Искусство легких касаний

— Нет. Самое главное — удар по identity. Царь-химера как бы создавала кривое зеркало, где американец видел на своем месте зависимое, запуганное и предельно озабоченное личным выживанием существо, от которого на каждом шагу требуется демонстрация верных политических взглядов и казенного патриотизма. Таким же примерно был советский человек семидесятых. Поэтому конечная линия развертывания химеры была обозначена так: современная Америка — это тоталитарный совок семьдесят девятого года с ЛГБТ на месте комсомола, корпоративным менеджментом на месте КПСС, сексуальной репрессией на месте сексуальной репрессии и зарей социализма на месте зари социализма…

— Что, — иронично спрашивает Голгофский, — и никакой разницы господин Изюмин не видел?

— Видел, — отвечает В.С. — Разница, говорил он, в том, что в совок семьдесят девятого года можно было привезти джинсы из Америки, а сегодняшняя Америка — это такой совок, в который джинсы уже никто не привезет. Из того совка можно было уехать, а из этого некуда. И «Голоса Америки» в нем тоже нет и не будет. Только три чуть разных «Правды» и один многоликий бессмертный Брежнев, который яростно борется сам с собой за право отсосать у Биб… Нет, ну это уже конспирология. Но вы только представьте себе — двуполый самооплодотворяющийся Брежнев, который никогда не умрет.

— Мрачновато, — говорит Голгофский. — Но сравнение с Советским Союзом звучит натянуто. Похоже, генерал Изюмин просто ненавидел прогресс.

— Да нет же, — отвечает В.С. — Как вы не понимаете? Дело не в идеалах, которые провозглашает американская культурная революция. Дело в том, что все эти идеалы — просто намалеванные на кумаче дацзыбао над строящейся зверофермой. Американцы этого не видят, потому что никогда в таком месте еще не жили. А нам это очевидно, потому что это наш национальный архитектурный стиль.

Голгофский кивает. Информатор продолжает:

— Формируемое царь-химерой тройное неверие — в политику, в медиа и в будущее — должно было полностью сокрушить американскую душу. А затем следовало дождаться очередной большой рецессии, чтобы материальный кризис наложился на духовный. Тогда, говорил Изюмин, в Америке начнутся войны клоунов…

— Простите? Может быть, клонов?

— Нет, именно клоунов. Изюмин имел в виду вторую американскую революцию.

— А что это значит? Ее что, будут делать клоуны?

— Нет. Во всяком случае, не только. Изюмин говорил, что американцы называют свою реальность «clown world». Каков приход, таков и бунт. Сначала запылает цветная во всех всех смыслах революция, которая сильно подпалит здание цирка. Затем будет гибридная гражданская война, а потом к власти придет военная хунта, где соберутся нормальные люди. И вот с ними уже можно будет вести диалог. Таков был дьявольский план ГРУ, заложенный в Царь-Химеру.

— Значит, Царь-химера уже развернута?

— Насколько я знаю, да, — отвечает В.С. — Но она не была активирована. Триггер был известен только Изюмину. Он хранился в сейфе в его кабинете. Но после его… Ну, того несчастья, которое с ним произошло, в сейфе ничего не нашли.

— А что представлял собой этот триггер?

— Царь-химера имела стандартный твиттерный запал. То есть ее активировал обычный твит. Надо было примерно шестьсот раз загрузить его в американские ветки — хотя бы в качестве ответа на другие твиты — и в массовом американском сознании началась бы неостановимая цепная реакция прозрения…

— Получается, — хмурится Голгофский, — вы построили бомбу огромной разрушительной силы, а взрыватель от нее куда-то пропал?

— Получается, так, — отвечает В.С.

— А эта Царь-химера может быть активирована случайно? Вдруг кто-нибудь наберет такой же точно твит?

— Это практически исключено. В стратегические твиттерные запалы вставляется защитный код из спецсимволов. Вероятность, что кто-то повторит всю комбинацию вместе со словами, ничтожна…

— У кого этот активатор может быть сейчас?

— Я не знаю, — отвечает В.С. — У Изюмина дома было множество обысков. Ничего не нашли. Может быть, он просто заучил этот твит наизусть…

— И поэтому ваше руководство нейтрализовало Изюмина, — задумчиво повторяет Голгофский.

— Я думаю, что Изюмин сам во всем виноват, — отвечает В.С. — Мог бы тихо жить на пенсии. Но за пару дней до своего… несчастья он разослал всем сотрудникам в личку один мэйл, который очень напугал наше руководство. Сейчас…

В.С. лезет за телефоном — и читает с экрана:

«Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои! Наглые, продажные, насквозь лживые американские медиа уже несколько лет употребляют слово «русский» точно так же, как фашистская пресса употребляла слово «еврей». И это вполне нормально с точки зрения американских левых, содрогающихся при неправильном подборе гендерного местоимения. В ходу ежедневно обновляющиеся версии электорального навета… Из нас с вами ударными темпами делают новых евреев. Вспомним историю. У довоенных евреев было две проблемы. Первая — они долго надеялись, что все обойдется. Вторая — у них не было бомбы. Мы тоже верим, что все обойдется. Скоро бомбы не будет и у нас, потому что ее сделают бесполезной. Сейчас последние минуты, когда мы можем что-то изменить… Мужайтесь/женствуйтесь…»



— Ого, — присвистывает Голгофский. — Звучит серьезно. А что это за электоральный навет, про который он говорит?

— Он утверждал, даже в узком кругу, что мы на самом деле не вмешивались в американские выборы. Делали вообще все, кроме этого, но туда не лезли — потому что от президентских выборов зависит только меню Белого дома. Мы же не идиоты воевать с голограммами. Якобы это активное мероприятие ЦРУ по обработке собственного населения.

— В чем его смысл?

— Ну как в чем. Если вы скажете вменяемому американцу, что в Америке демократия, он скорей всего тихонько засмеется — там все знают, что живут при олигархии. Но если вы сообщите ему же про атаку на американскую демократию, он гневно сожмет кулаки — и некоторое время, возможно, действительно будет верить, что живет при демократии. Что называется, имплицитно. Это наша старая технология рефлексивного контроля — как у вас ее называют, «refleksyvny kontrol». Изюмина больше всего возмущало, что у нас технологии тырят.

— Понятно. Значит, ваше начальство решило, что Изюмин собирается…

— Вероятно, да, — говорит В.С. — Изюмин часто называл Царь-химеру бомбой. Был шанс, что Изюмин попробует ее активировать без санкции руководства.

— Но если разработанное им оружие действительно было непобедимо, почему это вас пугало?

— Знаете, — отвечает В.С., — я все-таки скажу про слух, который ходил по лаборатории в последние дни нашей работы. Он не слишком правдоподобный, но решайте сами. Якобы американцы получили доступ к нашим новейшим ноотехнологиям, усовершенствовали их и разработали химеру ответного удара. Сверхмощный ноосферный пенетратор под названием «MOAS». Его характеристики показались нашим лидерам такими впечатляющими, что… Возможно, с Америкой заключили какой-то тайный договор о ноосферном ненападении. Но доподлинно мне ничего не известно. Вашим лучше это знать.

— Вы серьезно надеялись договориться с Америкой? После всего, что натворили?

— Ну да, — пожимает плечами В.С. — Мы в последнее время даже брали у ЦРУ заказы по аутсорсингу. Через цепочку посредников, конечно, но они хорошо знали, кто выполняет работу.

— Например? — поднимает брови Голгофский.


— Например, химера «Майдан де ла Конкорд». Техзадание было получено через контакты в Монако, там же передан ключ активации. ЦРУ вообще интересовалось Францией. Мы делали для Лэнгли еще одну химеру — по этой французской триаде «либерте, эгалите, фратерните». Они хотели заменить «фратерните» на «идентите»[20]. Потому что сексизм, и вообще давно пора. Но химеру почему-то надо было сформировать не через стандартный забой свиньи, а через ритуальную порку трех девиц, одна из которых черная, а другая бывший десантник. Боялись, что иначе не приживется по культурно-историческим причинам. Думаю, они потому на аутсорсинг и пошли. В ЦРУ сейчас весь блэкопс-директорат из трансгендерных феминисток.

— И что вы?

— А что мы. Выписали из Парижа трех подходящих девок, привезли в спецхату на Рублевке и пороли их целый месяц за американские деньги. Во всех смыслах пороли. У них аж жопы облезли. Там сложный сценарий был — с камзолами, париками, семихвостками. Прямо кино про восемнадцатый век… Вроде стильная получилась химерка. Развернули. Но активировали ее или нет, не знаю. Это вы у своих спрашивайте. Заплатили американцы хорошо — и девушкам, и нам. Тоже, понятно, через посредников…

Голгофский прощается с информатором, обещая вскоре выйти на связь и обсудить окончательные детали побега.

— Скорей всего, — говорит он, — вывезем по выборгскому каналу…

В.С. кивает и благодарно улыбается.

Голгофский встает с лавки и уходит по пустому зимнему бульвару. Через сто метров какая-то сила заставляет его оглянуться. В.С. все так же сидит на скамейке, подняв воротник и далеко вытянув ноги в шведских унтах.

На утоптанном снегу перед ним прыгают три озябших голубя. В.С. кормит их хлебной крошкой из кармана.





***


На следующий контакт В.С. не выходит.

Голгофский выжидает четыре дня, потом с левой симки звонит консьержке в его дом. Консьержка дает ему телефон сестры В.С.

Голгофский звонит ей из метро, чтобы его сложно было отследить — и узнает, что В.С. отравился редким соединением кадмия, мышьяка и ртути. Формула яда уникальна — такой состав вырабатывали только на химкомбинате «Енисей» в конце нулевых годов.

Почерк ясен вполне.

В.С. не умирает (концентрации яда немного не хватило) — но у него поражены внутренние органы, выпадают волосы, и он парализован на всю жизнь. Он не может говорить. Ему предстоит жить — вернее, существовать — на гемодиализе и искусственном легком. По странному стечению обстоятельств, его помещают в тот же военный госпиталь, где в отдельной палате («в отдельной коме», жестко острит в своей книге Голгофский) лежит Изюмин.

— Вы не хотите поехать туда вместе со мной? — чуть вкрадчиво спрашивает сестра.

Голгофский выключает телефон, бросает его в урну и долго ездит по кольцевой. Все понятно. Вопрос только в том, знает ли ГРУ, с кем именно встречался В.С.

Голгофский выходит из метро и долго смотрит на мглистое зарево в московском небе. Зимний русский закат, как всегда, похож на рекламу лавовых ламп английской фирмы «Mathmos». Ах, лампы, лампы…

«Сложно, очень сложно русскому офицеру стать ламповой тяночкой после сорока в этом раздираемом ненавистью мире. Да еще за полгода. И ты, моя заблудившаяся уточка, уже не будешь ею никогда… Друг ты мне? Или враг?»



Голгофский этого пока не решил. Он вспоминает сидящего на лавке В.С., голубей на снегу — и по его щеке сбегает неожиданная слеза. На наш взгляд, одно из самых эмоциональных мест в книге. Может быть, на подсознательном уровне оно как-то связано с репрессированной сексуальностью автора и памятным диалогом вербовки.

«Ну вот и попрыгали…»



Голгофский уезжает на дачу работать над книгой. Там его застает весна.

Мы опять погружаемся в многостраничное описание его романа с Ириной — к счастью, Голгофский больше не сообщает читателю, пользуется он подкладками под крестец или нет.

Цепочки улик вроде бы пройдены до конца. Все в этой истории более-менее понятно. Трудно ожидать новых находок. Но все-таки у Голгофского чувство, будто он упустил что-то очень важное — и оно совсем рядом.

Мы знаем, что активно работающее подсознание попавшего в тупик человека часто дает ему намек на выход во сне. Именно это и происходит с Голгофским — он видит сон, в котором скрыта такая подсказка. Происходит это на даче Изюмина, где он ночует в спальне Ирины.

Сперва ему является египтолог Солкинд в ритуальных одеждах (Голгофский замечает такие же египетские ризы и на себе, но во сне это его не удивляет). Солкинд ведет Голгофского вдоль стены в своей усыпальнице, объясняя ему смысл фресок.

— Божества досотворенного мира в своем туманно-потенциальном бытии разбиваются на пары, состоящие из взаимодополняющих начал, — говорит он. — «Он» с головой лягушки, «Она» с головой змеи — Нун и Наунет, великие родители богов, стоящие у истоков творения. Они вместе суть одно андрогинное божество, предшествующее проявленному миру — русская идиома «ебала жаба гадюку» указывает на глубочайшую мистерию сотворения космоса из предвечного океана хаоса…

Во сне Голгофский понимает каждое слово — но при этом почему-то уверен, что Солкинд вспоминает историю холодной войны.

На стене — античное изображение человека с серпом, похожим на клюшку.

— Это Сатурн, — объясняет Солкинд, — римская фреска первого века нашей эры. Здесь копия, оригинал — в Неапольском музее.

Рядом почему-то висит штора из кабинета Изюмина с веселым лосем в хоккейном шлеме — пока Голгофский смотрит на нее, она превращается во фреску. Теперь Голгофскому кажется, что это лосиная клюшка похожа на древний серп.

— А это криптоикона бога-жнеца, — говорит Солкинд. — Тоже Кронос-Сатурн, он же Баал и так далее. Перечислить все титулы недели не хватит. Русская шелкография конца двадцатого века. Опять копия, оригинал — в частном собрании…

Мимо проносится быстрая тень, факелы на стенах гаснут, и наступает тьма. Голгофский с ужасом понимает, что они стоят перед лицом древнего божества.

— Пространство хаоса безвидно, — продолжает в темноте Солкинд, — и наполнено предвечными звуками. До зарождения света они заменяют его — поэтому идти надо к звуку, из которого рождается все…