Их женщина

— Подвезти, говорю? — Он появляется из темноты внезапно.

Возвышаясь надо мной и обдавая плотной волной едкого перегара. Вздрагивая, подаюсь назад в тщетной попытке отстраниться, но его цепкая лапа уже перехватывает мое горло и больно сжимает.

— Нет, — хриплю, бултыхая руками в воздухе и вцепляясь с силой ногтями в давящие на горло сильные пальцы.

Его лицо уже передо мной. Ослепленная светом и перепуганная до смерти, не вижу горящих гневом глаз — и так знаю, как они выглядят, опасно сужаясь до маленьких хищных щелок. Всхлипывая и сипя, пытаюсь ухватить ртом хоть немного воздуха, но голова неумолимо начинает кружиться. Перед глазами расплываются синие круги, руки обмякают.

— Тупая ты шлюха. Это не был вопрос. — Произносит он, брезгливо морщась. Теперь передо мной отчетливо предстают его искривленные губы-лепехи. Наверное, это будет последним, что я увижу перед смертью. — Я никогда не спрашиваю. Просто беру то, что мне нужно.

Мои колени подкашиваются. Валюсь к его ногам, когда он разжимает пальцы. Падаю на асфальт и захожусь в сухом кашле. Хватаюсь за шею, которую разрывает от боли.

— Ну, не хочешь сделать мне приятное, цыпа? — Усмехается этот урод. Его массивные ботинки приближаются ко мне, противно хрустя песком. — Тебе понравится мой дружок, ты, наверняка, таких еще не пробовала.

Садится на корточки, приближает свое лицо к моему. Несмотря на бьющий в меня яркий свет, вижу злость и возбуждение в его маленьких свинячьих глазках. Тянет руку. Толстые пальцы смыкаются на моих щеках. Схватив меня за подбородок, как какую-то собачонку, подонок резко притягивает меня к себе.

— Обслужи себя сам, — цежу сквозь зубы.

И, не успев, как следует, обдумать свой поступок, смачно плюю ему в лицо. Гордость родилась вперед меня, тут ничего не поделаешь.

Бобби замирает, гневно кривя ртом. Медленно разжимает пальцы, отпуская меня. Затем также медленно вытирает мою слюну со своего лица.

Мне хочется отползти. Но ноги не слушаются. Все тело сводит судорогой от нахлынувшего страха. Понимаю, что такое он точно не простит. И Бобби не заставляет себя ждать — бьет резко, наотмашь. Прямо по лицу.

Удар настолько сильный, что я моментально глохну. Женщин так не бьют. Так можно врезать только мужику. Заваливаюсь на бок, не понимая, жива я или мертва. Словно через вату слышу его тяжелые шаги. Одной рукой он переворачивает меня и ставит на колени.

— Иди сюда, цыпа. — Стальной хваткой его левая рука сжимается на волосах на моем затылке. Правая по-хозяйски скользит по бедру, подбираясь к краю платья.

Бессильно рычу. Мычу что-то. Перед глазами все плывет.

— Давай, рассказывай. — Слышится треск разрываемой ткани. — Как они имеют тебя, дешевка? Сразу вдвоем или по очереди?

Пытаюсь что-то сказать, но, кажется, чувствую металлический привкус крови во рту. Язык не слушается. Посылаю его ко всем чертям, а изо рта вырывается бессмысленное хрипение.

Нужно сопротивляться. Иначе, он не остановится. Нужно что-то делать: кричать, драться, попробовать убежать, потому что вид моего безвольного тела заводит его еще сильнее.

— Нет, пожалуйста, нет… — стону сквозь сомкнутые зубы.

Но его руки продолжают блуждать по моей коже, мять бедра, по-хозяйски бесцеремонно забираются в трусы. «Только не это!» — кричит мое сознание, запрятанное где-то глубоко в голове и не способное никак повлиять на происходящее. Я парализована. Кровь стынет в моих жилах, руки и ноги не слушаются.

Мне все еще тяжело дышать, перед глазами все плывет после удара. Вкладываю последние силы в рывок, чтобы освободиться от его захвата, но получаю новый, безжалостный удар по лицу — Бобби переворачивает меня на спину и бьет кулаком. Темноту разрывает вспышка — это я на мгновение вижу искры и тут же слепну. Сопровождающий удар глухой треск кажется взрывом, но разум подсказывает, что с таким звуком разрываются мягкие ткани моего лица, а, возможно, ломаются кости.

Я полностью дезориентирована, но понимаю, что он куда-то волочет меня за волосы. Кожу жжет холодным асфальтом, разрывает камнями и ветками, бьет мокрой травой. Больше не видно света фар, просто темно и тихо. Воняет сыростью. И перегаром — потому что он наклоняется ко мне.

Вскидываю руки. По крайней мере, очень стараюсь это сделать. Но напрасно: тут же получаю в живот. Возможно, кулаком или коленом, но чувство такое, что тяжелой гирей — внутренности горят, взрываясь от боли. Меня скручивает, сгибает пополам, но подонок не дает мне согнуться. Раскладывает на траве, как тряпичную куклу, давит толстыми пальцами на горло.

Через вату ощущений я слышу звон металла. Далекий, непонятный. Он повторяется, сопровождаясь копошением. Ясность происходящего обрушивается на мою голову только сейчас — Андерсон расстегивает ремень, затем ширинку. Короткий и острый прилив адреналина дает мне сил, чтобы попытаться оттолкнуть его, но пальцы на моей шее вдруг снова смыкаются, и я слышу собственное хрипение.

Не сдаваться! Отчаянно молочу ногами, толкаюсь, шарю пальцами в темноте, нащупываю его лицо и царапаю, добираясь до глаз. Но новый, безжалостный удар в нос выбивает из меня остатки сознания. Падаю. Трава принимает меня, окутывая холодом.

«Нет. Это не может быть правдой. Я не хочу».

Но уже слышу, как рвется платье, а затем трусы. Чувствую тяжесть его тела. Наглый смех сменяется сопением, когда он пристраивается меж моих разведенных в стороны ног. Пытаюсь закричать, но его рука ложится на мое лицо, перекрывая доступ кислорода. Проваливаюсь в черную яму, но меня выдирает оттуда яркой вспышкой боли, разрывающей плоть.

Огонь. Вот, что я ощущаю. Беспощадный, дикий огонь, врывающийся в меня снова и снова, с каждым разом все грубее и сильнее. Калечащий, изуверский, не знающий жалости.

Его руки давят, прижимают меня к траве, стискивают волосы, тянут. Этот урод рычит, вгоняя в мое лоно свой член все быстрее и сильнее. Ложится на меня полностью, не встречая сопротивления. Дышит в ухо, слюнявит шею, бодает лбом в подбородок. Я полностью в его власти. Мои руки продолжают инстинктивно его отталкивать, царапать, но уже вяло, и он каждый раз все ловчее успевает перехватывать их и сбрасывать с себя.

— Нравится? Тебе нравится, детка? — Задыхается он, впиваясь пальцами в мое горло, сжимая ягодицы.

Его движения ускоряются. Боль больше не накатывает волнами и яркими вспышками — она везде. Боль. Она становится непререкаемой реальностью, захватывающей меня полностью. Между ног адски горячо и сыро. Кажется, что этот урод проворачивает острый клинок внутри меня — с остервенением, яростно.

«Уже поздно. Никто не придет и не поможет мне. Никто не узнает. Сейчас он закончит и убьет меня. У него не будет другого выхода…»

Дышать становится невозможно. Меня тошнит, голова кружится, но толстяк все еще ерзает на мне, больно вдавливая в землю. Я хриплю и кашляю, давясь собственной слюной, которой практически нет в пересохшем горле. Это длится до безумия долго. Невыносимо, чудовищно долго — целую вечность.

Когда он кончает, издавая животный рык, я принимаю смерть. И последнее, что чувствую, это горячие дорожки слез на моих щеках. Они катятся ручьями и скрываются в траве. Мне кажется, что все мои кости переломаны, а плоть разодрана в мясо, но мне становится легко, потому что небо озаряется теплым светом. Меня зовут наверх, на небеса, и душа медленно отделяется от тела.

Но все заканчивается резко — с требовательным гудком автомобильного клаксона. Сквозь туман слышно, как кто-то что-то орет с дороги.

— Эй, ты где? Тачку с дороги убери!

И я ощущаю, как руки Бобби грубо хватают меня за подбородок. Он проверяет, жива ли его жертва. Больно сдавливает пальцами лицо, слушает дыхание. И я не дышу, изо всех сил притворяясь мертвой. Он отпускает мое лицо, и моя голова вяло заваливается набок. Чувствую, как торопливо он встает, слышу, как натягивает штаны. Его руки смыкаются на моих щиколотках — Андерсон оттаскивает меня подальше в кусты.

— Слышь, чувак, не ори, — отзывается он. — Ссать ходил!


— На хрена посередине дороги машину оставлять? — Кажется, голос мужской.

Но я не уверена. Разум пронзает мысль о том, что он сейчас переставит тачку и вернется, чтобы убедиться, что я мертва, и спрятать тело. «Если хочешь жить, нужно спешить». Подавляю в себе желание прокашляться, в горле булькает, из глаз брызжут слезы. Переворачиваюсь на живот и, цепляясь за траву руками, пытаюсь ползти.

Получается. У меня нет голоса и нет сил, чтобы позвать на помощь. Где-то над головой гудят моторы, а я ползу. Голая, избитая, в крови. Адреналин вырывает меня из лап боли, на короткое мгновение даря новые силы. Ветки, трава, песок, забивающийся под ногти. Ничего не замечаю. Шатаясь, встаю и, борясь со слабостью, плетусь в сторону леса. Там ему труднее будет меня отыскать.

Я сломана. Я ходячий, полуразложившийся труп. Кровоточащая рана. Зверь, который хватается за жизнь зубами, но не собирается умирать. И я стираю босые ноги в кровь, но прохожу много миль прежде, чем упасть без сознания на пороге больницы, где работает мой отец.





Майкл




Тишина.

Адская, звенящая, сбивающая с ног.

Плыву в ней, как в мутной глубине, но остаюсь неподвижным.

И это несмотря на окружающие меня шум и суматоху, которых я не слышу, потому что нахожусь в полнейшем оцепенении. Меня не существует. Падаю в темноту, ныряю в бездну, и только холодный пот, выступивший на спине и приклеивший меня к спинке стула, все еще напоминает о том, что я жив.

— Стойте! Вы должны сказать нам хоть что-то! — Орет Джеймс. Он носится по больничному коридору, хватая за грудки каждого, кто попадается на пути. Не важно, медика или полицейского. — Где она? Что с ней? Уже пришла в себя?

Но я слышу эти слова, как через слой плотного, хрустящего полиэтилена. Меня размазало по стулу, раздавило осознанием произошедшего, парализовало. Мое горло душит чувство вины, ведь мы оставили ее одну. Не уследили. Слишком поздно спохватились, чтобы попытаться найти. Нас не было рядом, когда случилось страшное. Поэтому виноваты только мы.

Я виноват.

— Мистер Кларк, как вы? Вас к ней пускают?

Вижу сквозь серую пелену выступивших слез ссутулившуюся фигуру ее отца. Джимми перегородил ему дорогу. Смаргиваю влагу и замечаю, что мужчина бледен, как мел. На нем лица нет. Он в буквальном смысле не понимает, о чем ему говорит друг дочери. Смотрит на нас обоих по очереди, как на умалишенных. У него трясутся руки. И губы. Дрожит подбородок.

Я вслушиваюсь, но их голоса тонут в мучительном гуле монотонных звуков. Их обступают полицейские, уводят мистера Кларка, чтобы задать еще несколько вопросов. И мы снова остаемся в коридоре одни.

— Сука! Тварь! Убью, кем бы он ни был! — Джимми колотит больничную стену кулаками, точно боксерскую грушу.

Штукатурка отслаивается и с хрустом отлетает к его ногам. Один из офицеров подбегает и призывает парня успокоиться. Угрожает применить оружие, и я вижу, как друг послушно вздымает вверх руки, показывая, что не станет больше проявлять агрессию. Но, как только коп отходит к окну, Джимми бьется о стену уже головой.

Я понимаю его. Каждый из нас хотел бы принять часть боли, которую вынесла Элли, на себя. Но это вряд ли поможет, и я даже боюсь думать о том, каково сейчас приходится ей там. Главное, чтобы она была жива. А мы будем рядом. Мы справимся с этим.

И меня по-настоящему мутит. Тошнит. Но сил встать и добрести до уборной нет. Поэтому я закрываю глаза и снова думаю об этом. О том, что сказали копы и врачи. Короткие обрывки фраз, но они снова и снова погружают меня в отчаяние, заставляя возвращаться мыслями к тому моменту, когда я услышал о них впервые.

«Многочисленные травмы. Избита и изнасилована. Пока без сознания».

И это как прикосновение ледяного ветра к огрубевшей коже, как игла в самый центр почти затянувшейся корками раны. Ковыряет тупой болью где-то в самом сердце. И душит. Ощущением полной беспомощности к ее горю, который собственноручно мог предотвратить, если бы не отпустил ее тогда от себя.

И я снова прокручиваю в голове события прошедшей ночи. Ворвавшегося ко мне Джимми с требованием поговорить с Элли. Поиски, которые не привели ни к чему. Долгий разговор с другом и тихое молчание под крыльцом ее дома. А затем испуганные глаза матери, выбежавшей в ночной рубахе на дорогу в три часа ночи, чтобы сообщить нам о неожиданном звонке из больницы.

Крики, мат, вой, визг шин. Мы добрались до госпиталя минут за десять, бросили машину возле входа и ворвались внутрь. Никто не желал с нами говорить, никто не мог сказать больше того, что уже сообщил по телефону мистер Кларк, шокированный произошедшим. Его единственного пускали к дочери, но он, кажется, потерял дар речи и не был способен членораздельно говорить о случившемся.

А еще поседел окончательно — все оставшиеся волоски вокруг его лысины стали белоснежными. Ну, а потом были беседы с полицейскими, которые вкрадчиво интересовались тем, чем же мы с Джимми были заняты в полночь и с недоверчивым видом записывали наши показания.

А потом бессонная ночь, пролитый мной кофе из автомата, предложенный кем-то — я даже не смог удержать его в руке. Уставился на коричневую лужу, расползающуюся на полу, и закрыл глаза.

Сидел и все уговаривал себя, что это не может быть правдой. А потом снова и снова понимал, что все это свершилось на самом деле, и задыхался от собственной беспомощности. И молился. Много молился про себя, чтобы с ней все было хорошо. И гипнотизировал взглядом дверь палаты, куда нас не пускали.

— Она знает? — Шепчет Джимми на ухо мистеру Кларку, который снова появляется в коридоре.

— Что? — Мужчина мнет в руке цветастую хирургическую шапочку.

— Она его видела? — Каждый мускул друга напряжен. Рядом с ее отцом он больше не кажется мальчишкой. Джимми выше и крепче его, он нависает сверху, тяжело дыша и еле сдерживая свой гнев. — Того, кто… Она видела, кто это был?

И нервно трет ладонью губы, которые смогли произнести то, что ножом врезается в сердце всякий раз, стоит только подумать об этом.

— Да… — Мужчина опять бледнеет.

Джимми выдыхает и сжимает кулаки.

— Кто это? Кто это был? Кто сделал с ней это?

Мистер Кларк поднимает на него такой похожий на Элли взгляд. Прячет шапочку в карман медицинской формы.