И прольется кровь

Собрание завершилось псалмом, который Лея помогла мне найти в книге. Я пел вместе со всеми. Мелодия была мне незнакома, но она была такой медленной, что мне всего-то надо было немного отставать, повышая и понижая голос вместе со всеми. Ощущение от пения было хорошим, хорошо чувствовать вибрацию голосовых связок. Вероятно, Лея неправильно это поняла и подумала, что я восторгаюсь текстом; во всяком случае, она улыбалась.

Выходя из церкви, я почувствовал, как кто-то легонько взял меня под локоть. Якоб Сара. Он повел меня к окну. Я увидел, как спина Леи исчезла за дверью. Ее отец подождал, пока все покинут помещение, и только после этого заговорил:

– Как тебе кажется, здесь красиво?

– По-своему.

– По-своему, – кивая, повторил он, а затем повернулся ко мне. – Ты собираешься увезти ее отсюда?

Вялость и мягкое смирение исчезли из его голоса, а взгляд из-под кустистых бровей пригвоздил меня к стене.

Я не совсем понимал, что надо отвечать. То ли он шутливо интересовался, не собираюсь ли я сбежать с его дочкой, то ли совсем не шутливо интересовался, не собираюсь ли я сбежать с его дочкой.

– Да, – сказал я.

– Да? – Он поднял бровь.

– Да. Я собирался поехать с ней в Альту. И обратно. Ну, то есть это она берет меня с собой. Она захотела сама вести машину.

Я сглотнул. Я надеялся, что не создал ей проблем, что женщине не грех вести машину, в которой сидит мужчина. Что-то в этом духе.

– Я знаю, что вы собираетесь в Альту, – сказал он. – Лея прислала к нам Кнута. В Альте дьявол крепко стоит на ногах. Я-то знаю, я там бывал.

– Мы возьмем с собой святую воду и чеснок.

Я быстро улыбнулся и тут же пожалел об этом. В его лице ничто не изменилось, только в глазах в ту же секунду погасла искра, как будто там, в глубине, кувалдой ударили по камню.

– Прошу прощения, – сказал я. – Я всего лишь человек, который проезжал мимо, и вскорости вы от меня избавитесь и все снова будет как прежде. Чего вы, очевидно, и хотите.

– Ты уверен в этом?

Не знаю, хотел ли он спросить, уверен ли я, что все будет как прежде или что они этого хотят. Единственное, что я знал, – я больше не хотел продолжать этот разговор.

– Я люблю этот край, – сказал отец Леи, поворачиваясь к окну. – Не потому, что он щедрый и гостеприимный, он, как ты видишь, скудный и суровый. Я люблю его не потому, что он красивый и достоин восхищения. Это такая же земля, как и везде. И не потому, что этот край любит меня. Я из саамов, а власти предержащие обращались с нами как с непослушными детьми, сделали нас недееспособными, а многих еще и лишили самоуважения. Я люблю его, потому что это моя земля. Поэтому я делаю то, что должно, для ее защиты. Как отец защищает даже самого некрасивого и глупого ребенка. Ты понимаешь?

Я кивнул, чтобы это поскорее закончилось.

– Мне было двадцать два года, когда я записался в местное Сопротивление, чтобы сражаться с немцами. Они явились и надругались над моим краем, так как же еще я мог поступить? В середине зимы я лежал здесь, посреди плоскогорья, и чуть не умирал от голода и холода. Мне не пришлось застрелить ни одного немца, мне пришлось подавить в себе жажду крови, ведь если бы мы перешли к действиям, жители деревни подверглись бы репрессиям. Но я ненавидел. Ненавидел, голодал, замерзал и ждал. И настал день, когда немцы исчезли, и я тогда подумал, что мой край снова принадлежит мне. Но потом я понял, что русские, пришедшие в деревню, могут и не уйти. Что, вполне возможно, они хотят завладеть землей, отвоеванной у немцев. Мы вернулись домой с плоскогорья к пожарищам и руинам, и я нашел свою семью в лавво вместе с несколькими другими семьями. Моя сестра рассказала, что русские солдаты приходят каждую ночь и насилуют женщин. Я зарядил свой пистолет и стал ждать. Когда первый из них появился у входа в лавво, где я повесил керосиновую лампу, я прицелился ему в сердце и выстрелил. Он повалился, как мешок с картошкой. Я отрезал ему голову, оставив на ней форменную шапку, и повесил ее снаружи лавво. Мне это ничего не стоило, это было как убить треску, отрезать ей голову и повесить ее вялиться. На следующий день пришли два русских офицера и забрали обезглавленное тело своего солдата. Они не задавали вопросов и не тронули голову. После этого изнасилований не было. – Он застегнул поношенную куртку и провел рукой по лацкану. – Вот как я поступил, и так я поступил бы снова. Люди защищают то, что принадлежит им.

Он посмотрел на меня.

– Судя по всему, вы могли просто сдать его офицерам, – сказал я, – и достигнуть того же результата.

– Возможно. Но я предпочел сделать все сам.

Якоб Сара положил руку мне на плечо.

– Я чувствую, ему уже лучше, – сказал он.

– Простите?

– Плечу.

Он улыбнулся с напускным смирением, поднял брови, словно вспомнив о неотложных делах, повернулся и ушел.



Лея сидела в автомобиле, когда я подошел к ее дому.

Я нырнул на пассажирское сиденье. На Лее было простое серое пальто и красный шелковый шарф.

– Ты нарядилась, – сказал я.

– Вздор, – ответила она, поворачивая ключ зажигания.

– Красиво.

– Это не наряды, это всего лишь одежда. Он тебя мучил?

– Твой отец? Он поделился со мной кое-чем из своей жизненной мудрости.

Лея вздохнула, включила передачу и отпустила сцепление, и мы поехали.

– А с Маттисом у молельного дома ты тоже о жизненной мудрости беседовал?


– А, это, – сказал я. – Он хотел, чтобы я купил у него несколько услуг.

– И что, купишь?

– Не знаю, еще не решил.

Недалеко от церкви по обочине дороги двигалась фигура. Когда мы проезжали мимо, я увидел в зеркало заднего вида, что женщина остановилась в облаке пыли и посмотрела нам вслед.

– Это Анита, – сказала Лея.

Наверное, заметила, что я глянул в зеркало.

– Вот как, – ответил я так безразлично, как только смог.

– Кстати, о жизненной мудрости, – сказала она. – Кнут рассказал мне о вашем разговоре.

– О котором из них?

– Он сказал, что после летних каникул у него появится девушка. Даже если Ристиинна скажет «нет».

– Вот как?

– Да. Он рассказал мне, что даже легенда сумо Футабаяма много раз проигрывал, прежде чем стал побеждать.

Мы рассмеялись. Я слушал, как звучит ее смех. Бобби смеялась клокочуще и легко, как проворный ручей. Смех Леи был как колодезная вода. Нет, как медленно текущий поток.

Дорога кое-где огибала пологие холмы, но преимущественно шла прямо через плоскогорье, километр за километром. Я держался за ручку над окном. Не знаю, зачем я это делал, ведь обычно при движении по прямой дороге на скорости шестьдесят километров в час держаться не нужно. Но я всегда так делал: держался за ручку, пока рука не начинала неметь. Я видел, что и другие поступают так же. Может быть, у нас, людей, несмотря ни на что, есть что-то общее: мы любим точки опоры.

Иногда мы видели море, кое-где дорога пролегала между склонами невысоких холмов. Ландшафту не хватало поразительного драматизма природы Лофотенских островов или красоты западного побережья, но что-то в нем было. Тихая пустота, немногословная безжалостность и даже зелень лета обещали суровые холодные времена, которые измотают людей и в конце концов одержат победу. Мы встретили очень мало машин и не видели ни людей, ни животных. То тут, то там стояли дома или хижины, и в голове сразу возникал вопрос: зачем? Зачем они здесь?

Через два с половиной часа расстояния между домами стали короче, и внезапно мы проехали мимо указателя у края дороги с надписью «Альта».

Судя по табличке, мы были в городе.

Когда перед нами возникли перекрестки, магазины, школы и общественные здания, украшенные городским гербом, оказалось, что в городе не один центр, а целых три. Каждый центр был похож на крошечную деревушку, но не совсем. Кто бы мог подумать, что Альта – это Лос-Анджелес в миниатюре?

– Когда я была маленькой, я была уверена, что мир заканчивается здесь, в Альте, – сказала Лея.

Я задумался, а не так ли это на самом деле. Судя по моим расчетам, мы заехали еще дальше на север.

Мы припарковались, что оказалось не слишком сложно, и я успел до закрытия магазинов купить все, что мне было нужно. Нижнее белье, сапоги, непромокаемый плащ, сигареты, мыло и бритвенные принадлежности. После этого мы зашли в кафетерий пообедать. Я безуспешно искал в меню рыбу, потому что у меня в памяти до сих пор сохранился вкус свежей трески. Лея со смехом помотала головой.

– Здесь мы не едим рыбу, когда ходим по ресторанам, – сказала она. – В этом случае все должно быть шикарно.

Мы заказали мясные котлеты.

– Когда я был маленьким, то это время дня не любил больше всего, – сказал я, бросив взгляд на тихую улицу.

Даже городской пейзаж был на удивление пустынным и суровым, даже в городе возникало мучительное чувство, что нами правит природа, что человек мал и бессилен.

– Вторая половина дня субботы, от закрытия магазинов до наступления вечера. Так сказать, ничейное время недели. Сидишь с таким чувством, что скоро где-то начнется праздник, куда приглашены все, кроме тебя. Или, по крайней мере, все знают о нем, а у тебя нет даже дружков-неудачников, которых ты мог бы попробовать уговорить взять тебя с собой. Лучше становилось после вечерних новостей, тогда по телевизору показывали интересные вещи и я переставал думать об этом.

– У нас не было ни праздников, ни телевизора, – сказала Лея. – Но всегда были люди. Обычно они даже не стучались, просто заходили к нам в дом, усаживались в гостиной и начинали разговаривать. Или же сидели молча и слушали. Больше всех, конечно, говорил отец, но руководила всем мама. Дома именно она говорила отцу, когда пора успокоиться, чтобы дать возможность высказаться другим, и давала понять, когда гостям пора расходиться. А нам разрешали находиться вместе со взрослыми и слушать их разговоры. Было так хорошо и спокойно. Однажды, помню, отец заплакал от радости, когда Альфред, бедный пропойца, наконец пришел к Иисусу. Год спустя, узнав, что Альфред умер от передозировки в Осло, он поехал за четыре тысячи километров, чтобы привезти сюда его гроб и похоронить его по-человечески. Ты спрашивал, во что я верю…

– Да?

– Вот в это я и верю. В способность людей творить добро.

После обеда мы вышли на улицу. Небо заволокло тучами, и наступило подобие сумерек. Из открытых дверей забегаловки, где предлагали сосиски, картошку фри и мягкое мороженое, лилась музыка. Клифф Ричард. «Congratulations».

Мы зашли внутрь. За одним из четырех столиков сидела парочка. Оба курили и с напускным безразличием смотрели на нас. Я заказал две большие порции мягкого мороженого с шоколадной крошкой. Белый замороженный крем, вытекающий из автомата и мягко сворачивающийся на печенье, по какой-то причине навел меня на мысли о спадающей фате невесты. Я взял мороженое и подошел к Лее, стоявшей у музыкального автомата.

– Смотри, – сказала она и показала на название песни. – Это не…

Я прочитал надпись под стеклом, положил в автомат пятьдесят эре и нажал на кнопку.

Холодный и в то же время чувственный голос Моники Зеттерлунд выплыл наружу. То же самое сделала курившая парочка. Лея стояла, прислонившись к автомату, впитывая в себя каждое слово, каждую ноту – так мне казалось. Глаза полузакрыты, бедра почти незаметно ходят из стороны в сторону и раскачивают подол юбки. Когда песня закончилась, она опустила пятьдесят эре, и песня зазвучала вновь. И вновь. А потом мы вышли на улицу, в летний вечер.

Откуда-то из-за деревьев в парке доносилась музыка. Мы машинально пошли на звук. Перед билетным окошком стояла очередь из молодых людей, веселых, шумных, одетых в светлую летнюю одежду. Я узнал плакат над билетным окошком, я видел его на телефонном столбе в Косунде.

– Может, нам…

– Я не могу, – улыбнулась она. – Мы не танцуем.