Катушка синих ниток

Ред свел брови:

– Я там тоже был?

– Да, и тоже смеялся.

Наверное, он забыл потому, что принимал их счастье как должное. Не переживал за него. Зато Эбби… она-то переживала, да еще как! Ее убивала мысль, что у нее будет обыкновенная, бестолковая, не довольная своим существованием семья.

– Если бы у тебя было всего одно желание, – спросила она Реда как-то ночью в постели, когда они оба не могли заснуть, – что бы ты загадал?

– Ой, не знаю.

– Я бы пожелала, чтобы все наши дети прожили замечательную жизнь, – сказала Эбби.

– Да, это хорошо.

– А ты?

– Я… – Он задумался. – Ну, может, чтобы «Харфорд Контракторз» обанкротились и перестали сбивать мне цены.

– Ред! Честное слово.

– Что?

– Как ты можешь? Почему у тебя дети не на первом месте? – возмутилась Эбби.

– На первом. Но ты же о них позаботилась в своем желании.

– Ясно. – И Эбби перевернулась на левый бок, к нему спиной.

Да, он тоже стареет. Не она одна! Читает в очках, и они соскальзывают у него с носа, и он становится похож на своего отца. А это его «Э?», когда он что-то недослышал, оно откуда взялось? Создается впечатление, что он играет роль – в уверенности, что именно так ведут себя люди его возраста. А иногда он говорит немного неправильно, например «гимиопатия» вместо «гомеопатия». Возможно, это из-за плохого слуха, но все равно пугает. Она же видит, как с ним теперь разговаривают продавцы – снисходительно, чересчур громко, короткими, понятными словами. Явно принимают за чокнутого старикашку и этим разрывают Эбби сердце.

Неужто в голову не приходит вспомнить, что сегодняшние так называемые старикашки еще недавно, черт их побери, курили марихуану, повязывали голову банданами и устраивали пикеты у Белого дома? Аманда однажды укорила Эбби за то, что та использует слово «клевый»: «Ужасно, когда пожилые пытаются подражать юнцам». Она что, не понимает, что слово «клевый» появилось даже не во времена молодости Эбби, а гораздо раньше?

Эбби не очень смущает, что она выглядит старой. Подумаешь! Ну лицо немного отечное, а тело округлилось и пообвисло. Но на фотографиях в семейных альбомах она в молодости кажется себе неприятно хилой, почти изможденной. Ред тоже был совсем тощий, с очень острым кадыком на чересчур длинной шее. Сейчас он весит не больше, но впечатление производит куда солиднее.

У Эбби имелся один трюк на те случаи, когда Ред начинал вести себя как старый болван. Она вспоминала день, когда влюбилась в него. «Стоял прекрасный, ветреный, желтовато-зеленый полдень…» – начинала она, и все возвращалось к ней – и эта новизна, и огромный новый мир, волшебно раскрывшийся в ту минуту, когда она впервые осознала, что человек, которого она долгие годы едва замечала, в действительности истинное сокровище. Он был совершенен, именно так она себе говорила. И тогда вдруг сквозь обвисшую кожу, мятые веки, впалые щеки и глубокие впадины у рта, сквозь вздорность, тупое упрямство и возмутительную веру в то, что простой холодной логикой решаются все жизненные проблемы, снова проступал спокойный ясноглазый юноша. И Эбби вновь понимала, какое это непередаваемое счастье, что ей в мужья достался этот прекрасный, прекрасный принц.



«Я купила козлика, – пела она, шагая по дороге, – имя ему Джим». Она умолкла, заметив чье-то приближение, но человек свернул за угол, и Эбби продолжила: «Купила за…» Клэренс молча трусил рядом, то и дело случайно, а может, и намеренно наталкиваясь на ее колено.

Интересно, что тексты песен остаются в памяти намного дольше, чем проза. Причем не только песни тех времен, когда она была подростком, – «Том Доули» и «Майкл, веди лодку к берегу», – но и песенки из детства – «Колокольчики из белого коралла», «Доброе утро, веселое солнышко» и «Мы рады погулять». А еще мама пела: «Я спущусь и впущу тебя в дом». Или вот считалки, когда скачешь через веревочку: «Джонни над морем, над океаном». Неважно что, лишь бы в рифму. Рифмы отпечатываются в мозгу. Время приема у зубного врача нужно запоминать в стихотворной форме, и всякие важные годовщины. Да и вообще все события в жизни! А если что-то забудется, надо просто начать петь – уверенно, с первой строки, – и забытое само всплывет в памяти.

Эбби тревожило, что она начинает забывать разные вещи: ее дедушка по материнской линии страдал деменцией. Впрочем, как выяснилось, для нее это не самое страшное. По мнению всех подруг, память у Эбби лучше, чем у них. Как же, вот только на прошлой неделе звонила Кэрол Данн! Эбби сняла трубку, а там молчат. «Алло?» – повторила она, и тогда Кэрол ответила: «Я забыла, кому звоню». «Это Эбби». Тут Кэрол вскрикнула: «Ой, привет, Эбби, как поживаешь? Господи, я, наверное, и голову забыла бы, если б она не была… но, так или иначе, я звонила не тебе» – и нажала отбой.

Или Ри – та забывает названия. «На следующее лето я, пожалуй, посажу эти… розовые ромашки». Эбби спросила: «Эхинацею?» «Да, точно!» – обрадовалась Ри. И всегда именно Эбби восполняет пробелы. Не забыть бы сказать доктору Уиссу.

«В некотором смысле, – надо будет сказать, – память у меня сейчас лучше, чем в молодости. Я вдруг вспоминаю самые удивительные вещи. Мельчайшие, незначительные подробности. Недавно вот в точности вспомнила, как поворачивала запястье, чтобы вставить ручку в сковородку “Корнингуэр”. Нам на свадьбу подарили целый набор, где на все одна ручка, и ее надо было повернуть, чтобы вставить. Почти пятьдесят лет назад! И пользовалась я ими совсем недолго, в них все подгорало. Кто бы еще такое запомнил?»

Она неожиданно вновь чувствовала горький, резкий, пробирающий до костей запах лука и зеленых перцев, основу их ужина, которые мать почти каждый вечер жарила на сковороде. Давным-давно. Эбби, совсем еще крошкой, вечно хныкала от голода, усталости или просто от тоски, накатывающей к вечеру, к пяти часам. Ей слышались звуки из прошлых времен, гудение проводов трамвая № 29, что без остановки несся по Роланд-авеню. А то внезапно перед глазами вставала собака из детства, Бинки, – та холодными ночами во сне закрывала нос передними лапами. В точности как путешествие на машине времени: Эбби летела, глядя в окно, и видела то одну сцену, то другую, без какой-либо связи и порядка. Историю за историей. Ах, сколько этого в ее жизни! Уитшенки всегда держались только за две, но Эбби совершенно не понимала почему. Как можно определять себя всего лишь двумя историями? У Эбби их было множество.

Долгие годы она оплакивала то, что позволила своей жизни просыпаться, словно песок сквозь пальцы. «Если бы мне дали второй шанс, – говорила она себе, – я бы постаралась прочувствовать все как следует». Но в последнее время ей стало казаться, что она на самом деле прекрасно все прочувствовала, но забыла об этом. А теперь воспоминания возвращались.

Что за улица? Она как-то не обратила внимания.

Эбби остановилась у края дороги и огляделась, Клэренс сел рядом. Слева был дом Хатчинсонов с огромной красивой магнолией, похожей на свежий рисунок на эмали. Надо же, как далеко они зашли; странно, что Клэренс не заупрямился. Она щелкнула языком, и он с тяжким вздохом встал, будто нес на себе весь земной шар, повесил голову почти до земли.

– Давай-ка отведем тебя домой, – сказала ему Эбби. – И ты хорошенько выспишься.

И тут – откуда? – ничтожный, как комар, чихуахуа помчался мимо них через дорогу. Ни хозяина, ни поводка, ни даже ошейника. Клэренс, словно лишь притворялся усталым, взметнулся и с неожиданно громким рыком бросился вперед, выдернув поводок из рук Эбби. И почему-то перед ее глазами пронеслась вся его жизнь: толстый мягкий щенячий живот и большие лапы, и как он обожал носить теннисные мячики и слюнявил их, и как безмерно, безумно радовался, когда дети возвращались домой из школы.

– Клэренс! – крикнула она, но пес и ухом не повел, и она кинулась за ним, но что-то непонятное – внезапное, огромное, гладкое, металлическое – ринулось на нее с огромной скоростью.

«Ой, – подумала она, – это же, кажется…»

Всё.





7



Уитшенки не умирают – таково было семейное верование. Конечно, вслух они этого не говорили, это выглядело бы нахальством. И к тому же любой не-Уитшенк не преминул бы напомнить, что Джуниор и Линии вообще-то оба умерли, как ни крути. Но – давно, немыслимо, невообразимо давно! Лишь Ред был тому свидетелем (Меррик никто в расчет не брал), а он сейчас ходил сам не свой. Не человек, а пустая оболочка. Он бродил по дому в шлепанцах, небритый, с мертвыми глазами. Один день всем казалось, что он и дар речи потерял, но потом обнаружилось, что он просто опять забыл надеть слуховой аппарат.

Эбби умерла во вторник; в среду, согласно ее распоряжению, ее кремировали, однако похороны не получалось устроить до понедельника. Им требовалось прийти в себя и понять, что, собственно, эти похороны должны из себя представлять. Никто раньше с подобными делами не сталкивался, только Нора, но она из абсолютно другой среды, какой от нее прок?

Вероятно, им не следовало откладывать похороны так надолго. На все это время они будто зависли в лимбе[30]. Они слонялись по комнатам, пили кофе, отвечали на телефонные звонки, вздыхали, переругивались, принимали от соседей кастрюльки, накрытые крышками, рассказывали смешные истории про Эбби, но в итоге не смеялись, а плакали. Оба Хью были здесь: их жены нуждались в поддержке. Стем периодически беседовал с кем-то по сотовому, решая рабочие вопросы, но Ред даже не спрашивал, в чем дело. Внуки как обычно ходили в школу, но после, испуганные, потрясенные, сидели дома, а маленький Сэмми ни на секунду не отлипал от взрослых и, казалось, немножко помешался. Перестал пользоваться горшком – что и в хорошие времена испытание – и начал устраивать грандиозные истерики. Когда Нора преувеличенно спокойно поинтересовалась, что с ним, он крикнул:

– Пусть придет Клэренс!

Все неуютно поежились.

– Бренда, ты имеешь в виду, – сказала Нора. – Бренда теперь на небесах с Иисусом.

– Я хочу, чтобы он вернулся от Иисуса.

– Она, – поправила Нора. – Ты хочешь, чтобы она вернулась, но ей лучше там, где она есть.

– Она была уже очень старенькая, дружок, – утешил Стем.

Повисло неловкое молчание. Впрочем, к счастью, Сэмми не сделал очевидного умозаключения и даже не заговаривал об Эбби, которая еще недавно часами читала ему любимые, непередаваемо нудные книги о динозаврах.

Она пела, как сообщила Луиза Хатчинсон.

Именно Луиза выбежала на улицу, услышав удар, а затем позвонила «911» и семье. И слава богу, что позвонила: Эбби не взяла с собой на прогулку документы.

– Она шла к нашему дому и пела, – рассказала Луиза. – Я выглянула в окно и говорю Биллу, вот, говорю, у кого-то хорошее настроение. Я, по-моему, ни разу до этого не слышала, чтобы Эбби пела.

– Пела? – хором воскликнули Джинни и Стем. А Джинни спросила:

– Какую песню?

– Что-то про козлика, я не знаю.

Джинни посмотрела на Стема. Тот пожал плечами.

Луиза продолжала:

– Собака лежала от Эбби очень далеко, думаю, ее отшвырнуло. Женщина, которая была за рулем, она его и нашла, бедняжка. Она прямо как с ума сошла! Машина врезалась в фонарный столб, так вот рядом с ним пес и лежал. Какое счастье, что Эбби его не видела.

– Ее, – сказала Джинни.

– Что, прости?

– Собака была «она».

– Ой, мне очень жаль.

– Она была старая, – с каким-то упрямством произнесла Джинни. – В смысле, собака. Она прожила хорошую длинную жизнь.

– Ну и все-таки…

Луиза протянула им запеканку и заверила, что там нет глютена, как будто именно это всех сейчас и волновало.

Но как же, объясните ради бога, получилось, что Эбби без ведома семьи распевала серенады под окнами у соседей? Аманда единственная решилась спросить прямо, стоило только уйти Луизе. Но, очевидно, всех мучил тот же вопрос. Они тихо сидели в гостиной при неправильном освещении – солнце светило в задние окна, как обычно по утрам в будни, когда большинству из них полагалось находиться на работе.

– На меня не смотри, я тогда еще даже не вставал, – сказал Денни, не дав Норе, которая с обеспокоенным видом открыла рот, вымолвить ни слова.

– Я себя спрашиваю и спрашиваю, – заговорила она наконец, – вы даже не представляете, сколько раз. Когда я повела мальчиков в школу, она сидела на крыльце, а когда я вернулась, она уже исчезла. Но Бренда еще оставалась в доме. Где же была мама Уитшенк? У себя в комнате? Во дворе? Как она сумела выйти? Почему я не заметила?

– Ты же не могла следить за ней каждую секунду, – успокоила Джинни.

– Но должна была! Получается, что должна. И мне очень, очень, очень жаль. У нас с ней, знаете, образовалась какая-то особенная связь. Никогда себе не прощу!

– Эй! – подбодрил ее Стем. – Малыш.

Ни на что большее в качестве утешения он был не способен. Нора, впрочем, с благодарностью обратила к мужу заплаканные глаза и улыбнулась.

– Мы не ясновидящие, – бросил Денни. – Почему она не сказала, что хочет прогуляться? С какой стати взяла вдруг да ушла?

Да, все вели себя как обычно: Денни злился, Нора терзалась угрызениями совести, Аманда искала виноватых.

– Как она могла тебе сказать, – упрекнула она Денни, – если ты вовсю храпел в своей комнате?

– Эй, эй, не гони! – И он откинулся на стуле, выставив вперед ладони.

– Можно подумать, ты здесь как раб трудился, – укорила Аманда.