Гремучий ручей

Эх, нужно было врезать. В воспитательных, так сказать, целях. Но сейчас уже поздно, вон как вцепился – как клещ! Григорий вздохнул, уже собрался соврать что-нибудь поправдоподобнее, когда услышал тихие шаги, а следом на фоне белых стен оранжереи увидел темный силуэт и предупреждающе приложил палец к губам.

– Это я, Гриня… – послышался знакомый шепот. – Что ж вы разорались-то на всю округу?

Тетя Оля! Легка на помине! А Сева встрепенулся, кажется, даже зубами скрежетнул от ярости.

– Успокойся, – велел Григорий едва слышно, а потом сказал: – Да вот работу проводил разъяснительную, объяснял молодежи, что к чему.

– Объяснил? – Ольга появилась из темноты как-то слишком уж неожиданно. Вот только что темный силуэт на фоне белой стены, а вот уже стоит прямо перед ними, смотрит строго. Пусть бы на Всеволода посмотрела. Ну, этим своим взглядом.

– Ну, как умел. Мы это… мы, тетя Оля, с Севой кое-что нашли в водонапорной башне, – сказал многозначительно. Она же умная, она все поймет. – Вам бы самой посмотреть, а? Вот сначала на Севу, а потом на башню. – Многозначительности в голосе совсем уж много. Хоть бы не переборщить.

– Да что вы с ней разговариваете?! – Всеволод говорил злым шепотом. – Зачем докладываете этой?

– Угомонись, – сказала тетя Оля таким голосом, что мальчишка тут же поперхнулся теми словами, что хотел сказать. – Что он видел? – А это уже ему – Григорию.

– Все. А еще он знает, где мне искать… – Не договорил, замолчал. Тоже многозначительно. – Вы бы глянули, тетя Оля. На всякий случай.

– Не могу. – Она покачала головой. – Бесполезно.

– Вообще бесполезно или в конкретном случае?

– В конкретном случае. Я уже смотрела.

– О чем это вы? – сунулся было Сева, но Григорий на него шикнул.

Вот же какая незадача! Значит, не поддается пацан гипнозу! Что ж с ним теперь делать-то?

Он так и спросил, а Ольга лишь пожала плечами.

– Теперь поздно, – сказала холодным, незнакомым каким-то голосом.

– Так ведь мальчишка еще. – Григорий все еще надеялся, что она придумает какое-нибудь правильное решение. Палочкой махнет волшебной, или там помелом… А она говорит, что все поздно…

– Он уже не мальчишка, Григорий. Дети сейчас быстро взрослеют. Тем более, после того, что он увидел.

Вела она себя как-то странно. Вроде бы, с ними разговаривала, а вроде бы прислушивалась к чему-то. Да кто их, ведьм, разберет?!

– Так что делать? – спросил Григорий со злостью.

– Расскажи ему.

– Про кого? Про Зосю ему рассказать?! – Злость накатывала жаркой волной, впивалась в щеки острыми когтями.

– Про Митю. – Сказала, как отрезала, Ольга. Замолчала надолго, а потом вдруг велела: – Уходите. Мне нужно побыть одной.

И так это было сказано, что ни Григорий, ни пацан не рискнули с ней спорить. Было что-то такое в ее голосе – и захочешь, а не ослушаешься. Словно бы силой их развернуло, словно бы силой поволокло к выходу из оранжереи. Или это просто порыв ветра?

На выходе Григорий не выдержал, обернулся. Тетя Оля сидела на каменной лавочке у заполненного остатками снега пруда. Не женщина, а мраморная статуя. Или гранитная. Она ж из гранита сделана, а не из плоти и крови! Она даже той лесной твари оказалась не по зубам!





* * *


…Скамейка была холодной, точно гранитное надгробие. Но Ольге нравился этот успокаивающий, гасящий жар тела, холод. И место нравилось. Вода в прудике журчит, роза благоухает, птицы поют. Все для нее. Все, как она любит. Как любила… Раньше любила, а сейчас не понять, чего хочется, что с ней такое, что не так.

Или она знает? Знает, но пытается забыть? Забыть и убежать. От прошлого. От будущего. От всего на свете.

Жарко. Как же чудовищно, невыносимо жарко! Горит в груди, полыхает белым пламенем огонь! Или не в груди, а в животе? Там, где растет, набирается сил, все соки из нее выпивает дитя. Нет, нельзя так! Даже думать о таком нельзя! Ребенок не виноват! В том, что с ней случилось, виновата только она сама.

Или она тоже не виновата?

Что это было? Магия?.. Гипноз?.. Морок?.. Что сначала подхватило ее, закружило, унесло в небо, а потом с насмешливой беспощадностью столкнуло вниз? Столкнуло, оставив после себя жар в животе и едва различимую ранку на шее. А еще это муторное чувство неизбежности и страха. А еще жажду…

Вода в прудике чистая и холодная. В воду эту она может смотреться, как в зеркало. Смотреться, видеть то, что другим не дано. Или все это последствия ее недуга? Странного, изматывающего тело и душу недуга! Или все проще и то, что с ней творится, это расплата? Расплата за слабоволие, за то дурманное чувство, которое она приняла за настоящую любовь?

А ведь поначалу все было так прекрасно! Даже дед, кажется, смирился с тем, что его единственная внучка, маленькая птичка Габи готова выпорхнуть из родового гнезда. А ведь дед, граф Стефан Бартане, был таким человеком… Тяжелым он был человеком! Боялись его и в городке, и в замке. Пожалуй, одна только Габи и не боялась, вила из него веревки, знала, когда обнять, когда попросить, а когда спрятаться, чтобы не сшибло с ног темным дедовым гневом. Или просто дед только ее одну и любил на всем белом свете? Никогошеньки у него не осталось, кроме Габи. Так уж вышло. У Габи тоже был только дед. Раньше, до того момента, как появился в ее жизни Дмитрий.

Они познакомились на балу. Помнится, дед Стефан внял тогда мольбам Габи и отправился вместе с ней и нянюшкой в Вену. Ах, как волновалась Габи! С какой тщательностью выбирала свое самое первое бальное платье! Она выбирала, а у деда были какие-то свои неотложные дела, переговоры, сделки. Он приглядывал за Габи со стороны, но нянюшка всегда-всегда оставалась рядом незримой тенью. Сказать по правде, Габи ее стеснялась. Высокая, темноглазая, смуглолицая – была она такой же суровой, как и дед. Суровой, мрачной, со скверным характером. А еще она тоже любила Габи. Любила и не сводила с нее глаз. Может по дедовой указке, а может, по собственному разумению. Они даже к модистке ходили вдвоем! Что уж говорить про чудесные венские кондитерские и магазины! Что уж говорить про парки! Габи поначалу смущалась. Или, вернее сказать, стеснялась этой хмурой, одетой во все черное женщины, а потом вдруг поняла, что нянюшка каким-то удивительным образом умеет не привлекать к себе внимание. Словно бы и нет ее, словно бы ходит Габи по всем этим чудесным местам в одиночестве.

Но на бал нянюшку не взяли, и Габи была этому очень рада. Она давно уже не маленькая девочка, ей уже пошел девятнадцатый год! Сколько ж можно жить под присмотром?!


Она и деду так сказала! Встала напротив, заглянула в черные, почти такие же черные, как у нянюшки, глаза и сказала:

– Довольно, дедушка! Я уже взрослая!

Думала, начнется спор. Они часто спорили по поводу и без, но дед лишь усмехнулся в ответ.

– Вижу, что взрослая, – сказал с какой-то непонятной грустью в голосе. – Но меня-то ты на бал пустишь?

…Ах, какой чудесный, какой сказочный это был бал! Первый взрослый бал в ее жизни! Первый полонез! Первая мазурка! Ее учитель танцев мог бы гордиться Габи, если бы оказался на том балу. И ее модистка порадовалась бы тому, как восхитительно сидит на ней платье из жемчужно-серого шелка. И старый ювелир оценил бы сияние бриллиантов в ее диадеме. И этот высокий, светловолосый, ясноглазый мужчина в элегантном смокинге тоже оценил. И первое, и второе, и третье! Он смотрел на Габи с таким нескрываемым восхищением, что уши ее тут же предательски вспыхнули.

Его звали Дмитрий Радич. Никаких пыльных титулов, никакого ненужного пафоса. Просто Дмитрий. Такое красивое имя! Почти такое же красивое, как и он сам!

Наверное, вот так, на балах, и рождается первая любовь. Во всяком случае, Габи тогда так подумалось. Она как-то сразу поняла, что это любовь. Ее никто этому не учил, но она все равно поняла. Наверное, дед тоже понял, потому что нахмурил черные брови. Ничего не сказал, не поманил пальцем, как маленькую, но во взгляде его промелькнуло что-то темное, тревожное. Это темное и тревожное обдало ледяным ветром, почти погасило пожар в ее душе. Почти. За тот крошечный огонек, что еще теплился, Габи была готова бороться. Даже с дедом!

До самого рассвета они не обменялись с дедом и парой фраз, но взгляд его Габи чувствовала каждую секунду. Наверное, и ее партнеры по танцам тоже чувствовали, потому что ладони их делались ледяными, а взгляды стылыми. И только Дмитрий пылал и ничего не боялся. И только его руки обжигали даже сквозь тонкий атлас перчатки.

А дед продолжал хмуриться. Он хмурился, когда они сидели в карете друг напротив друга в робких рассветных сумерках. Он хмурился во время обеда и во время ужина, и даже во время их привычной вечерней прогулки по Венским паркам. А Габи злилась! Она не сделала ничего дурного! Она просто стала взрослой! Да, так иногда случается, когда маленькие пташки превращаются во взрослых птиц. Деду придется смириться.

Вот только дед мириться не собирался. Как и прежде, за Габи незримой и молчаливой тенью следовала нянюшка. Наверное, так бы все и закончилось, так бы и погас тот робкий огонек в душе девушки, если бы не Дмитрий. Дмитрий не забыл и не сдался. Искал ли он этой, с виду случайной и невинной, встречи в парке? Габи была почти уверена, что искал, что навел справки, узнал и то, где она живет, и то, какими дорожками гуляет. Теперь они гуляли этим дорожками вместе. Они с Дмитрием впереди, нянюшка все той же незримой тенью следом.

… – Расскажешь деду? – Габи пошла напролом, говорила зло и дерзко.

– Про что? – Нянюшка щурила черные глаза, смотрела словно бы сквозь нее.

– Про него… Про нас… – Шла уже вторая неделя их прогулок, разговоров, взглядов, касаний. Огонь в душе Габи полыхал уже в полную силу, и никому-никому его было не загасить!

– Про вас. – Нянюшка нахмурилась. Она молчала очень долго, словно решала что-то для себя. – Следовало бы.

– Но ты не расскажешь? – Габи обняла нянюшку за костлявые плечи, прижалась щекой к ее жесткому от крахмала воротнику.

– Я не расскажу. Ты должна рассказать сама, Габи.

– Он не поймет! – Габи знала, что скажет ей дед. Она уже слышала его низкий, суровый голос: – Габриэла, в первую очередь ты должна думать о долге перед родом.

Вот что он ей скажет! А она и так с младых ногтей только про то и слышала, что про долг и про род! Сначала дед говорил это редко, словно бы сомневался, что Габи достойна и первого, и второго. Но с каждым годом голос его звучал все громче и все настойчивее. И смотрел он теперь на Габи уже не с прежним ласковым недоумением, а требовательно. Древний род, вековая история. Мрачная, темная, героическая, трагическая. Всякой была история венгерского рода Бартане. Чего в ней только не было! Какие только легенды про него не слагали. Вот только черных листьев и голых ветвей на генеалогическом древе было куда больше, чем листьев золотых. Считай, Габи и осталась последним золотым листочком. Так на что у деда надежда? На то, что она станет достойной продолжательницей достойного рода?! Добровольно замурует себя в том дремучем средневековье, в котором, кажется, так и остался он сам?!

Нет! Она не такая! Она просвещенная и современная! Она читает не только модные журналы, но и умные книги. Она вообще много читает. А чем еще заняться в той глуши, в которой она росла?

Росла, росла и вот… выросла! И никто ей теперь не указ! Ни ей, ни ее любви!

Наверное, она бы рассказала. И про тот огонь, что полыхает в груди, и про Дмитрия, и про свою любовь. Она бы боролась за свое счастье со всей той неистовостью, что свойственна ее роду. Если бы не случилось непоправимое…

Оказывается, бывает чувство, куда более сильное, чем любовь. И от этого чувства становишься глухой и слепой ко всему остальному, к тому, что еще совсем недавно казалось самым важным на свете.

Этого незнакомца – невысокого, ладно сложенного, элегантно одетого, ироничного – первый раз Габи встретила еще на том самом балу. Она даже танцевала с ним. Он хорошо танцевал, и в вальсе кружил ее уверенно и смело. Может быть, потому, что был старше и опытнее. Может быть, потому, что это был не первый его бал. Они почти не разговаривали тогда. Габи даже имени его не запомнила, хотя он и представился. Она не запомнила, а вот он не забыл.

Это была случайная встреча. Тогда, по крайней мере, Габи так показалось. Невинная, ни к чему не обязывающая встреча в кофейне. Этот господин подошел к ее столику, попросил разрешения присесть. Габи разрешила. Может быть, тот их вальс запал в душу, а может день был такой… лирический – пасмурный и туманный, чем-то напомнивший Габи родину.

Он снова представился, а она снова забыла. Забыла и титул, и фамилию. Запомнила только имя – Александр. Наверное, это все из-за взгляда. Он смотрел так странно, словно бы на нее и в то же время сквозь нее. И ладонь ее сжимал одновременно сильно и ласково. Почти как Дмитрий. Только у Дмитрия пальцы были горячие, а у Александра ледяные. Но это казалось уже не важным, совсем не важным! Там, на туманной террасе венского кафе, Габи впервые поняла, что такое страсть, какое это страшное чувство! Словно бы с нее заживо снимали кожу, и лишь от сидящего напротив мужчины зависело, умрет она сейчас от боли или от наслаждения. И лишь его ледяные прикосновения могли загасить огонь в ее груди. Да, теперь Габи хотела, чтобы не было никакого пожара! Чтобы не было Дмитрия Радича. Чтобы остался только Александр…

Наверное, Александру тоже только того и хотелось. Наверное, он тоже горел в своем собственном огне. Только его огонь был белый, обжигающий не теплом, а холодом. Хотелось! А иначе чем объяснить то, что случилось? Чем объяснить то безумие, что накрыло их своим черным крылом? Оно ведь точно было черное – это крыло! Или просто у Габи от страсти потемнело в глазах. В глазах потемнело, в голове помутилось.

…Она пришла в себя в темной спальне на огромной кровати под бархатным балдахином. Горел камин, а ей было холодно. Как же холодно ей было! Словно бы, Александру удалось таки загасить ее огонь, заразить лютым холодом.

– Вы прекрасны, Габриэла! – Он стоял у изножья кровати. Он был полностью одет. В отличие от нее…

Габи потянула на себя одеяло. Не от стыда, нет. Не осталось в ней девичьего смущения, все сгорело в этом страшном белом пламени. От холода потянула, чтобы не покрыться ледяной коркой, чтобы сохранить в себе хотя бы остатки тепла.

А за высоким стрельчатым окном полыхал закат. Будто вымарали небо кровью. Кровь запеклась и начала уходить в черноту. Габи тоже нужно уходить. Бежать от этого человека без оглядки. Куда глаза глядят, бежать! Что на нее нашло?! Как такое вообще могло с ней случиться?! И где нянюшка? Почему допустила вот это все?..

Габи закрыла лицо ладонями. Чтобы не видеть Александра и кровавый закат, чтобы мужчина не видел ее растерянности.

– Моя Габриэла. – Голос его звучал мягко и ласково. – Моя удивительная леди! Вы даже представить себе не можете, как я рад нашей встрече! Как долго я вас искал!

Она не может… Ничегошеньки не может, ни представить, ни понять, ни простить саму себя за то, что случилось. Его, этого мужчину, винить нет смысла. Виновата лишь она сама. А как же иначе?..

– Мне нужно домой! – Кутаясь в одеяло, Габи встала с кровати. Пол под ногами качнулся, словно палуба корабля. Чтобы не упасть, она ухватилась за резной столб, что удерживал балдахин.

– Конечно, я вас отвезу. – Александр не пытался ей помочь и поддержать. Наоборот, он отошел к окну, развернулся спиной. Черный силуэт на красном фоне…

Это хорошо. Габриэле не нужна его помощь! А от его прикосновений она, кажется, может сойти с ума. Не провалиться в беспамятство, как это случилось, а потерять разум. Те жалкие остатки разума, что у нее еще остались.

Габи одевалась так быстро, как только могла. Одежда ее была аккуратно сложена на кресле с высокой спинкой. Платье, чулки… все остальное. А ей казалось, что платье она срывала с себя сама в диком неистовстве. Платье, перчатки, чулки… все остальное. Всего лишь казалось? Может, и остальное примерещилось? Может, не было ничего?!

Вот только было. Не обманешь себя пустыми надеждами. И воспоминания из души не вырвешь уже никогда. Все было. Жарко и холодно, горько и сладко. По-всякому… А сейчас вот муторно. Душа болит, сердце ноет, а голова кружится.