Элмет

— Папе нравятся бои, — сказал я.

— Да, я знаю, — ответила Вивьен. — Об этом мне известно все.

Похоже, так оно и было. Судя по выражению ее лица, она и впрямь знала о Папе больше, чем я. И вновь я задумался о том, как могли познакомиться столь разные люди — наш грубый, неотесанный Папа и эта холеная, воспитанная дама, живущая в красивом, элегантно обставленном доме.

— Такая у него работа, — сказал я. — Он говорит, что дерется потому, что ему за это платят.

— И ты веришь, что для него это всего лишь работа?

Я посмотрел на Вивьен. Потом перевел взгляд на огонь в камине.

— Для многих мужчин насилие является чем-то само собой разумеющимся, — сказала Вивьен. — Они вырастают среди насилия и ни к чему другому не стремятся. При этом они не понимают истинного смысла этой жизни и ненавидят каждую прожитую ими минуту. Твой отец не такой. Он заводится перед началом боя и расслабляется по его завершении. Время, когда он предельно на взводе, — это момент перед первым ударом. А максимально развинченным он бывает в промежутках между боями, месяца через два после одного и за пару месяцев до следующего. Тогда-то вы и замечаете, что он как будто выбился из колеи. Твой отец просто нуждается в этом. Я о насилии. Не скажу, что он получает от этого удовольствие, однако он в этом нуждается. Только так он может прийти в норму.

Она замолчала, глядя на меня. Прошло, наверно, несколько минут, но я не отвечал, и в конце концов она задала вопрос:

— Ты когда-нибудь видел кита, Дэниел?

Я сказал, что живьем не видел, только по телевизору.

— А ты видел по телевизору прыгающего кита? Это когда он целиком поднимается над поверхностью и потом плашмя падает на воду. С мощным всплеском. Ты это видел?

Я сказал, что да.

— Никто не знает точно, зачем киты это проделывают, хотя версий существует множество. Некоторые говорят, что таким образом кит пытается увидеть мир — прежде всего море — с иной точки зрения, пытается бросить хоть один взгляд снаружи на то место, где он проводит в плавании всю свою жизнь. Это примерно как люди, запускающие ракеты к Луне только ради того, чтобы следующие пятьдесят лет разглядывать снимки Земли, сделанные оттуда. Киты хотят испытать нечто подобное. По другой версии, дело тут не в зрительном восприятии, а в том, что киты при прыжке в воздух стремятся почувствовать размеры и настоящий вес своего тела. Они ощущают силу притяжения и сухость атмосферы, а когда ударяются всей тушей о поверхность воды, этот удар потрясает их до самого нутра. Есть еще мнение, что киты в прыжке пытаются сбросить верхние, омертвелые слои кожи, избавиться от прицепившихся моллюсков и рачков, — по сходной причине лошади трутся боками о кору деревьев. Но во всех случаях суть этого действия одна, ты не находишь? Киты испытывают потребность в некоем физическом ощущении, и удовлетворить эту потребность они могут только таким способом. А потом, через какое-то время после прыжка, возникает желание его повторить, это желание постепенно усиливается и наконец подталкивает к действию. Так оно происходит с китами, я думаю. Они плавают много дней, а то и недель, кормятся, спят, пускают фонтанчики, а потом вдруг вспоминают, каково это было в прошлый раз, когда они выпрыгивали из воды — сначала голова, потом тело с плавниками и наконец хвост, — как они чувствовали себя в тот миг зависания в воздухе, который питает их легкие, но неприятно сушит глаза, а потом вспоминают ощущение возврата в родную стихию после секундного полета. Этот удар. Этот всплеск. Впоследствии кит продолжает думать о прыжке все больше и больше, а когда тяга становится неодолимой, он выпрыгивает из океана, только чтобы упасть в него обратно мгновения спустя. И после этого на время успокаивается. Мне кажется, с твоим отцом происходит нечто подобное. Как с китами. Для него бой — это как прыжок для кита. Но кровавее, намного кровавее. И в его случае это не действие одиночки. Это не просто животное среди стихий. В этом акте необходимо участие другого животного. Другого человека. А в остальном все то же самое. Только так он может успокоиться.



Последующие часы мы провели за разговорами на отвлеченные темы и выпеканием булочек со сливочной глазурью. Вивьен держала лошадей на просторном лугу за домом, и мы всегда могли разнообразить наши занятия нехитрой черновой работой. Вот и сейчас мы прервались, чтобы задать лошадям корм и очистить стойла от навоза.

Сестра вернулась из своих блужданий перед самым полуднем. Настроение у нее было лучше обычного. Она улыбалась, сбивая комья грязи с сапог, прежде чем снять их и оставить на шиферной плитке у задней двери. Лицо ее покраснело и обветрилось на холоде. Взгляд при этом был настороженный.

Вивьен проследила за ее появлением, а затем вернулась к своим делам. Она не поинтересовалась, где была и чем занималась Кэти. Мы как раз сервировали стол к обеду, и Вивьен протянула ей столовые приборы с костяными ручками так буднично, словно она только что спустилась в гостиную из спальни на втором этаже. Кэти попарно разложила приборы на столе, а Вивьен извлекла из буфета посуду и салфетки. Я меж тем у раковины мыл и вытирал оставленные там прошлым вечером бокалы, чтобы потом поставить их на стол вместе с кувшином воды.

— Ваш отец обещал принести к обеду бараньи ребрышки от мясника.

— От мясника по имени Эндрю Рэмси? — уточнила Кэти.

— Да, от него.

— Он иногда дает нам мясную вырезку задаром. Они с Папой друзья.

— Должно быть, так оно и есть.

— Папа ходит в деревню, чтобы посидеть и выпить с Эндрю Рэмси. Он один из немногих людей, с которыми Папа не отказывается выпить.

— Должно быть, он ему доверяет.

— Когда-то давно Папа помог ему в одном деле. У Эндрю Рэмси были проблемы с поставщиком, и Папа все уладил.

— Да, он такой, ваш отец.

Кэти кивнула. Вивьен отправилась на кухню чистить картошку и морковь. Бараньи ребрышки жарятся быстро, и гарнир следовало приготовить заранее. Она попросила Кэти помочь. Обычно работы на кухне выполнял я, но Кэти была настроена пообщаться и даже сама начала разговор. Они обсуждали немногих общих знакомых. Вивьен заметила, что Кэти идут более длинные волосы по сравнению с ее прежней короткой стрижкой. Они также говорили о том, как сильно подросла Кэти. Она сказала Вивьен, что даже если продолжит расти, то я — ее младший брат — все равно вскоре ее догоню и обгоню. Вивьен оглянулась на меня с улыбкой. Я улыбнулся в ответ.

К моменту появления Папы с обещанным мясом овощи были уже почищены, порезаны и брошены в две кастрюли, стоявшие на газовой плите. Вивьен повернула ручки, и пламя растеклось по закопченным днищам кастрюль. Сверток с ребрышками был в бело-голубом пластиковом пакете. Вивьен достала из шкафа и поставила на огонь сковороду, о край которой сняла с ножа отрезанный кубик масла. Все это она проделала одним плавным движением. Папа стоял рядом, доставая мясо из свертка — аккуратно, чтобы не пролить скопившуюся в складках кровь. Это была барнслийская вырезка — самая лучшая. Он смачно шлепнул багровые ломти на сковороду под шипение и треск жира. Джесс и Бекки уже были тут как тут и задрали морды, втягивая ноздрями аппетитный запах. Выйдя в прихожую, я позвал их. Собаки послушались и покинули кухню. Они старались вести себя хорошо, рассчитывая получить в награду вкусные объедки.

Папа и Вивьен стояли рядом у плиты. Сейчас было заметно, насколько Папа крупнее. Его толстый, связанный резинкой шерстяной свитер дополнительно подчеркивал эту разницу. Он переворачивал куски мяса и, когда те прожарились, подцепил их вилкой и перенес на разделочную доску. Два следующих куска были готовы быстрее — сковорода уже раскалилась. К тому же Папа и Вивьен предпочитали слабопрожаренное мясо с кровью. Удостоверившись, что картофель и морковь готовы, Вивьен извлекла дуршлаг из нижнего ящика шкафа и поместила его в раковину. Содержимое кастрюль было поочередно вывалено в дуршлаг и возвращено в кастрюли, которые затем провели несколько секунд на плите для подсушки. После этого овощи были разложены по четырем тарелкам с добавлением масла, и Кэти перенесла их на стол.

Мы ели неспешно, слушая рассказ Папы о новой скотобойне Эндрю Рэмси. Потом он рассказал о взрыве бойлера в доме Сибилы Хоули прошлой ночью. Котел распался точнехонько на две равные половины — Папа ничего подобного ранее не видел. Горячая вода разлилась по дому, но, к счастью, спальня хозяйки находилась в дальнем конце, иначе она могла бы свариться заживо. Папа по возможности привел помещения в порядок после потопа, а Сибила провела остаток ночи в гостевой спальне соседского дома. Она вполне дружила с соседями — в большинстве все они родились и до сих пор жили на той же улице.

— Надо заботиться о людях, и в конце концов это всегда обернется к лучшему, — сказал Папа.

О людях Папа заботился, это факт. По утрам вечно пропадал в окрестных деревнях и на фермах. Историй, подобных этой, он мог бы рассказать без счета.

Поев и убрав за собой посуду, мы покинули дом. Папа шел впереди вместе с нашими собаками, Джесс и Бекки, а мы с Кэти плелись следом. Трава на склоне нашего холма была мокрой. Видимо, я прозевал дождь, пока беседовал с Вивьен, сидя в ее кресле у жарко натопленного камина. Я думал о том, что она мне рассказала: о китах, о Папе и о насилии. Гладкие подошвы моих ботинок то и дело проскальзывали, и мне приходилось балансировать, взмахивая руками.

Когда мы добрались до дома, Папа сразу же взял свои инструменты и отправился в рощу. Хотя внешние стены нашего дома были надежно утеплены задолго до прихода зимы, внутри еще многое предстояло отделать. В данное время Папа занимался покрытием полов и внутренней облицовкой стен. Основным материалом было дерево. В роще всегда можно было найти что-то подходящее среди деревьев разных возрастов и разных видов.

Там Папа наскоро соорудил мастерскую и складской сарай — их стены и крыши были тонкими, но окружающие заросли предохраняли эти строения от внезапных порывов ветра, нередких на вершине холма. Рабочие инструменты Папа ради сохранности держал дома и носил с собой, когда отправлялся валить намеченные деревья, разделывать и сортировать древесину. В тот день он планировал заготовить ореховые доски для пола на кухне. Он сказал, что такой пол будет особенно долговечным. Прочность и долговечность всего в нашем доме имели для него первейшее значение. И мы с Кэти получили задание: в течение дня зачистить и подровнять черновой настил, готовясь к укладке новых досок. Я спросил у Папы, нельзя ли позвать Вивьен к нам на ужин в виде благодарности за сегодняшний обед и все другие обеды у нее, а также за ее уроки, хотя действительной причиной, о каковой я умолчал, было желание продолжить ранее начатый ею разговор. Но Папа сказал, что она предпочитает общаться в собственном доме и потому частой гостьей у нас не будет уж точно. По его словам, Вивьен была домоседкой, дорожила своим покоем и не любила изменять привычный распорядок дня.

Пока Папа трудился в роще, мы с Кэти перетащили стол, стулья и прочую мебель из кухни в папину спальню, а потом занялись настилом, ползая по нему на четвереньках. Это была тяжкая работа. Вскоре начали болеть мышцы. Мы скребли и строгали, скребли и строгали, периодически прерываясь, чтобы встать и потянуться всем телом, как после утреннего подъема с постели.

На заходе солнца я в очередной раз поднялся, оттолкнувшись руками от холодного пола. Дошел до кладовой в противоположном конце дома, где на мраморной полке стояло блюдо с сыром, и принес его на кухню. Из окна заметил приближающегося Папу и подошел к двери, чтобы его впустить. Широко улыбнувшись мне, он стянул перчатки и снял куртку, поочередно бросая их на стул в прихожей. Потом, очистив от грязи ботинки, облапал меня своими голиафскими ручищами, а я подумал, каково это было бы — дотронуться до настоящего кита? Несмотря на утверждения Вивьен, я знал, что Папа опаснее и в то же время добрее, чем любой из этих океанских исполинов. Он был человеком, и куда более широкий диапазон его души мог проникать вибрациями повсюду — от пронизанной светом поверхности до темнейших глубин покруче любой морской бездны. Его внутренняя музыка могла звучать пронзительнее лая целой своры гончих или нежнее шелеста листвы.

После ужина мы с Кэти подстригали папины волосы и бороду, что традиционно проделывали каждые несколько недель. Он разделся до пояса, оставшись лишь в белой майке, открывавшей старые шрамы на его могучих плечах и густую черную поросль на груди. Опустился на колени и наклонил голову над ведром с водой, которую Кэти подогрела на плите. Мы взялись за него сразу с двух сторон. Кэти стояла перед ним с расческой и кухонными ножницами, обрабатывая щеки и подбородок. Расческа с усилием продиралась через жесткую спутанную бороду, но Папа терпел и даже не морщился. Кэти прикидывала нужную длину и отхватывала ножницами все лишнее вдоль расчески, а потом вытирала и споласкивала лицо горячей водой, удаляя мелкие черные обрезки. А я стоял позади Папы и дюйм за дюймом состригал влажные вихры на его затылке. Волосы сыпались на пол, частью оседая на моих пальцах, и я стряхивал их, осторожно проводя костяшками по папиной шее ниже затылка. Его кожа в том месте была гладкой — такой же гладкой, как на внутренней стороне моих предплечий или бедер. Он был очень чувствителен к моим прикосновениям. Вздрагивал всем телом, и я снова подумал о китах. Их кожа также чувствительна, несмотря на их огромные размеры. Они реагируют на слабые внешние раздражители типа щекотки. Даже маленькая человеческая ладонь, дотронувшись до бока кита, может вызвать у него дрожь по всему телу.


После стрижки мы с Кэти отложили ножницы и прошлись по папиной голове и подбородку щеткой для волос. При этом он зажмуривался и запрокидывал голову. Капли воды на его лице и волосах блестели в свете стоявшей на кухонном столе керосиновой лампы, отчего он казался окруженным чем-то вроде нимба, когда сидел, расслабив все мышцы, кроме лицевых, и чуть раздвинув губы в улыбке. Я взял полотенце из стопки, сложенной рядом с плитой, развернул его и вытер свежей чистой материей папино лицо. Он тихонько застонал от удовольствия.





III





Я захожу в кафе у трассы. Окна покрыты толстым слоем пыли и копоти. Смог с автострады оседает на них, образуя узоры, как черная плесень или закопченная изморозь. Дорога лижет стекла едким кислотным языком. Пышные соцветия буддлеи заполонили весь периметр автостоянки, а кое-где эти кусты уже проросли из выбоин в асфальте, на котором паркуются легковушки и грузовики.

Я толкаю дверь. Она цепляется за старый волнистый линолеум и поддается не сразу, но затем все же открывается. Я уже отвык от вида стольких людей вблизи. Это даже как-то жутковато. Но запахи кипящего масла, жареного мяса и яичницы, выпечки, пудинга с говядиной и почками, горохового пюре и картофеля фри буквально затягивают меня внутрь.

В последние несколько недель нормального питания не было. Объедки из мусорных баков, растущие на обочинах ягоды, сырая репа с фермерских полей. Однажды я съел пиццу, валявшуюся у железнодорожных путей, и весь следующий день провел под виадуком, корчась в рвотных судорогах.

Я зашел сюда с намерением выклянчить еды. Я мечтал о яблочном пироге с заварным кремом. Я размечтался о сочном йоркширском пудинге. О сосисках с картофельным пюре.

Люди сидят за столиками — забегаловочными столиками того типа, что накрепко соединены со скамьями. Большей частью мужчины, и почти все одиночки. Дальнобойщики склоняются над яичницей с беконом или просматривают журналы. Пожилая дама в углу разгадывает кроссворд. Семья с маленькими детьми за столом у окна. Дети ковыряют вилками тушеную фасоль и картофельные вафли. Их родители, обжигаясь и кривясь, прихлебывают слишком горячий кофе. Аккуратные, хорошо одетые, воспитанные люди. Они явно нездешние, смотрят то друг на друга, то на прочих посетителей, то на работников за стойкой, вытирающих жирные руки о засаленные фартуки.

— Чем тебя угостить, дружочек? — громко спрашивает, заметив меня, женщина за кассой в дальнем конце зала.

Ее волосы убраны под сетку, а черты лица трудно разглядеть из-за больших очков. Она в белом кафешном прикиде; руки упираются в поверхность прилавка, как в крышку сюрпризной шкатулки, откуда в любой миг может выскочить подпружиненный чертик.

Пара голов поворачивается в мою сторону. Но большинство никак не реагируют. Я продвигаюсь по узкому проходу между столами. Я хочу подобраться поближе к женщине, прежде чем ответить на вопрос. Не хочу кричать через головы посетителей. Я хочу обратиться к ней шепотом.

Несколько недель я не пользовался своим голосом. Сейчас пойдут хрипы и сипы, как пить дать.

Женщина улыбается, несмотря на мою грязную одежду и чумазое лицо. Уже неплохо. Не иначе, всяких тут навидалась.

— Здравствуйте, — говорю я ей. — Мне бы хотелось чего-нибудь горячего. Чего не жалко, я уже много дней нормально не ел. Вот только заплатить нечем. К сожалению. Поверьте, я не шучу.

По ее лицу непонятно, расслышала она меня или нет. Я произнес эти слова почти шепотом.

Но вот она кивает, а улыбка становится сочувственной. Она оборачивается к девушке лет семнадцати со светлыми волосами, собранными в тугой пучок на затылке. Женщина понижает голос, чтобы ее не слышали клиенты в зале:

— Принеси этому пацанчику порцию пирога — из тех, что у нас в излишке, усекла? И навали картошки и овощей по полной. Я чек не отбиваю, так что смотайся на кухню и скажи им сама.

Девушка оглядывает меня с ног до головы и отправляется выполнять распоряжение.

Женщина вновь сочувственно улыбается.

— Садись за стол, дружочек, — говорит она. — Я сейчас подам чай.

Чай хорошо заварен. Я разбавляю его молоком и пью, пока он не остыл. Приносят тарелку. Мясной пирог, еще и политый соком от жаркого. Горох и морковь также с подливой. Ароматный пар, поднимаясь над тарелкой, щекочет мои ноздри. Сбоку горкой лежит жареный картофель. Я все это подсаливаю и брызгаю уксусом.

Так много еды.

Щедрость незнакомцев.

Случайных незнакомцев.

Семейка нездешних путников поднимается из-за стола. Они выуживают из кошельков мелочь и кладут монеты на пластиковую поверхность стола. Девочка ковыряет пальцем в носу. Мальчик берет маму за руку. Дверь за ними захлопывается.

Я уплетаю за обе щеки. Оглядываюсь, проверяя, не смотрит ли кто-нибудь в мою сторону, прежде чем дочиста вылизать тарелку. Мне приносят яблочный пирог с заварным кремом. Я поглощаю его столь же быстро и снова вылизываю тарелку. Потом переношу свою пустую посуду и столовые приборы на стойку перед кухней. Я благодарю их всех и повторяю благодарности еще раз, а они улыбаются и кивают.

Доброта незнакомцев. Доброта женщин. Женщин, приносящих свою выпечку соседям и никогда не пропускающих родительские собрания в школе. Женщин, умеющих слушать. Женщин, знающих, что нужно сказать.

Я покидаю кафе. Автостоянка залита солнцем, машины катят по трассе сплошным потоком.

Водитель-дальнобойщик стоит, прислонившись к дверце кабины. Он глядит на меня и спрашивает:

— Подвезти?





Глава восьмая