Эксперимент «Исола»

Только спустившись по широкой лестнице, чтобы присоединиться к другим, я заметила, что снаружи стемнело. Может, Генри еще у себя? Какое-то время я раздумывала, не постучать ли к нему, не спросить ли: может, он хочет спуститься вместе со мной, но потом решила не делать этого – не хватало еще нарваться на отказ. Все, связанное с Генри, как будто требовало от меня громадного напряжения. Я спустилась и встала на площадке, там, где большие, от пола до потолка, окна выходили на море. Дом имел все признаки официального партийного здания. Фотографии высокого начальства на стенах, пастельных цветов картины в духе национального романтизма – такие, по слухам, нравились партийным руководителям: леса и бурливые реки, светловолосые дети играют между тракторов и комбайнов, лоси выглядывают из леса возле гидроэлектростанций. На полу – непременный линолеум. Но некоторые детали свидетельствовали, что дом знавал и другие времена – те же времена, кажется, царили на Стратегическом уровне. Старый секретер, бархатное кресло с медными накладками. Темное дерево, тяжелая замысловатая резьба. Вещи, сделанные вручную, а не изготовленные на заводе. Я спросила себя, сколько лет этому дому на самом деле. Должно быть, он был здесь задолго до того, как мы вошли в Союз. Часть старого мира, мира Нур. Лестницу, на которой я сейчас стояла, словно перенесли сюда с “Титаника”, и когда я погладила блестящее черное дерево перил, то почувствовала себя почти в безопасности, словно под заботливым взглядом Нур. Это чувство удивило меня, потому что Нур никогда не была матерью-наседкой. Она скорее была матерью-динозавром, из тех, кто откладывает яйца – и уходит. Интересно, что они с Сири сейчас делают. Может, ужинают, может, смотрят телевизор, может, Сири уже под одеялом в синий горох, глядит в потолок и думает, где сейчас я. А может, вообще обо мне не думает. Я поймала себя на том, что не отрываясь смотрю в темноту, будто при желании могу увидеть, чем они занимаются, но потом поняла, что окно выходит совсем в другую сторону – не на сушу, а на море. Я все же нагнулась, чтобы рассмотреть что-нибудь в темноте. От моего дыхания на стекле образовался туманный круг – вероятно, снаружи было холодно; этот холод передался через стекло, и я мелко задрожала. Я расслышала гул сильного ветра, от которого оконные стекла пели похожую на плач глухую песню. Луна в высоких окнах, большая, желтая, как нарисованная, висела над горизонтом, и по морю тянулась красивая лунная дорожка. Там, снаружи, было только море. Блестящее, холодное, мокрое, темное, глубокое. Ни островов – кроме Исолы, ни лодок или кораблей, ничего. Вдруг за стеклом, прямо у меня перед лицом что-то шумно метнулось. Вскрикнув, я отскочила назад, запнувшись о собственную ногу и чувствуя, как пятки съезжают по ступеньке, я едва не сверзилась с лестницы. Руки вцепились в перила. Адреналин в секунду подскочил, но потом так же быстро упал, когда я сообразила, что это, должно быть, ветка хлестнула по стеклу прямо у меня перед носом. Наверное, ветка, какое-нибудь дерево; было слишком темно, чтобы разглядеть его. Я снова посмотрела в окно, однако теперь я стояла слишком далеко, чтобы разглядеть детали в темноте за окном. Свет, горевший в доме, делал из оконного стекла зеркало, и я видела лишь свое перепуганное лицо, двоившееся в неровных, ручной работы оконных стеклах. Я прижала ладони к щекам, словно чтобы успокоить подскочивший от испуга адреналин, который все еще плескался в крови. Убедившись, что все снова под контролем, я стала спускаться дальше.



В просторной кухне уже шли полным ходом приготовления к ужину. Я огляделась, и мне захотелось протереть глаза. Здесь царило невиданное мною изобилие. Разделочные столы ломились от еды: мясо, паштеты, пироги, заливное, все рассортированное по дням, снабженное инструкциями. Сегодняшний ужин, кажется, должен был состоять из горячих блюд, которые как раз отправляли в духовку на больших противнях. На подносах я увидела знакомую эмблему парламентского ресторана. По всей видимости, обслуживанием занимался именно он. Наверное, такая роскошь для наиболее выдающихся кандидатов – нечто само собой разумеющееся. Наверняка и Юн, и Франциска привыкли обедать и ужинать в ресторанах, куда обычных граждан даже не пустят. Сама я, разумеется, никогда там не была, а если бы вдруг и попала туда, то вряд ли смогла бы наслаждаться едой, меня мучило бы неуютное ощущение, что за мной наблюдают, но я остаюсь для всех невидимкой. На столе стояла большая корзина со свежими фруктами: бананы, ананасы, папайя, виноград, маракуйя, кокосы. А ведь я даже не знаю, какие они на вкус, эти кокосы.

Остальные уже вовсю доставали еду из холодильников и микроволновок, непринужденно болтая друг с другом. Я остановилась в дверях; у меня часто возникало это ощущение – что между мной и другими натянута тонкая пленка. Как будто прочие люди чувствуют себя удобно, свободно-расслабленно, абсолютно естественно в своих телах, в своих человеческих костюмах. Рядом с другими я всегда ощущала напряжение, я глубоко завидовала им, не осознающим даже, с какой легкостью они общаются. Но что я знаю, подумала я. Что я знаю о том, чего стоит им эта непринужденность? Может быть, они как гимнасты – с видимой легкостью крутят сальто-мортале, но за этой легкостью стоят тысячи часов боли, тренировок, слез и безнадежности. Может, так оно и есть. Но все-таки я им завидовала.

– Красное или белое?

Я повернула голову, посмотрела через плечо. Рядом со мной стоял Полковник, прижимая к груди винные бутылки, которые казались реквизитом к пьесе о морских разбойниках. Некоторые были даже покрыты пылью.

– Винный погреб здесь потрясающий! Действительно все предусмотрели. Чего тут только нет! Даже французские и итальянские вина! Я узнавал у Председателя – он сказал, что дегустировать можно совершенно спокойно.

Полковник поднял бутылку и посмотрел на нее тем влюбленным взглядом, какой большинство мужчин приберегают для жены. Или для своего автомобиля.

– Бог мой, бордо… Давненько я его не видел, – пробормотал он себе под нос. Потом взглянул на меня. Голубые глаза сияли, Полковник походил на мальчишку.

– Между нами: при всем моем уважении к черноморским винам, вот это… Это нечто совершенно иное, смею уверить. Позвольте уговорить вас на сухое, “Сансер”… Или что-нибудь покрепче?

– Я даже не представляю себе, о чем вы говорите. Пусть будет красное, – сказала я.

– Ага! Отлично. А какие у вас предпочтения? Легкое? С фруктовым оттенком? Сухое?

– На ваш выбор. Вы производите впечатление знатока.

Полковник с довольным видом улыбнулся, повернулся на каблуках и снова нырнул в кухонный шум. Он казался мне симпатичным человеком. Думать об этом, учитывая, через что ему придется пройти по моей милости, было неуютно. Полковник вернулся с двумя нелепо большими бокалами и протянул один мне. Хотя вино плескалось где-то на донышке, я заподозрила, что Полковник вылил в бокал полбутылки.

– Посмотрим, как вам понравится вот это!

Я приняла бокал и отпила. Вкусы распускались во рту один за другим: фрукты, что-то древесное, что-то приглушенное, что-то светлое. Такого дивного вина я в жизни не пила. Я пораженно уставилась на полковника, и он восторженно кивнул:

– Я так и думал. Значит, Кызылкум?

Я машинально отвела глаза, как отводила глаза всегда, когда речь заходила о Кызылкуме. Полковник, видимо, был человеком наблюдательным, из тех, кто специально, всю свою профессиональную жизнь учится читать людей и оценивать, что они говорят (или не говорят). Я попыталась принять по возможности невозмутимый вид.

– Ну да.

Полковник какое-то время крутил вино в своем бокале, а потом продолжил тем же тихим голосом – настолько громко, чтобы я слышала, и настолько тихо, чтобы нас никто не подслушал.

– Надеюсь, вы не против моих вопросов. Мне действительно интересно. В прошлом веке я сам бывал в том регионе, там дислоцировалась моя часть.

Еще раньше, читая досье, я поняла, что нас с Полковником объединяет Кызылкум, хотя и растерялась, когда он заговорил об этом напрямую.

– Я вижу, вы не хотите или даже не можете говорить об этом. Такие вещи трудно обсуждать. Поймут далеко не все.

Его тон не был ни участливым, ни осуждающим – скорее дружеским. Мы оба поглядели на тех, в кухне. Генри резал овощи на одной стороне стола, погрузившись в несколько вынужденную, кажется, беседу с Лоттой, а Франциска вынимала противень из большой блестящей духовки. В душе я порадовалась, что не стала стучаться к Генри, – какой дурой я бы себя чувствовала, стоя перед неоткрывшейся дверью. Наверное, я придавала всему этому слишком большое значение.

– Спасибо, – просто сказала я Полковнику.

Мне казалось, что надо бы сказать что-то еще, но я не могла придумать что и молча стояла рядом с ним, держа бокал в руке. Молчание не было неприятным, оно успокаивало. При других обстоятельствах Полковник был бы человеком, с которым я и правда могла бы завязать беседу.

– Как вы сюда угодили? – спросила я его.

У меня получалось не так хорошо, как у Генри, но я все же поняла его главный принцип – не менять тему, а перевести разговор на собеседника. Большинство людей обожают поговорить о себе.

Полковник взглянул на меня, подняв бровь, словно мой вопрос позабавил его.

– Вам, может быть, кажется, что я выгляжу староватым для подобного? Что мне стоит уйти на пенсию и сидеть на Рюгене[7], лелея застарелый ревматизм? В каком-то смысле так и есть. Но видите ли, если ты всю жизнь отдавал приказы и подчинялся приказам, нелегко сказать “нет”, когда тебе говорят “поезжай”. Я до сих пор в строю. Не как в прежние времена, конечно, но все еще на службе. За письменным столом. С годами я понял, что и за письменным столом можно кое-что сделать, верно?

– А где вы сейчас служите?

– В штабе. Подробнее, к сожалению, не могу…

– Понимаю, – сказала я, в основном чтобы сказать что-нибудь.

– Правда?

Полковник снова смотрел так, будто я сказала что-то смешное, будто он на самом деле мне не верит.

– В наше время вся эта таинственность выглядит, конечно, глуповато. Конечно, при определенных обстоятельствах она обоснована, но чаще всего и для большинства таинственность – это способ выглядеть в чужих глазах значительным и интересным. Но вы, может быть, со мной не согласны? – продолжил Полковник. – Вы, может быть, из тех, кто любую бумажку хотел бы снабдить грифом секретности?


– А это как раз такой случай? – спросила я.

– Какой “такой”?

– Случай, когда гриф секретности уместен?

Полковник какое-то время молчал, задумчиво поглаживая себя по подбородку.

– Да, – сказал он наконец. – Да, в этом случае, полагаю, секретность уместна.



Следующий вопрос я сформулировать не успела: к нам подошла Лотта Коллиандер и протянула мне стопку тарелок. Я отдала свой бокал Полковнику и приняла у нее тарелки.

– Не могли бы вы помочь накрыть на стол?

Не дожидаясь ответа, она положила поверх тарелок стопку льняных салфеток. Я привела в равновесие оказавшуюся у меня в руках башню.

– Где мы будем ужинать?

– В салоне. Там как раз расставляют столы.

Я снова оглядела кухню. Не хватало фон Поста и Кати. Может, она уже в салоне, предусмотрительно подготавливает наш следующий шаг? В таком случае я ее слегка недооценила. Я пошла за Лоттой. Она споро шагала передо мной в прямой синей юбке, в практичных туфлях-лодочках на удобном каблуке. Не шпилька, но и не слишком низкий. Лотта была невысокой и, вероятно, старше меня всего на несколько лет, но у меня все равно возникло ощущение, что я несу учебники за учительницей. Есть люди, которые как будто рождаются взрослыми. Лотта слегка дернула шеей, словно услышала мои мысли и отрицает их.

Голос фон Поста донесся до меня, еще когда мы только подходили к салону.

– …и тут я сказал ему, что сделать это нет никакой возможности. Но он настаивал. Даже слушать не желал, хотя…

Лотта постучала в дверь, тут же открыла – и мы резко остановились. Юн и Катя стояли в дальнем углу, Катя спиной к окну, Юн, опираясь рукой о стену, нависал над Катей, словно преграждая ей путь. Он стоял слишком близко к Кате, но это не бросилось бы в глаза, если бы не страдальческое выражение на Катином лице и не ее явное облегчение при виде нас.

– Отлично! Вот и тарелки!

Юн, судя по всему, отнюдь не чувствовал себя неловко. Он выглядел скорее довольным. Его явно не смущало, что он стоит слишком близко к женщине, которой это не нравится. Старая история.

Я не видела лица Лотты, но она выпрямилась и позволила себе долгий вздох, словно не в первый раз становится свидетельницей подобного. Да так, вероятно, и было. Конференции, ужины, застолья с выпивкой. Стремительно пьянеющие мужчины с толстыми кошельками и обширными привилегиями, пившие водку рюмка за рюмкой, становились все более непредсказуемыми и неосторожными, все более жадными и настойчивыми, все более склонными возложить вину на тех, кто скажет “нет”, и на тех, кто скажет “да”. Она сама захотела. Чертова ханжа. Несмотря на все государственные проекты, несмотря на программные документы о равноправии, воз был и ныне там.

– Ни в коем случае не хотели помешать, но мы пришли накрыть на стол.

Лотта решительно прошагала к столу и взялась за скатерть, сложенную на палисандровой столешнице. Катя, воспользовавшись случаем, шмыгнула мимо Юна, взялась за другой конец скатерти и помогла Лотте ровно постелить ее на стол. Я вошла и с понятными трудностями сгрузила колеблющуюся стопку тарелок на сервировочный столик. Юн так и стоял у стены, покачиваясь на каблуках и с бокалом в руке. Ему явно не приходило в голову предложить нам помощь.

Катя бросила на меня взгляд – подыграю ли я ей? – и громко сказала:

– Кто-нибудь знает, где бокалы? Здесь только рюмки для десертного вина.

Лотта, которая, похоже, считала своей обязанностью чуть ли не против своей воли брать на себя руководство, тут же клюнула:

– Я знаю. Мы сходим за ними на кухню. Идемте, вы мне поможете.

Лотта повелительно взглянула на Юна, который, кажется, сообразил, что “вы” относилось именно к нему. Когда они вышли, я как можно тише сделала несколько шагов, закрыла дверь в столовую и повернулась к Кате.

– Рюмки приготовила? – прошептала она. – Вот капли. Сделать это придется тебе. – И Катя протянула мне ампулу.



Секретарь достал прозрачную ампулу с крошечной пипеткой на конце и отдал мне. В желтом свете Стратегического уровня жидкость тоже казалась желтой.

– Это снотворное. Безвкусное, бесцветное. Чтобы человек уснул, требуется всего капля. Его преимущество – средство подействует в полную силу только через несколько часов.

Он посмотрел на Катю, словно чтобы та подтвердила правильность изложения медицинских фактов, а потом снова повернулся ко мне:

– Так что вы лучше присматривайте за своими бокалами.

– Мы накапаем его в десертное вино, – объяснила Катя. – Когда другие выпьют за ужином по паре бокалов, они уже не будут смотреть, пьет ли еще кто-то или нет.

– Хорошо, – сказал секретарь. – Тогда надо только капнуть по капле в каждую рюмку так, чтобы остальные не заметили. Снотворное не вырубит их окончательно, мы этого и не хотим, это было бы ошибкой, но даст вам возможность действовать спокойно, когда… Ну, когда придет время. И две капли – в рюмку главного свидетеля, не забудьте.



Когда осталась только рюмка Полковника, в коридоре послышались шаги и голоса.

– Быстрее! – прошипела Катя, пока я капала двойную дозу – осторожно, осторожно, капелька, еще капелька, на дне даже не видно. Спокойно и сосредоточенно я заткнула пипетку пробкой и быстро сунула ее в лифчик. Катя не сводила глаз с двери. Раньше она казалась такой спокойной и уверенной в себе, но теперь почти паниковала от напряжения. Я подумала: а сколько, собственно, было в ее жизни оперативной работы?

– Не смотри так, будто ты в чем-то виновата, и накрывай на стол, – прошипела я сквозь зубы, протягивая ей карточки с указанием, кто где сидит, кроме двух – их я разместила на своем и соседнем местах. Потом я отошла к сервировочному столику за тарелками и едва успела поднять стопку, как в салон потянулась члены группы. Первыми вошли Полковник и Франциска, сразу за ними – Генри. Он на миг задержался в дверях и оглядел салон.