Катастеризм

– Нет, в том-то и дело. Но даже если бы и да – информация, как ни крути, просачивается. В такой век живём… мы сперва включали в трудовой контракт и NDA, то есть подписку о неразглашении, но всё равно её никто не соблюдает, а судиться с нашим контингентом… сами понимаете.

Он выразительно указал глазами на вопиюще школьничью серебристую куртку, висевшую в шкафу, что заменял BARDO гардероб.

Тульин почти спросил, всегда ли этот шкаф был зеркальным.

– Весьма великодушно с вашей стороны, – сказал он вместо этого. – Не судиться со школьниками, я имею в виду.

– А то. Но, в общем, великодушие имеет последствия. На бордах прошёл-таки про нас громкий слух… причём такой, специфический. Конкретно – что с нашей помощью можно расследовать преступления, с которыми не справилась полиция. Ну, понимаете, да? Допустим, нет фоторобота – или его просто не хватает, камеры наблюдения всё-таки снимают в так себе качестве. А наши специалисты – то есть вы – вполне можете разглядеть в толпе… ну, скажем, мошенника, скрывающегося с места преступления. По языку тела, по походке – эфемерным маркерам, которые чёрта лысого получится описать формально, а люди чувствуют и вычленяют. В целом, – крякнул он, – логика тех, кто распускает слухи, понятна. Мы ведь действительно занимаемся поиском таких маркеров.

– И действительно можем помочь?

– Ну… вообще говоря, да. Работа с большими массивами данных – штука в целом надёжная. Каждое видео, которое посмотрите вы, потом перепроверит ещё десяток людей, и суждение выносится, только если вы все сходитесь… как по мне, это будет понадёжнее бабки-свидетельницы, которой что-нибудь там померещилось из окна. То есть да, повторю, я понимаю, почему кто-то решил, что нас можно использовать как детективное агентство. И хоть мы стараемся охранять личные данные сотрудников, сами понимаете – такое время… короче, Юлия Николаевна просила меня предупредить, что с вами может выйти на связь какой-нибудь пострадавший… от чего-нибудь… и попросить помощи. Так вот: не помогайте!

Не то чтобы Тульин рвался в добрые самаритяне, но от последней фразы всё равно как-то опешил.

– Но вы же сказали, что мы можем…

– Можем. Но не будем, – ответили ему из-за спины.

Тульин обернулся. Юлия Николаевна Гамаева, генеральный директор ID BARDO, улыбнулась ему так, как умела только она и люди из рекламы: одновременно приветливо и абсолютно равнодушно.

Собранные волосы, но клетчатая рубашка с закатанными рукавами. Портативный энцефалометр на шее, но длинные ногти, как нельзя медицинским работникам.

И не офисный служащий, и не врач, а чёрт разбери что.

В BARDO все выглядели так, будто собрались на случайные посиделки.

– Здравствуйте, – сказал Тульин.

Гамаева коротко кивнула.

– Во-первых, технологии BARDO – экспериментальные, и ничего из наших наработок не будет иметь веса в суде. Во-вторых же… а мы и не хотим, чтобы оно этот вес имело. Потому что для этого законотворцам, чиновникам и просто широкой общественности потребуется глубоко забраться в нашу деятельность и начать в ней ковыряться. Писать про нас законы, которых сейчас нет. Совершенно ни к чему привлекать лишнее внимание. Поэтому, – с несвойственным ей нажимом продолжила Гамаева, – если кто-нибудь обратится к вам за помощью – в поиске преступника, вообще кого-то в толпе, вы откажете. Даже если мотивация просителя будет достойной, а ситуация печальной. – Она расслабила плечи. – Поверьте, я отлично понимаю вашу тягу к справедливости. Я – отлично понимаю. Но и вы ведь понимаете. Не стоит.

Гамаева, видимо, услышала лишь обрывок их разговора с Сунагой. Услышала как-то по-своему: Тульин ведь не говорил ни о какой справедливости. И не думал.

Он сейчас вообще ни о чём не думал.

Где-то он читал, что разумность наша – это в целом иллюзия, а человек восемьдесят процентов жизни проводит на автопилоте, не включая голову. Кто работает в BARDO – тот и все девяносто пять.

Тульин – девяносто восемь.

В общем, и мысли такой не было, что кто-то может заподозрить у него обострённое чувство справедливости, жажду помочь ближнему и, супергеройской маской нацепив видеокапюшон, отыскать в толпе сбежавшего преступника. До слов Гамаевой он не проводил параллелей.

А теперь провёл, и его прошибло жаром.

Да уж, что может быть отвратительней с её стороны: заподозрить в нём альтруизм и готовность кому-то помогать. Как объяснишь хотя бы тому же Сунаге, почему от этого так корёжит?

Никак. Поэтому Тульин ничего не ответил, вместо этого раздражённо сунув пальто в шкаф – в такси он, разумеется, его не надевал, так и нёс в руках от самого дома. Свободных вешалок не было, и повесить пальто пришлось поверх серебристой школьничьей куртки.

– Законы… ну да, законы, – сердито бросил он, потому что совсем уж промолчать как-то не получилось. – Вот, например, нанимать детей они не мешают.

– Не мешают, – пожал плечами Сунага. – Возраст полноценной работоспособности давно стал ниже возраста согласия, об этом только ленивый не шутил. И потом, это же не дети. Старшеклассники.

– Взрослые и самостоятельные пятнадцатилетние люди. Или сколько там? Шестнадцати?

– Вы очень высокомерно относитесь к детям, – вздёрнула бровь Гамаева. – Впрочем, не вы один. Меня, признаюсь, иногда завораживает то, как в обществе меняется отношение к юношеству. Малолетнему французу в середине девятнадцатого века можно было стать Гаврошем и умереть на баррикадах со знаменем в руках. Малолетнему англичанину во времена индустриальной революции – пойти на завод и умереть там от отсутствия техники безопасности. И только теперь, когда мир наконец-то стал относительно безопасным и благоденственным местом, мы почему-то вообразили, что дети ничего не могут и им ничего нельзя. – Гамаева усмехнулась своим мыслям. – Слава богу, это не во всём мире так.

Ей было, наверное, к тридцати пяти – чуть меньше, чем самому Тульину.

Может, её дети уже окончили школу.

– Ваша забота о ближнем похвальна, – продолжила Гамаева, – пока она ближнего не унижает. Подростки не ничтожества. Современные – антоним ничтожеств. Нам, взрослым, просто нравится подмечать их инфантильность – и не замечать их невероятных успехов. Обидно же признавать, – кивнула она на шкаф, – что у обладательницы этой куртки интеллект вполне может быть развит лучше, чем у нас с вами.

Может, дело было в повороте головы. Или в лёгкой рассеянности человека, который участлив и дружелюбен, но на самом деле думает о чём-то своём.

У Тульина загудело в висках.

– Животные, – всё-таки пробормотал он, – тем умнее, чем дольше позволяют себе не взрослеть. Не работать, не выживать, а просто играть. Попугаи кеа… несколько лет только тем и занимаются, валяют дурака. И в итоге это одни из умнейших попугаев. Я где-то читал. А вы… Я же не против молодых специалистов. Когда подростки в четырнадцать, пятнадцать лет начинают всерьёз осваивать профессию – это одно. Но вы, вы же не работу предлагаете. Вы ничему не учите. Вы, – он запнулся, подбирая слово, а потом вспомнил, что однажды его уже подобрал, – их майните.

Гамаева слегка прищурилась. Её глаза пробежали по нему, как пальцы древнего архивариуса из сериала по аналоговым карточкам: быстро и с сухим треском. Что-то ухватили.

Что-то правильное, хоть и не звучавшее вслух.

– Мне жаль, если я случайно вас задела. Тем более – что мы вынуждены просить своих сотрудников сдерживать благородные, человеколюбивые порывы. Но иначе нельзя.


Тульин ничего не ответил.

– И знаете, – щёлкнула она ногтем по энцефалометру, – думаю, нам самое время уединиться и залезть вам в голову.





Глава 7

Уроборос




Даня подавил тоскливый вздох.

Не то чтобы Раиса Павловна была таким уж плохим человеком. В детстве родители пару раз уезжали в экспедиции аж на несколько месяцев, оставляя его у соседки, и она вела себя именно так, как и полагается хорошей няне: не проверяла домашку, не мешала таскать из холодильника колбасу и не интересовалась тем, почему он вместо зарядки (или чем там, по мнению взрослых, дети должны заниматься по выходным) выбивает очередной платиновый трофей. Внешне Раиса Павловна относилась к тому счастливому типу людей, кого возрастная полнота делает лишь царственнее, а её снисходительная улыбка милостиво разрешала и Дане поприсутствовать на родительской кухне.

Всё это благолепие упиралось лишь в одну беду: Даня заехал сегодня к родителям не просто так, а по поводу всей той истории с несчастным NanoSound, и обсуждать оную при соседке ему совершенно не улыбалось. Может, это было бы даже и разумно (а к ней самой мошенник заходил? а полиция её опрашивала?). Но одна мысль о том, как Раиса Павловна, скривив кровавые губы, плеснёт им с мамой в лицо фальшивым сочувствием («ах, как же так вышло, как же вас так обманули, до чего же люди нынче дошли!»), скручивала у него что-то внутри в кулак.

Будто мало того, что она и так уже восседает в тёплом сердце квартиры.

– …Отдала бы племяннице, Наташе, но она только о мужиках думает, впишет незнамо кого, – рассуждала Раиса Павловна, качая в когтях бокал вина: – Здравствуй, Данечка. Седьмой воде на киселе и прочим дядькам из Киева я, разумеется, отписывать ничего не буду. Вот и думай теперь!

– Раиса Павловна думает поменять завещание и выписать Мишу из квартиры, – пояснила мама. – Но альтернативы пока неясны.

– А что с Мишей?

– А Мишу, – с хорошо отработанной скорбью вздохнула Раиса Павловна, – чипировали.

Даня моргнул.

– Чипировали?

– Да, чипировали. Как собаку.

На сей раз Даня не только моргнул, но и чуть не пустил носом струю свеженалитого чаю.

– Числом Зверя, надеюсь?

Взор Раисы Павловны был не менее раскалённым, чем чай.

– Такой хороший мальчик был, а ведёшь себя, как паяц. Разумеется, нет. Числа Зверя не существует. Чипирование используют правительственные службы, чтобы следить за людьми и незаметно на них влиять. – Она прищурилась. – Ты никогда не задумывался о том, почему у нас есть закон, по которому хозяин обязан зарегистрировать чипированную собаку, но нет законов, по которым люди бы обязательно регистрировали свои якобы медицинские чипы?

– Очевидно, – булькнул Даня в кружку, – потому что правительству проще держать нас под колпаком, когда они не знают, кто чипирован, а кто нет.

Он уже не так и жалел, что застал у мамы гостью.

– Не думаешь же ты, в самом деле, что государство не ведёт учёт? Ха! Просто мы об этом не знаем. Сам-то подумай! Людям под кожу вживляют микрочипы, то есть маленькие компьютеры. А компьютер можно заставить сделать что угодно. А значит – и человека можно.

– И вся эта армия диабетиков, сердечников и кто там ещё вживляет себе всякие инжекторы, без сомнения, скоро нас растопчет, – пробормотал Даня.

Раиса Павловна с достоинством качнула тяжёлыми серьгами:

– Миша не диабетик.

– А чем он тогда чипировался?

– Вот именно!

Мама слушала всю эту беседу с улыбкой – сдержанной и вежливой, но, как понял вдруг Даня, холодея, не то чтобы ироничной. Они с папой были людьми вполне грамотными и не технофобами, но юность их прошла в экспедициях и разъездах. К старости они освоили и компьютеры, и смарты, и всё, что к ним прилагалось, но так и не привыкли заводить друзей в интернете. Общаться по сети со старыми знакомцами и бывшими однокурсниками – да, пожалуйста. А вот всерьёз подружиться с кем-то, кто изначально был бы для них лишь бесплотным ником и аватаркой, не умели.

Но старые знакомцы и бывшие однокурсники разъезжались, умирали, теряли с ними общие темы – в общем, осыпались, как отсыревшая побелка. И жизнь мамы с папой не то чтобы совсем пустела, однако же в ней заводились проплешины, эдакие социальные потёртости – не совсем даже и дырки, но вот сегодня, субботним весенним вечером, у мамы не нашлось в городе никого из старых друзей, зато нашлась безмозглая Раиса Павловна со своим несчастным Мишей. А раз уж нашлась, то почему бы её не пригласить; а раз уж пригласила, то надо и выслушать; а если уж слушаешь, то, конечно, надо и принимать всерьёз – иначе получится, что обе вы тратите время впустую. И так мама, умная сообразительная мама, постепенно переезжала в государство, где правительство следит за диабетиками через чипы, замеряющие уровень сахара в крови. А также, вероятно, за безногими – через возмутительно технологичное устройство «костыли», которое тоже почему-то не подлежит обязательной регистрации.

– Вот в Америке закон хотели принять, – вещала тем временем Раиса Павловна, – эйч-эль-как-то-там… но не приняли. Забоялись. Ну ясно, у них там свои лоббисты. Но они хотя бы попытались…

– Эйч-эль-что? – нахмурилась мама.

– HLSA, – поспешил объяснить Даня. – Human Labor Security Act, «закон о защите человеческого труда». Странная такая штука…

– Правильная, – отрезала Раиса Павловна, – правильная. Это такой закон, – повернулась она к маме, – что работа считается безопасной для общества, только если её делают люди. Или хотя бы присматривают. Потому что, знаешь… вот распознает банковский алгоритм твои операции как мошеннические, заблокирует счёт, и будешь два года куковать, пока его не восстановишь. Не дураки они там, не дураки.

– Особенно хорошо под присмотром людей работают, к примеру, шифровальные алгоритмы, – фыркнул Даня.