочем, когда солдат позволил себе подтолкнуть его к двери, брат подследственного во Христе аккуратно взял стража двумя пальцами за ворот, приблизив его к себе глаза в глаза, и посоветовал не распускать немытые лапы во избежание их экстренной ампутации. Солдат попытался возмутиться, но встретился с собеседником взглядом и умолк.

Курсантов из коридоров разогнали, и никто не видел, как Курт с эскортом своих сопровождающих прошел к закрытым дверям залы — той самой, где когда-то проводилась церемония дачи присяги и получения Печати. В отдалении, прислонившись к стене и сложив на груди руки, рассматривал носки своих сапог тот самый следователь, который приводил его в сознание у догорающего замка; в отличие от конвоира, тот поприветствовал Курта кивком, отчего на душе стало чуть легче. Когда он так же привалился к стене, ожидая, дверь приоткрылась, донесся шепот, и следователь скрылся в зале.

Ждать пришлось долго, не меньше получаса, и Курт призадумался над тем, был ли в этом некий расчет — заставить его ждать, чтобы извести морально, а может, и физически, либо же просто допрос кого-то другого затянулся непредвиденно долго. Продолжительное стояние вскоре сказалось: стала подступать слабость, в ребре начало мелко зудеть, а простреленное бедро задергало. Курт перенес вес на здоровую ногу, стараясь не показать усталости, однако чувствовал, что приставленный от Конгрегации начинает коситься на его медленно бледнеющие щеки. Когда тот сделал шаг к нему, уже открыв рот для вопроса, дверь распахнулась, и в коридор, вскинув голову и демонстративно держа руки за спиной, вышагал Бруно; на лице бывшего студента застыли нескрываемое раздражение и злость. Увидев Курта, он остановился, глядя на конвоиров по обе стороны от него, и вышедший сразу за бродягой следователь легким толчком в плечо направил его дальше по коридору.

В залу Курта пригласили спустя минуту. Идя к двери, он уже начал жалеть, что не воспользовался советом лекаря и не потребовал проведения беседы в келье лазарета: сейчас, после почти трех четвертей часа у этой стены, хотелось лечь и уснуть, но никак не стоять перед кем-то еще неизвестно сколько, отчитываясь в своих ошибках. В ребре стойко обосновалась ломота, а при слишком глубоком вдохе пережимало легкое, и в залу он, как ни старался держаться ровно, вошел, прихрамывая.

После освещенного коридора к полумраку залы глаза привыкли не сразу; прикрыв за собой дверь, Курт замедлил шаг, пытаясь не припадать на все сильнее ноющую ногу и идя медленно, чтобы не споткнуться. У самой дальней стены установили стол, за которым восседала тройка; от полного соответствия всему тому, что преподавалось еще так недавно, стало не по себе…

В центре сидел наставник; свет, согласно всем правилам допроса, был подобран таким образом, что Курт не видел лиц — только фигуры, но духовника он узнал. Фигура справа — коренастая, прямая — принадлежала герцогскому человеку, которого сегодня он видел во дворе, слева, опираясь о сложенные на столе руки, сидел откомандированный от Конгрегации. Подойдя, Курт остановился в пяти шагах от стола, заложив за спину руки, чтобы никто не видел, как они дрожат.

— Нам известно, — без предисловий заговорил уполномоченный от обер-инквизитора, — что вы еще не полностью оправились от ран. Если вам тяжело стоять…

— Нет, — отозвался Курт, не дослушав. — Я в состоянии соблюсти протокол и готов отвечать.

— И все же, — вмешался наставник, — если почувствуешь себя плохо, ты вправе потребовать прекращения… этой беседы. Запомни это.

— Не подсказывайте вашему подопечному, как уйти от ответа, — хмуро заметил герцогский посланец; Курт выпрямился:

— Я не собираюсь уходить от ответа, лгать или утаивать что-либо. У меня нет на это причин… — Он замялся, не зная, как обратиться к нему, и наставник подсказал:

— Старший надзиратель стражи безопасности земель его сиятельства герцога Вильгельма фон Ауэ цу Вюртемберга, Густав Шахт. И комиссар от обер-инквизитора Штутгарта Йозеф Хофен.

Курт осторожно, пытаясь сделать это незаметно, перенес вес на левую ногу и медленно склонил голову в сторону каждого из названных, постаравшись, чтобы это движение не выглядело излишне смиренным, но и не походило на простой кивок.

— Хорошо, что вы так настроены, — усмехнулся надзиратель безопасности. — Тогда извольте отвечать, майстер Гессе. Начнем.

Допрос велся с двух сторон, чередуя вопросы мирского порядка с потусторонними; Курт отвечал подробно, и на те, и на другие, рассказывая все до мелочей. Сколько это продолжалось, он сказать не мог, только чувствовал, что слабость возвращается, что снова начинает кружиться голова, а на раненую ногу почти невозможно опереться. Он вскоре перестал различать, кто задает тот или иной вопрос, — под макушкой тонко звенело, полумрак залы начал сгущаться, становясь пеленой в глазах, а голоса были похожи один на другой…

— Вы скверно выглядите, — сказал вдруг комиссар Штутгарта, когда Курту начало казаться, что это будет продолжаться бесконечно. — Может, мы прервемся?


— Не выгораживайте своего щенка! — возмутился герцогский посланник, и отец Бенедикт ощутимо ткнул его кулаком в бок:

— Выбирайте выражения, сын мой, это вам не один из ваших солдафонов.

— Прошу прощения, — иронически поклонился тот. — Но мне бы хотелось закончить все сразу.

— Мне тоже, — чувствуя, что говорить становится все труднее, вмешался Курт. — Перерыва не надо.

— Хорошо, — кивнул комиссар. — Еще вопрос: два письма, написанные подозреваемым, и составляемые вами отчеты в процессе ведения дела — где это все?

— Осталось в замке, — тихо ответил Курт, глядя в пол.

— То есть, сгорело, — уточнил Шахт с издевкой; комиссар покосился на него, но ничего не сказал.

— Да. Все было в моей дорожной сумке, и когда все началось, я… — Курт запнулся, понимая, как это звучит. — Я просто… было не до того…

— Хорошенькое у вас в Конгрегации отношение к делу — ему было не до вещественных доказательств!

— Помолчите-ка, смотритель беззаботности, — отмахнулся от него комиссар. — Вы уверены, что все это именно сгорело, а не попало в руки подозреваемого?

Курт ответил не сразу; ничего не стоило сказать «да», но язык не повернулся…

— Нет, — наконец, ответил он чуть слышно; главный надзиратель снова усмехнулся:

— И сейчас он занят увлекательным чтением…

— Да замолчите вы, если нечего сказать по делу, — оборвал его наставник.

— И еще… — чувствуя, что бледнеет, подал голос Курт, по-прежнему глядя в пол; помолчал, собираясь с духом, и договорил: — Там было Евангелие…

Комиссар тяжко вздохнул, и Гессе опустил голову еще ниже. Судя по всему, на благополучное разрешение дела надеяться не приходилось.

— Ergo, — подытожил комиссар, — результат таков: пропали записи дела, вещественные доказательства с возможными образцами почерка подозреваемого и… книга. Так?

— Да.

Камни пола чуть съехали перед глазами в сторону, и Курт пошатнулся, с трудом восстановив равновесие. Наставник приподнялся:

— Тебе нехорошо, и…

— Я в порядке, — возразил он негромко, чувствуя, что в теле снова разгорается жар; но прерывать происходящее Курт не желал — он сомневался, что на следующий допрос явится с той же решимостью. Это надо было закончить раз и навсегда — услышать свой приговор, каким бы он ни был, он хотел как можно скорее, чтобы не мучиться безвестностью.

— Тогда продолжим, — полувопросительно произнес комиссар, и Курт кивнул.

— У меня следующий вопрос, — заговорил Шахт несколько задумчиво. — Вы говорили, помнится, что один из крестьян так вам и сказал: Каспар колдует. Может, я чего-то не понимаю, но для инквизитора, кажется, довольно странно после таких слов пойти к нему в гости, чтобы просто выпить пивка.

— Он не имел в виду реальное колдовство. — Курт смотрел туда, где должны были быть глаза сидящего перед ним; лица расплывались и виделись просто как светлые пятна. Еще немного — и я упаду, подумал он обреченно. — Это просто было сказано… Он сказал «колдует со своим пивом». Это просто выражение…

— Лет тридцать назад, помнится, за такие выражения брали за шкирку — и в подвал, — оборвал его надзиратель безопасности. — Причем обоих.

Ответить Курт не успел — заговорил комиссар:

— Вот поэтому я — уполномоченный от обер-инквизитора, а вы, извиняюсь, лови́те своих крестьян, которые у вас, я слышал, разбежались, и не лезьте туда, где ничего не смыслите, — сообщил он холодно. — У вас все?

— Вы зато, я посмотрю, хорошо смыслите в своих делах! У вас малефики баронов жгут, а вы ушами хлопаете. Кстати, еще не доказано, кто запалил замок. Может, ваш этот юный гений о светильник споткнулся?

— Вы хотите предъявить обвинение, сын мой? — вмешался наставник. — У вас есть причины для этого? Доказательства? Если нет — не смейте оскорблять действующего следователя Конгрегации.

— А вы подайте на меня в суд, — фыркнул тот; отец Бенедикт улыбнулся:

— Думаете, не найду, за что? Если вы так соскучились по старым временам, я могу устроить вам персональное путешествие в оные. У вас еще есть вопросы?

— Нет, — буркнул смотритель безопасности земель и замолчал.

— Последнее, — спустя минуту тягостной тишины сказал комиссар. — Вопрос мой таков: как вы сами оцениваете все, что произошло?

Итак, обвиняемому дали последнее слово. Значит, все совсем плохо. Что тут можно было сказать? Что он просто нарвался на слишком сложное для него дело? Что противник оказался сильнее во всех смыслах? Опытнее? Что такое могло приключиться даже с видавшим виды следователем?..

Оправдываться? Просить снисхождения?.. Снова?..

— Я завалил дело, — не глядя ни на кого, тихо ответил Курт, опустив голову и стараясь не упасть. — Я потерял свидетелей. Упустил подозреваемого. Возможно, передал в руки преступников материалы дознания и…

— Нанес материальный ущерб, — подсказал Шахт; Курт кивнул: