Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

— Не нужны нам больше подарки!!

— Что ж, если ты так хочешь…

— Мам, это уже слишком.

— Я просто выбираю мелочовку, чтобы положить в рождественские чулки.

— В прошлом году твоя мелочовка не влезла в чулки! Пришлось свалить всё внизу. Это не мелочовка, а хлам, который потом скапливается кучами!

— Но Рождество же. У нас тут в книжном продаются такие хорошенькие куколки для кукольного театра. Думаешь, Люси понравится?

— Куколки для кукольного театра… ладно.

— А еще у них есть целый театр с декорациями, прелесть!



Рождество пришло и ушло. Я две недели разгружала подарки стараниями наших щедрых родственников. Вскоре наступил мой день рождения, который всегда наваливается, как похмелье, через несколько дней после Нового года. Мама с Ларри остались с детьми, чтобы мы с Брюсом смогли пойти в ресторан поужинать. Перед уходом мы ели торт, а дети спели мне «С днем рождения тебя». Когда с тортом было покончено, я пошла собираться, Ларри с Брюсом сели смотреть баскетбол, а мама развлекала детей.

Люси была поражена, что мы ели десерт до того, как пойти ужинать.

— Десерт перед ужином, — покачала головой она. — Не каждый день такое увидишь.

— У твоей мамы на всё свое мнение, — ответила моя мать. — Надеюсь, у нее осталось место для всех этих шикарных французских деликатесов. Когда-нибудь и я тебя свожу во французский ресторан. Будем есть улиток и лягушачьи лапки.

— Фууу! — потрясенно протянула Люси. — Как же мы у них лапки отдерем? Нет, я такое есть не буду.

— Когда вырастешь, за обе щеки будешь уплетать, — сказала мама. — А пока будем есть французские блинчики.

— Они как наши блинчики, только маленькие?

— Да.

— О, тогда хорошо.

— И мясо по-бургундски. А еще кассуле. И пом фрит! Знаешь, что такое пом фрит?

— Нет, — зачарованно пролепетала Люси.

— Картошка фри, — ответила мама таким голосом, будто начинала сказку.

— Ладно, пошли, — вмешалась я.

— Удачи, — бросила мама нам вслед, — попробуйте жареного цыпленка, говорят, вкусный.

Брюс поцеловал детей и пошел к выходу, уставившись в пол.

— Мама сказала, что цыпленок там вкусный, Брюс! — повторила я, пытаясь оправдать его молчание, которое мне показалось грубостью. В последнее время игра в молчанку у нас стала обычным делом. Брюс замыкался в себе, отчего мать нападала на него с пугающим энтузиазмом.

— Понял, — безжизненно ответил Брюс.

Ужин не то чтобы удался. Мы устали, у нас был четкий срок, когда нужно быть дома. Оба простудились — возможно, грипп. Мы не были в настроении идти ни в какие рестораны, но тем не менее сидели за столом в «Кафе Кампань», отдавая дань хваленой американской традиции — супружескому «свиданию» в ресторане. У женатых людей необходимость идти на супружеское свидание вечно надоедливо жужжит где-то на периферии сознания, как необходимость где-то провести новогоднюю ночь — у неженатых.

И судя по рассказам, все проводили эти свидания весело — так же как все якобы веселились в Новый год. «О, вечер на свободе!» — запевали высокообразованные, хорошо одетые счастливые пары из числа наших знакомых, словно большего удовольствия нельзя было и придумать. «Нам было так тяжело, — признавались они, — мы не могли находиться в одной комнате. Но потом установили традицию ходить на свидания раз в неделю, и теперь всё в полном порядке!»

На самом деле супружеское свидание, как и любое вынужденное развлечение, не имело ничего общего с развлечениями настоящими. В нашем случае такие свидания лучше всего удавались, когда орбитальное притяжение ресторана не срабатывало и мы шли куда-то еще. Однажды, хотя ни я, ни Брюс в гольф не играли (мы вообще-то гольф ненавидели), нас каким-то чудом занесло на поле. И признаться, лупить по мячам при свете прожекторов было приятнее, чем вести утомительные, надуманные и вымученно веселые разговоры в ресторане.

Как и положено потомку норвежских фермеров, Брюс терпеть не мог рестораны. Для него это было делом принципа — или генетической особенностью. Я же, не имея в родословной норвежских фермеров, рестораны любила. «Любила» здесь употреблено в типично американском значении, то есть «мне казалось, я должна была их любить». Да, мне казалось, я должна была любить рестораны. Потому что рестораны — это якобы романтично. В итоге все эти «должна была» и «якобы» складывались в странную пирамиду навязанных себе же обязательств.

Брюс выглядел так, будто вот-вот упадет со стула от усталости, поэтому я развлекала его шутками о его редакторах, с которыми была знакома. Я стала сравнивать их с различными животными: лаской, хорьком, крысой. Это были не самые умные шутки в мире, но мне по крайней мере удалось вывести его из ресторанного ступора, который сегодня был хуже обычного.

— Может, тебе на встречи с собой кусочки сыра брать? — заключила я сравнение одного редактора с крысой. — Он бы сразу бежал в норку прятать сыр. А потом писал бы тебе разгневанные письма. — Я улыбнулась. Попытки компенсировать неразговорчивость Брюса своей болтовней мне самой были неприятны.

— Может быть, — ответил он, но не развил предложенный мною образ, как сделал бы, если бы мы сейчас сидели дома и ели хлопья за завтраком. Рестораны каким-то образом буквально лишали его способности говорить. Кажется, раньше он таким не был. В моем присутствии он раскрывался. Но в последнее время это прекратилось.

Со стороны могло показаться, что я умиротворенно нарезаю курицу и пью вино. Но в реальности с моего края стола сгущались тучи. Мне хотелось, чтобы Брюс желал меня страстно и безнадежно. Разумеется, это было исключено. Я была его женой, а значит, слишком хорошо ему знакомой. Но мне хотелось быть безупречной и чтобы меня за это обожали — а любому дураку понятно, что нельзя быть знакомой и безупречной одновременно. Я устремила на него взгляд, полный ненависти.

— Что? — спросил он. Самый зловещий вопрос в брачном лексиконе. И на него, разумеется, был лишь один ответ, который знают все, кто когда-либо состоял в браке.

— Ничего, — ответила я.

Он положил вилку, почти неслышно брякнув ей о стол, — незаметный звук, на языке женатых людей означавший «этот ужин и так обходится мне в копеечку, так обязательно портить его тем, что ты сейчас собираешься сказать?». Да, и еще «оставь меня в покое, ради бога».

— Что? — повторил он.


— Ничего, — ответила я опять. Этот диалог из двух слов мог бы лечь в основу неплохой пьесы о супружеской жизни.

Потом я собралась с духом и выпалила:

— Я говорила тебе, что хочу, чтобы в моей жизни было больше романтики. Унизительно просить об этом снова.

Норвежский фермер внимательно огляделся, замечая и свечи, и прекрасную еду, и отсутствие канючащих детей. Этот многозначительный взгляд был главным оружием в арсенале норвежского фермера.

— Я думал, это и есть романтический ужин, — процедил он. — Мы на другой конец города приехали для этой романтики.

Меня такой ответ не устроил.

— Иногда мне кажется, что ты меня даже не замечаешь, как будто меня совсем рядом нет, — проговорила я.

— Как это не замечаю? — спросил он. — А кого же я еще замечаю? Вообще не понимаю, о чем ты.

— Я просто объясняю тебе, что чувствую! — взорвалась я. — Разве это не важно? Что я чувствую?

— Клер, — сказал он, хмуро глядя на мой пустой бокал из-под вина, — я не понимаю, чего тебе от меня нужно. Мне кажется, я так много для тебя делаю, а ты даже не замечаешь. Я помогаю по дому и приношу тебе шоколадки из магазина. Пораньше заканчиваю работать, чтобы ты могла сходить на йогу или встретиться с подругами. Даю подольше поспать по утрам. Я тебе даже завтрак в постель сегодня принес.

Я не знала, что на это ответить. Я чувствовала, что что-то между нами разладилось. Раньше в нем противоборствовали два характера: норвежский фермер и хорватский рыбак. В компании он становился молчаливым норвежцем, а оставаясь со мной наедине, превращался в разговорчивого темпераментного хорвата. Я даже подшучивала над ним, называла скрытым болтуном. Но теперь, даже когда мы были вдвоем, он был весь в себе и молчал. Мне так не хватало моего болтливого, ревнивого хорвата.



В книге «Прояснение йоги» Айенгар беспрестанно твердит о том, что сила праны, движущейся внутри нас, гораздо мощнее, чем мы в состоянии себе вообразить. Энергия кундалини, поднимающаяся от основания позвоночника к макушке головы, — опасная сила, настолько опасная, что многие гуру считают: если использовать ее неправильно, она способна уничтожить человека. Вместе с тем цель йоги — овладеть этой энергией и научиться применять ее. Айенгар пишет: «Без бандх прана может убить». Мне нравится эта строчка, она похожа на текст хард-роковой песни. Бон Джови вполне мог бы сочинить такое.

Что касается бандх, они меня просто спасли. После двух кесаревых мои мышцы живота пребывали в катастрофическом состоянии. Бандхи дали мне силу, в которой я нуждалась. Я вроде бы чувствовала себя сильной, хотя мой пресс при этом почти не работал. С точки зрения структуры позы я всё делала неправильно. Но могла компенсировать недостаток мышечной силы замками и тем самым найти способ удерживать позу так долго, как только возможно.

Похожим образом я регулировала атмосферу в собственном доме. Делала вид, что всё не так уж плохо, что Брюс не отдаляется от меня. Для этих целей я использовала силу оптимизма, которую развивала годами. Эта сила мешала мне признать, что что-то может быть не так. Потому что если что-то не так и я это признаю, дальше всё уже закрутится, как снежный ком.

Мне нужна была эта сила, потому что у меня не было ни смелости, ни мудрости признать, что происходит на самом деле. Признать, что мой муж отгораживается от меня стеной. Я не могла признаться в этом даже самой себе. И уж тем более кому-то еще. Мне было стыдно, когда я замечала, какой он ходил грустный, стыдно, что я сама расстраивалась из-за этого. Такой красивый и высокий, он теперь всё время ходил, сгорбившись, как увядший цветок с тяжелой головкой. Самый печальный цветок в мире.

Уныние Брюса заражало меня, и мне казалось, что оно плохо на мне отражается. Словно я купила персик, а мне подсунули лимон. Мы были женаты много лет, а я до сих пор раздумывала, сомневалась, правильный ли выбор сделала. Постоянная оценка наших супругов, размышления о том, как могло бы быть, — это ли не наследие развода? «Нужна ли мне эта старая вещь»?

Я так стыдилась того, что у нас может быть проблема, что боялась спросить Брюса: а в чем дело? Иногда мы с ним разговаривали, как в старые добрые времена, но я всегда аккуратно обходила стороной вопрос, который так и не могла озвучить: что у нас не так?

Я тоже замкнулась, только в детях. Брюс теперь словно распространял вокруг себя неприятный запах — запах неудач и мрачности. Я не знала, что мне делать с этим мрачным настроением. Во-первых, мне вообще не хотелось признавать сам факт его существования (хотя оно всегда ощущалось рядом, подкарауливая меня, когда он надолго замолкал в моем присутствии, или пропадал в кабинете целыми днями, или даже хмурил свои черные брови). Я притворялась, что ничего этого не было. Я была сильной и бодрилась, вот только настал момент, когда силы у меня кончились. Но даже тогда я берегла свою слабость и пессимизм для тех минут, когда мы с Брюсом находились наедине. Всем остальным я по-прежнему казалась идеальной счастливой матерью.

Когда я была маленькой, меня страшно бесила одна особенность матери: то, как она подходила к телефону. Даже если у нас был скандал и она орала на меня, если в тот момент звонил телефон, она брала трубку и сладчайшим мелодичным голоском про-певала: «Алллёё!» Остальному миру необязательно было знать, что на самом деле творится на том конце провода.





16. Баласана[29], часть 4




1977 ГОД

Мы приехали на парусной лодке. На этот остров не ходили паромы. Около сотни людей, живущих на острове Стюарт или проводивших там лето, должны были добираться туда собственным транспортом. Мы бросили якорь в маленькой бухте и все вчетвером — мама, Ларри, Дейв и я — сели в лодку и погребли к крошечному пляжу с мокрой серой галькой. Над нами простирались выгоревшие холмы. Я чувствовала себя героиней программы «Клуб путешествий».

Мы с Ларри затащили наш ялик на берег. Он повел нас по крутой тропинке. Птицы не пели, только резко голосили чайки, что нас почему-то смешило. Над нашими головами молча кружили ястребы. Пахло солью и травой. Ветра не было, но в воздухе ощущалось какое-то движение. Покрытый мертвой травой и голыми серыми камнями склон был желтым и бугристым. Меж камней росли корявые земляничные деревья с фисташковой корой, покрытой оранжевым лишайником, который отслаивался, обнажая лимонно-зеленый ствол.

Тропинка вывела на поляну. На ней стояла такая тишина, что казалось, был слышен даже шум растущих деревьев. Слева был лес. Справа — ничего. Лишь вода в сотне ярдов под нами и гребешки волн.

— Граница проходит там. — Ларри махнул рукой в сторону залива. — Огибает весь остров и заканчивается с другой стороны, у пролива Джонс.

Мы зашли в лес и побежали по тропинке, которая вывела нас на узкую проселочную дорогу. Воздух пах старой плесенью, запах был как в библиотеке. Мы свернули с дороги на тропинку, достаточно широкую для телеги или тачки, но слишком узкую для автомобиля. Она была вытоптана идеально ровно. Ленточка атласной глины змеилась меж корней, огибала деревья, поднималась и шла под откос — целая история, написанная колесами и стопами. Дальше шла еще одна узкая проселочная дорога, переходящая в такую же утоптанную тропку.

Потом лес вдруг резко заканчивался, и взору открывались се-ро-зеленые быстрые воды пролива Джонса. Лес здесь был редким — пара земляничных деревьев, корявых и одиноких в клочковатой траве. Тропинки не было — просто сплошной травянистый склон, спускавшийся к скалистому пляжу и проливу. Мы прошли остров насквозь, от одного берега к другому, и всё это было нашей собственностью. Между берегами раскинулись леса, гигантские скалы и старые фруктовые сады. Мы видели узкие оленьи тропы, вьющиеся меж мшистых камней. Крошечные луга, уставленные камнями, как мебелью. Мне было десять лет. Я как будто вернулась домой.

Мама, Ларри и Дейв пошли обратно, на другой конец острова.

— Могу я сама погулять? — спросила я.

— Дорогая, ты заблудишься, — ответила мама.

— И что? — возразил Ларри. — Это же остров. Рано или поздно найдет обратную дорогу. Надо просто идти, пока не выйдешь к берегу.

И они ушли, фантазируя вслух о том, где построят дом и когда можно будет начать строительство. Я же осталась на пляже. Этот пляж не был моим на сто процентов. Он принадлежал Ларри. Но я на нем чувствовала себя королем. Не королевой с ее половинчатой властью, которой можно пользоваться лишь время от времени. Нет, полноправным королем, владыкой.

Я прогулялась по лесу. Вышла на узкую оленью тропку, вьющуюся меж деревьев. Ветки цеплялись за волосы, но я всё шла. Одна опушка, потом другая. На каждой из этих опушек творились какие-то сказочные дела, я была уверена, — здесь не могли жить просто люди. Так я и брела от пролеска к пролеску, словно зачарованная. Я заблудилась, но мне не было страшно. Я словно очутилась в том месте, где время замерло и страха не существовало. Меня всё дальше увлекал таинственный рисунок острова. Лес, опушка, лес, опушка. Я могла бы идти так вечно. Одна, блуждая.