Элмет

Прайс пожал плечами.

— Возможно, ты прикинул, что тогда я пошлю тебя к черту, — предположил Папа.

— Уверен, ты бы этого не сделал, Джон. Как-никак, нам двоим есть что вспомнить. Я полагал, ты встретишь меня как старинного друга. — Прайс улыбнулся. — Ведь когда-то мы с тобой имели нечто реально общее.

Тут он уже рассмеялся. У него были ослепительно-белые вставные зубы и багровые десны.

— Что тебе нужно? — спросил Папа.

— Да так, ничего особенного. То есть для тебя ничего особенного. А для меня это важно, и я уверен, ты это поймешь. — Он взглянул поочередно на меня, на Кэти и снова на меня. — Ты по-прежнему гоняешь голубей, Джон? У тебя есть голубятня?

— Нет, — сказал Папа, — я забросил это дело много лет назад.

Он стоял, распрямившись во весь свой внушительный рост. Всякий раз, когда он вдыхал полной грудью под завязку, Папа казался более легким, чем был на самом деле, как наполненный воздухом купол цирка шапито.

Похоже, Прайса его слова не убедили.

— Видишь ли, у меня пропал голубь. Один из самых быстрых. То есть я надеялся, что он таким станет. Молодой еще, я только начал его натаскивать. Он из лучшей породной линии, какая у меня есть, и я… я очень на него рассчитывал. И вот он не вернулся из последнего пробного вылета. Хотя должен был прилететь в голубятню еще вчера.

— Может, он не так быстр, как тебе хотелось бы.

— Нет-нет. Я выпустил его не очень далеко отсюда. На такой дистанции, даже лети он медленно, опоздание составляло бы какие-то часы или минуты. Но никак не целые сутки.

— Значит, ему каюк.

Мистер Прайс закусил нижнюю губу:

— Это я уже понял. Но хочу выяснить почему. Может, его переманили? Или подстрелили?

— И это все, о чем ты хотел со мной поговорить?

— Да, конечно. О чем же еще?

— Ну, тогда отвечу коротко и четко: я знать не знаю, куда подевался твой голубь. Поспрашивай кого-нибудь еще.

Но Прайс не спешил нас покинуть. Он переступил с ноги на ногу и продолжил:

— Ты ведь охотишься в этих местах, верно, Джон? И не всегда законно, полагаю, ну да это пустяки, говоря между нами, друзьями. Никого это здесь не волнует — ущерб-то невелик. Кроме того, многие фермеры готовы считать это платой за то, что ты очищаешь их поля от вредителей. Подумаешь, фазан-другой за истребление двух дюжин кроликов, а? Так что претензий к тебе никаких. Тем более ты хорошо известен в округе.

Он сделал паузу, вероятно ожидая ответа, но не дождался и продолжил:

— Но ты ведь ешь этих кроликов, не так ли? Ты ведь убиваешь их не из чисто спортивного интереса. Могу предположить, что эти твои ребятишки здорово наловчились в свежевании всяких зверюшек. Да и птицу ощиплют в два счета, готов поспорить.

— Твою пичугу мы не убивали и не ели. Я в состоянии отличить лесного голубя от почтовика. Не иначе, его сбил ястреб — наверняка ты и сам так подумал первым делом поутру, прежде чем явиться в мой дом.

Прайс как будто собрался возразить, однако не стал этого делать. Чуть помолчав, он сказал:

— Ты прав. Я понимаю, что ты прав. Я только хотел выяснить, вдруг ты что-нибудь видел? Это был очень красивый голубь. Я возился с этой породной линией больше десяти лет, и он был лучшим из них. Но теперь уже ничего не поделаешь. Виноват ястреб, и я сегодня же расставлю несколько ловушек, чтобы этих стервецов поубавилось. Сделай одолжение, подстрели какого-нибудь ястреба, если увидишь, договорились?

— Я не буду этого делать.

— Ну да, конечно же не будешь. Ладно, закроем тему. Поглядим, насколько быстрыми окажутся его братья и сестры. Может, ястребы за ними не угонятся.

Он уже собрался уходить — и почти было ушел, — но в последний момент задержался, снова посмотрев на Кэти и на меня.

— Твоим детям, должно быть, одиноко вдали от школы и сверстников. Вас тут всего-то трое. Немудрено заскучать, — сказал он и после короткой паузы добавил: — Как-нибудь я привезу сюда моих парней, чтобы вам было с кем подружиться.

Папа ничего не сказал. Мистер Прайс скорчил Кэти гримасу и забрался в свой «лендровер». Разворачиваясь, машина надвинулась на нас и затем покатила вниз по склону. Двигатель работал еле слышно, а вскоре стих и шорох колес.

Еще какое-то время после его отбытия Папа стоял на прежнем месте, но ритм его дыхания изменился, напоминая парус, то раздуваемый, то обвисающий при нестабильном ветре.

— Что ему было нужно на самом деле, Папа? — спросила Кэти.

За зиму она здорово подросла, но это сделало ее слабее. Кости стали длиннее и тоньше, а мышцы растянулись вдоль них. И она уже не так четко контролировала свои движения, как делала это прежде. Ее колени никак не могли приспособиться к удлинившимся бедренным и берцовым костям, так что при ходьбе она приволакивала ноги. А стоя на месте, она то и дело перемещала вес с одной ноги на другую; при этом свободная нога опиралась только на носок и пристраивалась позади опорной. Возможно, дело было в трансформации ее тазовых костей. Нет, Кэти не грозило появление так пугавших ее широченных бедер, словно бы формирующих вокруг себя всю фигуру женщины, но кое-что в этом плане с ней происходило. Таз ее развивался, изменялись линии силуэта: теперь им надо было делать изгиб, чтобы перейти в поясницу и уже потом, как раньше, подниматься прямо вверх.

— Откуда ты его знаешь, Папа? — спросила она, не получив ответа на предыдущий вопрос.

От некоторых наших вопросов Папу, казалось, вот-вот разорвет на части. Он старался быть с нами честным, без утаек рассказывая правду о своей нынешней и прошлой жизни, и если при этом некоторые подробности нас шокировали, это было только к лучшему. Все его рассказы были направлены на то, чтобы закалить нас перед столкновением с чем-то нам неведомым. Он хотел дать нам силы для борьбы со всякими мерзостями большого мира — и чем больше мы будем знать о них, тем лучше будем подготовлены. Однако наша жизнь никак не соприкасалась с большим миром, и все ограничивалось только его рассказами. Мы покинули школу и наш город, чтобы жить с Папой в маленькой уединенной роще. У нас не было друзей, да и соседей настоящих не было. Некое подобие образования мы получали от женщины, с ленивой небрежностью выдававшей нам книги из библиотеки, которую она формировала с учетом лишь собственных вкусов и образа мыслей. Ей, вероятно, досаждало наше присутствие. Она могла считать нас грязнулями и тупицами, но все же посвящала нам часть своего времени, поскольку была чем-то обязана Папе.

Наверно, по той же причине никто даже не пытался нас обидеть. Во всяком случае, никто в этих краях. Они все либо боялись Папу, либо были перед ним в долгу за какие-то давно оказанные услуги. Непохоже, чтобы они отвечали взаимностью на любовь, которую он к ним испытывал, или помощь, которую он им оказывал, снисходя с вершины нашего холма, как с древней сторожевой башни. Другие люди видели тут лишь обмен услугами и мнимую угрозу, основанную на одном только факте его физического присутствия. Тяжким бременем для них было само существование Папы где-то неподалеку, его упрямая верность своим принципам и старомодной морали, которую он якобы пытался навязать всем прочим. Щенки, подаренные нам Питером, воспринимались дарителем как нечто вроде символа вассальной зависимости, и, хотя Папа считал это вполне достаточной компенсацией за услугу, которую он в действительности оказал лишь ради удовлетворения собственного чувства справедливости, я знал: Питер все еще считает себя папиным должником либо боится, что Папа считает его таковым. А все из-за того, что Папа всегда оставался не понятым окружающими. У него не было шансов завоевать их доверие, при его-то облике и характере. В его манере общения, увы, не было ничего могущего ободрить или успокоить собеседника. О нем посторонние знали лишь то, что он был самым сильным человеком из всех известных им людей и что он был беспощаден в драке.

Ну а наш Папа, разумеется, ни о чем таком даже не подозревал. Он был способен заглянуть в души других людей не более, чем ощутить себя в их телах, таких маленьких и слабых по сравнению с его собственным. И он не видел никакой возможности для меня и Кэти выжить самостоятельно, без его поддержки. Не обладая его силой и статью, разве смогли бы мы противостоять большому миру так, как это удавалось ему? Он повидал много насилия в прошлом, он видел насилие сейчас, и он не знал других способов для человека защитить себя и найти свое место в мире, кроме как с помощью крепких кулаков и мышц. Потому-то он и держал нас здесь. Теперь я понимаю, что в его сознании мы были накрепко связаны со всем, чем он дорожил и чего он страшился.


Он не ответил и на этот вопрос Кэти.

Папа однажды сказал нам, что все битвы в любой отдельно взятый момент сводятся к поединку. Там могут быть армии, правительства, идеологии, но в каждый из моментов всегда один человек противостоит другому человеку: один убьет, другой будет убит. И в этот самый момент все прочие мужчины и женщины, будь они на твоей стороне или против тебя, просто исчезают. Ты стоишь перед одним-единственным противником на пятачке земли и чувствуешь себя голым, во что бы ты ни был одет. По словам Папы, при общении с людьми нам следовало помнить, что в каждый отдельный момент мы можем прямо смотреть только в одну пару глаз.

Кэти повторила свой вопрос насчет мистера Прайса, и вновь безрезультатно.

— Нам всем надо держать ухо востро с этим Прайсом, — произнес он наконец. И больше ничего.

Кэти постояла молча, обхватив себя руками.

— Он еще объявится? — спросила она затем.

— Да.





Глава седьмая




Мы с Кэти посещали дом Вивьен по будним дням. Папа провожал нас, пил горячий чай с Вивьен, после чего оставлял нас там до обеда. Ее занятия напоминали школьные уроки, только без тамошних строгих правил поведения. Темы занятий зависели от ее сиюминутных интересов или мыслей, занимавших ее в данный день.

Кэти старалась быть прилежной ученицей, но ее хватало ненадолго. В начале урока она, как положено, читала, писала и присоединялась к нашему с Вивьен обсуждению прочитанного. Но потом начинала отвлекаться. Смотрела на сад за окном гостиной и на поля в отдалении, а если даже и не смотрела, то все равно было ясно, что мысли ее витают где угодно, только не здесь. А когда я пытался с ней заговорить, слова мои звучали как-то гулко и пусто, словно пролетали сквозь нее, покидали дом и исчезали вдали. Мой мозг устроен так, что я все время как бы заглядываю внутрь самого себя. А Кэти мысленно устремлялась вовне.

В конечном счете — если только день был не слишком холодный — Кэти выходила из дома в садик. Иногда она прихватывала с собой книгу, в начале урока полученную от Вивьен. Но чаще всего оставляла ее на месте. Из сада она убегала в поля и возвращалась только перед самым приходом Папы, и мы обедали как ни в чем не бывало — словно провели все эти четыре часа вместе. Вивьен не пыталась остановить Кэти и не сообщала о ее побегах Папе. А он никогда не спрашивал, чему мы научились в течение дня. Это были два разных мира.

Я предпочитал оставаться в доме. С Папой и Кэти я проводил так много времени на свежем воздухе, что мог только приветствовать смену обстановки. В комнате всегда было тепло. Если шел дождь, крупные капли медленно стекали по двойным стеклам окон, оставляя за собой дорожки из микроскопических частиц влаги. На креслах лежали аккуратно свернутые пледы и мягкие подушки со сценами сбора урожая, вышитыми родной и двоюродными бабушками Вивьен. Эти утра в ее доме были наполнены уютом и покоем. Это была другая жизнь.

Кэти говорила о нескладном теле Вивьен, но, когда эта женщина передвигалась по своему дому, никакой неловкости я не замечал. Она как будто и не ведала о дефектах телосложения, на которых так зацикливалась Кэти. Просто ходила туда и сюда, без видимых усилий и затруднений оказываясь в нужном ей месте. Она была начисто лишена той жесткой энергии, что присутствовала в каждом движении Папы. Думаю, именно это и беспокоило Кэти. Я также считал это необычным. Я любил отца и сестру, но Вивьен казалась созданной совсем из другого теста. Она говорила со мной об истории и поэзии, о своих путешествиях по Италии и Франции, о произведениях искусства. И мне понравилось смотреть на мир под этим углом. Я стал отдавать предпочтение внутреннему перед внешним: мне были по душе кресло, пледы и подушки, чай с булочками, портьеры, полированная бронза, книги Вивьен — и в целом уют, создаваемый всем этим. И пока я сидел в кресле, читал и пил чай, Кэти бродила или бегала по полям и лесам, тоже постигая мир на свой лад.

Однажды в январе — то было утро понедельника — мы, как обычно, пришли к Вивьен, и Кэти, в своем стиле, вскоре удалилась наружу, прихватив заданную ей работу. Я же расположился в ближайшем к камину кресле, закутавшись в стеганое одеяло. Ноги я пристроил на кожаном пуфике цвета опавшей листвы. Вивьен опустилась на корточки перед очагом, огонь в котором еще не был разведен. Она брала из кипы старые газеты, сминала их в плотные шары и складывала в камин. На газеты она насыпала уголь, а сверху уложила короткие дощечки, в виде расходящихся спиц колеса. Потом зажгла четыре спички, поднесла их к углам бумажного слоя, и вся угольно-дровяная закладка постепенно объялась рваными языками пламени, кое-где уже раскаленная до ледяной белизны, а кое-где гудронисто-черная.

В городской школе я научился читать, писать, считать и выполнять простые арифметические действия, но тамошние уроки запомнились не развитием этих навыков, а рядом познавательных откровений, надолго запечатлевшихся в памяти. Когда-то люди жили в пещерах вместе с мохнатыми мамонтами. Внутри камней можно найти очень древних тварей, когда-то там застрявших и умерших. Младенец по имени Иисус был самым чудесным младенцем. Соль и сахар тают в воде и поэтому называются растворимыми. Нетопыри — самые маленькие из летучих мышей, и они могут видеть ушами. Глубокие ущелья в горах были прорезаны реками. Луна не светится сама по себе. У Иосифа был удивительный разноцветный плащ снов[4].

Уроки Вивьен отличались от школьных. В этот день я должен был читать книгу об авиации. Там были иллюстрации основных деталей самолета и схемы соединения их в единое целое. Рассматривались американские и советские самолеты и проводились сравнения между ними. За несколько недель до того Вивьен, по ее словам, озаботилась тем, что недостаточно информирует нас о науке. Науке и технике, уточнила она. А также о мире природы. После этого она стала выискивать в своей библиотеке соответствующие книги: о старинных автомобилях, о флоре и фауне Южного Уэльса, о грибах Британских островов, о геологии Гранд-Каньона, а также инструкции к фотоаппаратам, сданным в утиль много лет назад, с пояснениями, как настраивать выдержку и диафрагму при съемке. К этому она добавила словарь. Она хотела, чтобы мы запомнили новые слова из этих книг, а также определения всяких предметов и организмов, чтобы потом, услышав их названия, хотя бы знать, о чем идет речь. Я усвоил очень немногое из того, как и почему что-то там функционирует или за счет чего выживают разные птицы и насекомые. Я лишь научился их классифицировать.

Вивьен задержалась у очага, наблюдая, как разгорается огонь. Вытянула вперед руки, чтобы их согреть. Ладони ее все сильнее краснели от жара и света пламени. Я задумался о классификации Вивьен и попытался мысленно составить ее описание.

— Чем вы сейчас занимаетесь, Вивьен?

— Ничем, — ответила она коротко.

Я вовсе не собирался вызывать ее на разговор, но вскоре она вновь подала голос:

— В данный момент ничем, но в прошлом я чем только не занималась. Я гораздо старше, чем ты, возможно, думаешь.

До той минуты я вообще не задумывался о ее возрасте. Определяя на глаз возраст людей, я не имел других образцов для сравнения, кроме Папы, но он был настолько потрепан жизнью и в то же время так полон жизненных сил, что любой бы затруднился сказать, сколько ему лет на самом деле.

— Я была художницей, — продолжила она, — и поэтессой. И я работала в разных учреждениях, но исключительно ради денег. Четыре месяца я училась на юриста, но затем оставила учебу. Я даже чуть было не пошла на службу во флот, что было бы совершенной нелепостью, поскольку я ничего не смыслю в морском деле, да и просто на берегу моря бывала нечасто. Одно время я жила в коттедже на побережье Норфолка, но почему-то избегала даже смотреть на море из окон, а на прогулку всегда отправлялась вглубь суши. Странно, ты не находишь?

— Когда мы с Кэти жили у Бабули Морли, мы подолгу торчали на пляже.

Вивьен улыбнулась, не разжимая губ:

— Большинство людей поступили бы точно так же. Но меня вообще ничто не интересует, сказать по правде. И ничто не заботит. Ни море, ни природа, ничто. У меня нет никаких хобби. Мои мама и бабушка занимались шитьем. — Она дотянулась до одной из вышитых подушек. — Но мне это неинтересно. Я начинаю заниматься чем-нибудь новым, но вскоре бросаю. Я писала картины и книги. Мне это нравилось, но потом наскучило.

Несколько искорок вылетело из очага; она собрала их метелкой в совок и отправила обратно. Ее колени щелкнули при разгибании.

— Я думала заняться плаванием, но так ни разу и не попробовала, — сказала она. — Я представляю себе, каково это — находиться в водной стихии, особенно в море. Представляю, как мое тело погружается в прохладную соленую воду, как я ныряю и потом вновь появляюсь на поверхности, чтобы глотнуть воздуха. Но я ничего этого не делаю. Не иду на пляж, не лезу в воду. Порой подумываю стать актрисой. Это одна из профессий, мною еще не опробованных. А ведь я так или иначе всю жизнь изображала других людей. Разыгрывала роли, порожденные моей фантазией. Всяких отважных героев, совершающих подвиги в разных концах света. Хотя мне интересны не сами по себе подвиги, а познание чего-то нового. Увлеченность моих воображаемых героев, постигающих мир вокруг них. Но мне кажется, они увлекаются совсем не так, как я. У них это доходит до фанатизма.

Она присела на диван, но корпус держала прямо, не откидываясь на спинку.

— Что скажешь о себе, Дэниел?

— Я не знаю, что сказать.

— А об отце и сестре?

— Не знаю.

— Ну, если уж ты не знаешь, то как могу судить я? Однако я вижу, что они фанатики. Если они берутся за что-либо, то делают это в полную силу. Выкладываются без остатка. Они не притворяются, как какие-нибудь актеры. И их не заботит, кто и как отнесется к тому, что они делают. Они просто это делают, и все.