Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

Наступило первое воскресенье после рождения Люси. В этот день оксиметр показал:

— Она выживет, — сказала рыжеволосая медсестра, тут же ставшая моей любимицей.

Я наконец покормила малышку грудью, сидя в кресле-качалке за занавеской в реанимации. Тем вечером я испекла печенье с шоколадной крошкой для медсестер отделения интенсивной терапии.

Когда ребенок уже прожил в больнице так долго, нельзя было просто забрать его домой. Сначала надо было пойти на собрание. Мы отправились на собрание в комнату без окон, где сидели еще несколько таких же перепуганных родителей, готовых наконец забрать своих новорожденных детей домой.

Медсестра рассказала о том, как заботиться о наших не совсем обычных детях. Когда речь зашла о кормлении грудью, она повернулась к нам с Брюсом:

— Это ваш ребенок на искусственном кислороде?

— Ммм… нет, не думаю, — ответила я. Мне захотелось тут же уйти.

Медсестра сверилась со своей папкой и снова взглянула на нас:

— Люси — ваша дочь?

— Да.

— Вам нужно остаться после собрания. Я объясню вам кое-какие тонкости.

Все в серой комнате обратили свои серые несчастные лица на нас, родителей, которых отправляют домой с аппаратом искусственной подачи кислорода.

В голове метались и прыгали мысли. Она всегда будет подключена к этому аппарату? Может, с ней что-то не так, о чем нам не сказали? И легкие повреждены безвозвратно?

После собрания сестра заверила, что аппарат — лишь временная мера, для страховки. Но временная — это насколько? Для страховки от чего?

Мы отвезли ее домой, чувствуя себя ворами. К носу у нее был приклеен катетер, подсоединенный другим краем к аппарату с искусственным кислородом, следовавшим за ней повсюду, как ангел-хранитель. Этот катетер казался нам миленьким. Мы умилялись даже баллону с кислородом. Мы были дома, мы были счастливы, боялись до смерти и умирали от любви.

Нам дали строгие указания: минимум пять месяцев карантина. Стоял сезон гриппа, а Люси нельзя было простужаться ни в коем случае. Нам нельзя было выносить ее из дома.

В первый же день выдалась теплая не по сезону декабрьская погода. Пришла мама и помогла держать Люси, пока я мыла ее в маленькой пластиковой ванночке, аккуратно вынув катетер, а потом приклеив его на место, после того как вытерла ее полотенцем.

Потом пришли мои друзья, принесли еду и цветы и привели своих детей. Наше старое бунгало в Финни-Ридж наполнилось солнечным светом. Мы открыли входную дверь и впустили приятные запахи улицы. В камине горел огонь, отчего в комнате становилось еще светлее: избыток света.

Зашел доктор Цыпа провести осмотр. Прошелся по дому, всё замечая: шумную компанию друзей, их прекрасных годовалых детей, открытую дверь. Потом отвел меня в сторону и сказал: «Не то мы имели в виду под карантином». Я представляла себе карантин как домашнюю вечеринку длиной в полгода, но этому не суждено было случиться.

Итак, отныне к нам допускались лишь бабушки с дедушками и в крайних случаях — друзья, у которых не было детей. Ребенка нельзя было возить никуда, кроме прогулок. Всех наших гостей доктор прогнал. Так началась зима нашего затворничества.

Когда они пришли и забрали кислородный баллон, мы были счастливы — нет, счастливее, чем в день ее рождения.

Ложась спать, я ставила ее корзинку с той стороны кровати, что была дальше от двери. Если кто-то решит прийти и забрать ее, им надо будет сначала перебраться через меня.

Когда кто-то хотел посмотреть на малышку, мы показывали ее через окно гостиной. Наши родственники приезжали из пригородов, с другого конца города, но мы всех встречали через стекло.

Когда от четырех стен начинало тошнить, я везла ее на долгие прогулки. В Сиэтле почти не было незнакомых мне районов. Но я находила их и гуляла часами. Я теряла вес. Малышка набирала.

А потом карантин закончился. И постепенно я начала забывать.

Голос Джонатана вернул нас в реальность. Я молча вытерла слезы.

Все остальные в классе собрали колени, но я так и осталась в позе, хоть мне и несвойственно было пренебрегать правилами, даже самую малость. Я снова подумала о карантине Люси. О том, чему он научил нас с Брюсом. Именно тогда я приучилась всё делать правильно. Даже в большей степени, чем мои подруги. Ведь у меня была реальная причина соблюдать все правила. Глядя на показания оксиметра, сцеживая каждые три часа и проводя любую свободную минуту в больнице, я чувствовала, что заключаю сделку. Сделка состояла в том, что отныне, если я буду делать всё идеально, катастрофы удастся избежать. Все мои представления о материнстве выросли из этого условия.

Всё это произошло год назад. И теперь в моем доме жил маленький человечек, уже не младенец, приклеенный к моей груди. Этот человечек простудился, что повергло меня в смятение. Должна ли я бояться? Если да, то как сильно? День за днем мне удавалось не подпускать к себе тени, окружавшие рождение Люси, иначе я просто не смогла бы жить. Но понадобилось всего десять минут тишины в зале, полном незнакомых людей, чтобы всё случившееся нахлынуло разом. Я боялась за жизнь дочери, когда та чихала. Когда та шмыгала носом. Когда дышала. Я так боялась, что иногда сама забывала дышать.

Сидя там, в темной комнате, и вспоминая, как дышать, я поняла, что всё мое материнство было фальшивкой с самого начала. Я была уверена в себе, полна оптимизма, но при этом всё время боялась до смерти. То, что я чувствовала, не имело ничего общего с моими действиями.

Вот видите, именно поэтому никому не нравится медитировать. Именно поэтому на Западе никто не сидит неподвижно часами. Именно поэтому. Ведь кто знает, что там, внутри?

В «Бхагавад-Гите» я прочла: «Концентрация лучше практики, а медитация лучше концентрации, но выше медитации — полный отказ от плодов собственных действий, продиктованных любовью, ибо за непривязанностью к результату следует покой».

Я не могла похвастаться ни успехами в концентрации или в медитации, ни непривязанностью к плодам собственных действий. Напротив, девизом моей жизни была постоянная бдительность. Я проводила дни в состоянии, прямо противоположном непривязанности. В сутрах говорится, что в медитации восприятие останавливается на объекте и медитирующий сливается с ним, погружаясь в подобие потока. Но мне честно не удавалось предаться полностью концентрации на одном объекте, потому что из-под поверхности пробивались уныние и страх. Когда всё вокруг затихало, мой страх всплывал наружу и проявлял себя, как гигантский ламантин. Я здесь и был здесь все время! Я потрясенно осознала, что это чудовище всё время так и пряталось внутри.

Я медленно соединила колени; мышцы заболели от долгого сидения с разведенными ногами. «Намаете», — проговорила я. Джонатан улыбнулся. Ему нравилось, когда люди шли против правил, я уже успела этот заметить.

Потом я пошла домой, и на пороге меня встретил Брюс. Люси сидела на полу гостиной чуть позади.

— Привет! Как прошло? — спросил он.

— Странно прошло. Я вдруг вспомнила, как Люси родилась, и заплакала прямо в классе.

Я подхватила малышку на руки.

— А… По-прежнему часто об этом вспоминаешь?

— Наверное. До сих пор боюсь, что кто-нибудь у нас ее украдет.

— Кому в голову придет украсть ребенка? На плите спагетти, если хочешь.

Я мысленно нахмурилась, не одобряя странный метод Брюса поддерживать температуру спагетти: поставив их в дуршлаге поверх большой кастрюли.

В начале нашего родительского опыта мы с ним слились в одно целое, объединенные смертельным страхом. Я думала, так будет всегда, но оказывается, одной только мне было до сих пор страшно.

Я поела спагетти, сунув их в микроволновку, чтобы разогреть как следует. А потом снова напялила маску оптимизма. Это было легко, ведь на Люси была теплая сиреневая пижамка. И сложно, потому что теперь я не могла забыть о своем страхе.

Я села в кресло-качалку в ее маленькой детской в мансарде и читала ей сказку, пока не настала пора засыпать.

8. Ширшасана[10]

В День благодарения мы с Брюсом и Люси пошли в гости к моей матери. Кроме нас, там была куча моих двоюродных братьев и сестер. У меня их было столько, что пальцев на руках не хватило бы пересчитать. Пришлось бы подключать еще и пальцы ног. Пока я сидела в своем доме в Финни-Ридж, братья и сестры окружали меня огромной невидимой паутиной поддержки: среди них были общественный защитник, специалист по отлову собак, пожарник, мастер по укладке полов, банкир и много кто еще. Если что было нужно — один из них готов был прийти на помощь. Но обычно мы просто собирались вместе, чтобы посмеяться. Мне кажется, двоюродные братья и сестры лучше родных: как родные, они будут с вами всегда, но, в отличие от родных, вы не ненавидите друг друга и прощаете друг другу всё без вопросов.

Я рассказала своему брату Брэду, пожарнику, что начала ходить на йогу. И с откровенностью брата, к тому же выпившего кружку пива, он ответил:

— Йога — это гимнастика для людей с плохой координацией.

— Тебя послушать, так йога — это плохо.

Но на самом деле брат попал в точку. Я до сих пор задавалась вопросом, что же такое йога. Кажется, в Америке йога была всего лишь ненапряжным видом фитнеса для ленивых вроде меня. Позы йоги, выполнение которых оттачивалось и совершенствовалось тысячелетиями, были как гавань, пристанище. Одним словом, я не знала точно, что такое йога, но знала, что для людей с плохой координацией йога — спасение.

По крайней мере, так я считала, пока Фрэн не объявила, что мы будем делать ширшасану — стойку на голове. Меня переполнил такой дикий ужас, что всё вокруг стало, как в тумане. Словно зомби я прошагала по залу, подвинув коврик к стене и поставив руки для выполнения позы — как на эшафот взошла. В одном я не сомневалась: сейчас я сломаю шею.

Когда все подвинули коврики, Фрэн показала, как ставить руки на пол и делать замок в нескольких сантиметрах от стены. Руки нужно было сложить треугольничком, чтобы сделать фундамент, локти не расставлять шире плеч. Затем подняться в собаку мордой вниз и подойти ногами к рукам. Сделать мах и подняться в стойку на голове.

По-прежнему внутренне отрицая, что то, что сейчас должно произойти, вообще возможно, я тупо следовала инструкциям. Но стойка на голове не была похожа на другие йоговские позы, такие как поза воина, треугольника или лотос. Это были позы, принадлежавшие только йоге, существовавшие в тайном мире йога-клубов. А стойка на голове встречалась и в обычном мире тоже. Она была счастливым билетиком в начальной школе, где ее делали все девчонки без жирка на талии, круче всех раскачивавшиеся на турниках. Я же приблизилась к турникам самое большее метра на два, сидя на земле и сочиняя стихотворение или читая книжку. Мне не нравилось там, наверху. Мне нравилось внизу.

И всё же я была готова попробовать. Встав на колени на коврике лицом к стене, я сцепила руки в замок и установила локти треугольничком. Поднялась в собаку мордой вниз и прошагала вперед, так, что центр тяжести оказался над руками. Затем сделала мах. Ноги как будто весили по тонне каждая. Я отталкивалась от земли снова и снова. У меня был один секрет: на самом деле я не хотела, чтобы они взлетали.

— Клер, — Фрэн встала рядом и заговорила тихо, — у тебя получится. Я знаю.

Это было так просто. Я ждала, что она скажет нечто подобное. Она стояла рядом, закатав штанины на брюках. Такая у нее была привычка — когда происходящее в классе действительно ее занимало, она закатывала брючины. Кто знает зачем. И вот она стояла там, как благосклонный свидетель, а я снова поднялась в собаку мордой вниз, подошла ногами к стене, втянула живот к позвоночнику… и с легкостью поднялась в стойку на голове.

— Живот пусть будет втянут, — проинструктировала Фрэн, гордая за меня. — Тяни стопы вверх. Не давай тазу провисать. Расслабь шею. Дыши.

Я всё это сделала и почувствовала, как ноги выстреливают в небо, туда, где никогда не были раньше.

Возможно, мой брат был прав, и йога — всего лишь безопасное, защищенное место для бывших неспортивных девочек и мальчиков, где можно научиться тому же, что все нормальные дети и так делали в спортзале в школе. Но я сейчас чувствовала себя другим человеком — человеком, который умеет стоять на голове. Эта перемена была для меня кардинальной. Не такой кардинальной, как выйти замуж или родить ребенка, но сродни тому, когда мою статью впервые напечатали. Понадобилась всего доля секунды, один взмах тяжелой ногой — и я стала другой.

Мы вели странную жизнь — отгородившись от всего мира, но вместе с тем почти никогда не оставаясь в одиночестве. Стандартный для американской семьи путь — добровольное заключение в четырех стенах, отказ от политических взглядов, утрата интереса к городской жизни — был нами пройден. Мы сидели дома, заботились о ребенке и писали статьи.

Перейти к странице:

Предыдущая страница

Следующая страница