Их женщина

И, наконец, пелену сомнений прерывает ее появление. Отец выкатывает кресло из дверей, и Элли спешит встать и пойти самостоятельно. Это не обыденное больничное прощание, когда пациент покидает стены больницы, благодаря врачей и помахивая им на прощание рукой. Нет. Она встает, что-то шепчет отцу, который принимает из рук коллег документы на выписку, и направляется к нам.

Взгляд у нее невидящий, какой-то отстраненный. Пустой, если быть честным. Глаза не смотрят на нас и не устремлены вдаль. Она проводит ими по цветам, а затем как в замедленной съемке моргает. Вижу, как вздымается ее грудь под толстой вязаной кофтой — она вдыхает запах свободы и пробует мелкими глотками на вкус представшую перед ней реальность.

И это не вызывает у нее никаких эмоций. Ей не интересно. Джимми инстинктивно наклоняется вперед, раскрывая руки для объятия, а я так и продолжаю стоять и тупо смотреть на новую, бледную Элли, потерянную и неживую. Он обнимает ее, говорит что-то ободряющее, интуитивно чувствуя, что нужно любыми способами вытаскивать ее из этой ямы. А я замираю. Мне страшно. Пытаюсь оценить, хватит ли нам сил и терпения, чтобы помочь преодолеть ей барьер, выросший после всего произошедшего.

Я чувствую ее. Это глядя на Джимми она может сколько угодно улыбаться и уверять, что все будет нормально. Лишь бы он не переживал. А мне видна ее аура — почти невесомая, прозрачная, изрешеченная насквозь чужой жестокостью. Элли так плохо, что она отрекается от себя. И от жизни. Ей нужна не просто поддержка… я даже не знаю, что сейчас нужно моей хрупкой маленькой фее, но если бы мог, то отдал бы всё, чтобы вернуть ей и радость, и покой.

— Я хочу домой, — тихо произносит она, уворачиваясь от его поцелуя.

Печально смотрит на цветы, но не берет. Запахивая плотнее кофту, бредет к машине, и каждый шаг дается ей так тяжело, словно идти приходится босиком по битому стеклу.

Ее отец отвозит нас к ней в дом. Будь мы посторонними, нас бы попросили дать ей время отдохнуть после больницы и прийти в себя, но мы здесь свои, знаем каждый уголок, поэтому и остаемся. Джимми бросает цветы в гостиной, а я помогаю ее отцу сварить кофе.

— Слышал, ты поступаешь на медицинский. — Говорит мистер Кларк, и его руки трясутся.

Не очень хорошо для хирурга, но, думаю, ему просто нужно время, чтобы пережить случившееся.

— Да. — Отвечаю, засыпая зерна в специальное отделение кофе-машины.

— Уже определился со специализацией? Есть какие-то наметки?

Пожимаю плечами.

— Думаю, еще рано говорить об этом.

— Правильно. Возможно, тебе и пяти лет не хватит, чтобы понять, к чему ты больше склоняешься. Меня всегда тянуло в кардиохирургию. Максималист. — Он улыбается. — Казалось, что общая практика это… ну, недостойно, что ли, для молодого и перспективного ординатора. Хотелось больше, сложнее, опаснее. Боролся с самим собой лет десять, пока не достиг нужных высот и не получил уважаемую должность. В итоге… детство моей дочери прошло мимо меня.

Ставлю чашки на поднос:

— Не вините себя. Мы… всегда чем-то жертвуем.

— Нет, если бы я чаще бывал дома, этого бы не произошло. Мне всегда было трудно найти общий язык с Элис, не знал, как нужно обращаться с маленькими девочками, скидывал свои обязанности на многочисленных приходящих нянь…

— А ее мать? Вы звонили ей?

— Да. — Он тяжело вздыхает и проводит ладонью по обширной лысине. — У нее только родился ребенок в новом браке, не может приехать. Но… это все не важно, потому что она даже не поговорила с ней. Сказала, перезвонит, но звонка так и не было.

— Понятно. — Мы молчим. Пищит таймер, раздается щелчок, и я подставляю чашки, чтобы наполнить горячим ароматным напитком. — Мистер Кларк, я…

— Зови меня Дэвид, сынок.

— А… хорошо. — Теряюсь. — Элли сильно расстроилась? Из-за матери.

— Я не говорил ей. — Мужчина прячет взгляд.

— Наверное, это правильно. Ни к чему ей лишние расстройства.

— Хорошо, что ты здесь, Майкл. — Дэвид ставит на поднос сахар. — Ты ей очень нужен.

— Ее сейчас нельзя оставлять одну. — В горле пересыхает. Я, наконец, поднимаю голову и с трудом выдерживаю его проницательный взгляд. — Мистер К… — Осекаюсь. — Дэвид… Я хотел поговорить. Хотел сказать спасибо за то, что вы сказали шерифу, что мы… ну, понимаете…

Его глаза искрятся теплотой.

— Не нужно. — Горько улыбнувшись, мужчина трет пальцами веки. — Не объясняй мне ничего, сынок. Чтобы вы не сделали, вы поступили правильно. — Он вытирает выступившие слезы. — Это моя обязанность. Сам должен был…

— Какие у него шансы? Вы ведь, наверняка, интересовались? Может, видели?

Дэвид глубоко вдыхает и замирает. Долго всматривается в мое лицо, а затем на выдохе тихо произносит:

— Тот, кто напал на Роберта Андерсона, был с ним невероятно жесток. Тяжелая черепно-мозговая травма. Удивительно, как он вообще выжил… — Дрожащей рукой мужчина размазывает влагу по щеке. — Он уже в сознании, но не говорит. Думаю, и не сможет. Если не умрет, останется «овощем».

У меня холодок пробегает по телу.

— Это жестоко, — выдыхаю.

— Если бы я знал, кто это сделал… — Еще один пронзительный взгляд. — Я бы… поблагодарил его.

Меня чуть не сбивает с ног это признание. Руки дрожат, они не в состоянии удержать поднос, поэтому мужчина хлопает меня по спине, сам берет его и несет на веранду.

— Ты знаешь, что с ней будет трудно, — бросает через плечо, — и все равно готов побороться. А это значит, что я никогда не ошибался в тебе, сынок. Спасибо.

Не знаю, что ответить, поэтому решаю промолчать.


Выходим на веранду. Элли лежит в кресле-качалке, укрытая пледом. Руки покоятся на животе, ноги поджаты, голова безвольно склонена набок, взгляд отсутствующий. Джимми стоит в сторонке, курит и с беспокойным видом поглядывает на нее.

— Элис, мы принесли тебе кофе, — нежно произносит Дэвид.

Ставит поднос на стол.

— Хорошо. — Единственная ее реакция.

Взгляд по-прежнему устремлен в никуда.

— Джеймс, идем, выпьем с нами кофе. — Кивает в сторону стола мистер Кларк, но тут же отвлекается на едва различимую с внутреннего дворика трель звонка. — Кто-то пришел, пойду, узнаю, кто.

Я беру стул, подставляю ближе к креслу Элли, сажусь и поправляю плед, которым она укрыта. Бережно укутываю ее ноги, затем осторожно касаюсь руки. Ее ладони прохладные, особенно по сравнению с моими горящими от напряжения пальцами. Поднимаю тихонько ее руку и касаюсь губами. Ощущение такое, будто с размаху ныряешь в прохладные, свежие простыни жарким летним днем.

Элли медленно поворачивается. Впервые за утро ее взгляд немного проясняется. Глаза удивлены и словно говорят: «Неужели, я тебе все еще интересна?» И я одним взглядом отвечаю: «Всегда. В любом состоянии. Только ты. Клянусь». И ответом на ее лице расцветает робкая улыбка.

И только я хочу улыбнуться в ответ, как замечаю мелкие жемчужинки на ее веках — проступившие нечаянно слезы.

Нам не нужно слов. Я прижимаюсь ближе, утыкаюсь губами в ее макушку, а Элли кладет голову на мое плечо. Знаю, о чем она думает. Всегда знаю. Читаю по лицу любые ее мысли. Это всегда отличало наши отношения — нам не нужно трепаться, чтобы понимать друг друга. Один взгляд — и мы проникаем друг в друга буквально до границ души.

— Ты здесь, — шепчет она.

Ее дыхание щекочет мне шею.

— И никуда не уйду. — Прижимаю ее к себе крепче.

И чувствую, как мои внутренности наполняются до краев мягким и теплым идущим от нее светом.

— Милая, там твоя подруга. Мэгги. — Сообщает ее отец, возвращаясь на веранду. Ставит на стол коробку с печеньями. — Я сказал, что тебе нужен покой, поэтому она просто передала тебе презент. — Он оборачивается к Джимми. — А еще эта девушка спросила про тебя, Джеймс. Выйди к ней, она ждет.

Друг напрягается всем телом. И я чувствую, как в моих объятиях замирает Элли. Их взгляды встречаются.

— Э.. о’кей… — Бормочет он, бросая сигарету в железную банку из-под томатной пасты, приютившуюся в углу возле перил.

Он топчется на месте, будто ожидая от Элли какой-то реакции. Словно, запрети она, и он не пойдет. Но та тихонько выдыхает и, поерзав, крепче жмется ко мне.

Вижу, как в нем разгорается ревность. И ярость. Сжав челюсти, Джимми уходит. За нашими спинами громко хлопает дверь. Делая вид, что ничего не заметил, Дэвид размешивает сахар в чашках и ставит перед нами. Сам садится на свободное кресло.

— Я видела его глаза. — Едва слышно шепчет мне Элли.

Она поднимает подбородок и смотрит мне в лицо.

— Чьи?

— Бобби. — Ее голос срывается на хрип.

Большим пальцем провожу по ее щеке, стирая слезу.

— Все забудется. — Обещаю.

— Нет. Ты не понял. Я видела их. Вчера.

У меня внутри все обрывается.

— Пробралась в его палату. — Поясняет Элли, задыхаясь. — Чтобы убить.

Ее отец, охнув, роняет чашку с кофе себе на брюки. Ойкнув, подскакивает и спешно прикладывает к ногам полотенце.

— Элис… — Качает он головой.

— А потом увидела, насколько он жалок, и не смогла…

Она, как котенок, жмется ко мне, пряча нос подмышку. И я касаюсь губами ее волос и наслаждаюсь этим прикосновением. Сжимаю ее в своих объятиях крепче, глажу по спине и зажмуриваюсь. Мне хочется забрать всю ее боль, всю горечь и отчаяние.

Дэвид встает:

— Пойду-ка, переоденусь.

А мы сидим с Элли, сплетясь, как лианы, и боясь отпустить друг друга хотя бы на миг.

— Я должна тебе сказать. — Наконец, произносит она, глубоко вдыхая прохладный утренний воздух, и отрывается от меня. Смотрит прямо в глаза.

— О чем?

Я так боюсь этого взгляда. Он разделяет нас, точно Большой Каньон. Секунду назад казалось, что я обрел ее, а теперь она хочет сказать что-то такое, что разобьет мне сердце. Не знаю, что именно. Но чувствую. Мне изо всех сил хочется ухватиться за нее и не отпускать, пока она не передумает, но с ее губ уже срывается признание: