Другая женщина

— Ради всего святого, Адам, ты хоть сам себя слышишь? Как насчет меня? Как насчет моих потребностей? Попробуй представить, что я чувствую. И как мне это тяжело. В моем мире все изменилось. Мое тело, моя повседневная жизнь, мои приоритеты, вообще все. А для тебя что изменилось? Ты стал получать чуть меньше секса. У тебя появился миленький ребенок: можно прийти домой, часок поиграть с ним и залечь спать.

Он порывался что-то сказать, но я ему не позволила:

— Но разве я ночами брожу по улицам, отчаянно мечтая с кем-нибудь потрахаться? Или тайком ускользаю со свадьбы ради убогого свидания с мужчиной — хотя даже не знаю, как его зовут?

— Это не повторится, — заявил он, словно предполагая, что я должна быть ему благодарна за столь самоотверженное обещание. — Я напился, мне было одиноко. Я совершил ошибку.

— И все? — спросила я. — И ты всерьез ждешь, что просто вселишься обратно и снова будет благодать?

— Я никогда не хотел… причинять тебе боль… Обещаю, я никогда больше не сделаю тебе больно.

Его слова эхом отдавались у меня в голове. Но мне казалось, что их произносит кто-то другой. Я закрыла глаза, и на меня нахлынули воспоминания о том, как передо мной стоит Джеймс и говорит то же самое — «Обещаю, я никогда не сделаю тебе больно». Да, он так и сказал. Меня затошнило от внезапного осознания: главным в его словах было совсем не его обещание, а предупреждение, что боль мне может причинить Адам.

— Как бы ты поступил на моем месте? — спросила я Адама. — Если бы обнаружил, что я была с другим?

Его передернуло, на лице заходили желваки.

— Я бы его убил, — произнес он.





44




Адам въехал обратно через две недели после свадьбы Джеймса и Кейт. Его мольбы разрешить ему вернуться становились все громче, по мере того как подходило к концу их свадебное путешествие: по возвращении они, несомненно, выставили бы Адама из своей квартиры.

— Ты всегда можешь пожить у своей мамочки, — задумчиво проговорила я.

— Шутишь? Она совершенно полоумная, — ответил он.

Кажется, мы все-таки начали продвигаться в нужном направлении. Наконец-то.

Памми возглавляла мой список, когда он вернулся домой и я стала устанавливать кое-какие базовые правила. Она могла видеться с Поппи в любое время, когда Адам счел бы нужным отвезти ребенка к ней. Но ее никогда нельзя было оставлять с внучкой наедине. За ними всегда должен был кто-то присматривать. Так я постановила.

— Даже когда понадобится?.. — начал он.

— Ни при каких обстоятельствах, — властно промолвила я.

Он мрачно кивнул.

Я запретила ему четверговые вечерние посиделки с приятелями. Он мог играть в регби по выходным, но я уточнила, что рассчитываю: наскоро выпив после игры, он сразу же вернется домой, а не станет продолжать нажираться даже четыре часа спустя.

Несколько ночей он провел в гостевой спальне, но ясно было, что, если мы действительно собираемся наладить отношения, спать в разных комнатах нам все-таки не стоит. Я чувствовала себя не очень-то готовой к близости, как эмоциональной, так и физической. Но меня терзало ощущение, что я сижу на тикающей бомбе с часовым механизмом, и я мысленно гадала, сколько часов и минут пройдет, прежде чем он решит, что имеет полное право поискать секс на стороне. Мне была ненавистна сама мысль о том, что он вынуждает меня испытывать такие чувства.

— Как ты думаешь поступить со свадьбой? — спросил он однажды вечером за ужином. Он только что вернулся от Памми. Они с Джеймсом по очереди возили ее на «второй курс химиотерапии». Меня удивило, что она не перестала притворяться и по-прежнему ведет эту игру — несмотря на то, что Кейт и Джеймс уже поженились. Ей не удалось их остановить. Зачем же ей тогда продолжать лгать?

— Я как-то не чувствую, что мы должны с этим торопиться, — заметила я. — Но мне хотелось бы окрестить Поппи.

Он кивнул, соглашаясь со мной:

— Как ты хотела бы это устроить?

— Я думала просто провести скромную церемонию в церкви. А потом где-нибудь поесть и выпить.

— Только я бы предпочел, чтобы это было пораньше, — уточнил он. — Хочу, чтобы там побывала мама.

Я проигнорировала это пояснение.

— В общем, я этим займусь, когда у меня будет время, — произнесла я.

— Не думаю, что время на нашей стороне. — Голос у него сорвался. — Не знаю, много ли ей осталось.

— О, я уверена, что у нее все будет в порядке, — заверила я его непринужденным тоном.

Он покачал головой:

— На этот раз все очень серьезно. Врачи считают, что оно распространяется. Не знаю, хватит ли у нее сил через все это пройти… — У него сорвался голос.

Я вяло потянулась к нему, накрыла его руку своей. Я не могла предложить ему сочувствие, которого не испытывала.


Тут я взглянула на Поппи, сидевшую в детском шезлонге у моих ног. Она доверчиво смотрела на меня, и глаза ее улыбались. Мне подумалось: как мать вообще может подвергать своего ребенка таким мучениям? Откуда у нее столько жестокости?

— Как мне быть? — Адам начал всхлипывать. — Что мне без нее делать? — Плечи у него затряслись. Я неохотно поднялась и подошла к нему. — Она этого не заслуживает. Она и так достаточно пережила.

Я поцеловала его в голову, обняла, стала укачивать.

— Она у тебя крепкая старушка. — Вот и все, что я сумела сказать.

— Да, она делает вид, что так оно и есть. Но это не так. Не совсем так, — произнес он. — Ей пришлось стать крепче — из-за того, что он с ней проделывал. Но внутри она все такая же напуганная, какой всегда была.

Я немного отстранила его, чтобы видеть его лицо.

— Кто с ней это проделывал? — спросила я.

Он покачал головой. Он порывался снова привалиться ко мне, но я крепко держала его за плечи.

— О чем ты? — осведомилась я.

Адам утер нос тыльной стороной ладони. Рука у него тряслась.

— Не мог бы ты мне объяснить, о чем ты говоришь? — нетерпеливо повторила я.

— О Джиме. — Он презрительно ухмыльнулся. — О папе. Если притвориться, что он действительно когда-то заслуживал, чтобы его так называли.

— При чем тут вообще твой папа?

— Он был сволочью, — бросил Адам.

— Как это? Почему? — Язык у меня шевелился быстрее, чем мысли.

— Он ее разрушил. Все из нее выколотил.

Мне словно отвесили пощечину. Я так и упала на диван.

— Ты о чем? Она его любила. Он ее любил. Что ты такое говоришь?

Он снова уронил голову в ладони.

— Что он сделал? — напирала я.

— Он приходил домой и избивал ее до полусмерти, вот что он делал. День за днем. Это было… все равно что смотреть, как с каждым разом прекрасный цветок все больше увядает.

— Она тебе это рассказывала? — спросила я ошеломленно.

— Зачем? — отозвался он. — Я все видел своими глазами. Мы оба видели — я и Джеймс. Каждый вечер после работы он шел в паб, а она ждала его с ужином на столе. Но почти каждый раз он заявлял, что она все сделала не так, швырял тарелки об стену и давал ей пощечину.

Я сидела не шевелясь.

— Я видел, как его рука движется по воздуху — словно в замедленном режиме. И потом он ударял ее. И она тихо вскрикивала, сдерживалась, чтобы нас не разбудить. Но мы сидели на верхней ступеньке лестницы и все это видели сквозь перекладины под перилами. И внутренне молились, чтобы это кончилось.

— Но ты уверен? Я хочу сказать — ты уверен, что видел именно это? Ты же был совсем маленький. Может, на самом деле все было не так, как выглядело. — Я отчаянно пыталась нащупать хоть какой-то смысл в окружавшем меня безумии.

— Я видел то, чего никому никогда не годится видеть. Не говоря уж о детях вроде нас. Конечно, мы были еще слишком маленькие, чтобы понять, почему папа бьет маму и заставляет ее плакать. Но мы знали, что это неправильно. Мы вынашивали тайные планы — как втроем сбежим к морю, обратно в Уитстабл — один раз мы отдыхали там летом, еще до папиной смерти. Он с нами тогда не поехал, мы были там с тетей Линдой, Фрейзером и Юэном. Мама тогда казалась такой счастливой — вдали от него.

— Как он умер? — осторожно спросила я.

Адам смотрел в пол, словно глубоко задумавшись.

— Однажды ночью у него случился инфаркт — после того, как он пришел домой из паба. Просто упал на пол в кухне — и все, конец. Мама разрешила нам с Джеймсом не ходить в школу на следующий день. Одела нас в рубашки с галстуками. В доме все так и гудело — полицейские, похоронные агенты и тому подобное. — Он безрадостно улыбнулся. — Помню, как у меня все чесалось от этой рубашки, воротник натирал шею. Помню, я из-за этого больше переживал, чем из-за папиной смерти. И я думал — видно, это со мной что-то не так. Я ничего не чувствовал. У меня просто все онемело внутри.

— А тебя он когда-нибудь бил? — спросила я.

— Нет, он и пальцем не трогал ни Джеймса, ни меня. При нас он разыгрывал из себя образцового папашу и мужа. Но я-то знал. Я знал, что он делает потом, когда мы уходим. Мама тоже знала, у нее в глазах прямо читался страх. Но она изо всех сил старалась его не показывать.

— Ты ей ни разу не говорил о том, что видел?

Он покачал головой:

— У нее бы сердце разорвалось, если бы она узнала, что я знаю. Она так старалась делать вид, что он самый лучший муж и самый лучший отец. Даже тогда все их друзья считали, что он — замечательное приобретение. И что ей повезло. Но никто из них не знал его по-настоящему. Они не знали, какой он за закрытыми дверями. И откуда им было знать? Она его выгораживала тогда. И продолжает это делать сейчас.

Мне вспомнились все эти снимки, которые я видела. Фотографии этой пары, лучащейся любовью. Фотографии их друзей, которые явно завидовали их любви.

— Мне так жаль. — Я приблизилась к нему, прижала его голову к своей груди. — Никакой ребенок не должен такого видеть.

Все это было как-то нелогично. Да и где тут найти логику? Мне очень хотелось как-то оправдать все поступки Памми. Конечно же должна существовать какая-то причина, какое-то объяснение, почему она стала такой. Но, как я ни пыталась, мне все никак не удавалось ничего такого найти. Чем больше я об этом размышляла, тем труднее мне становилось понимать ее поступки. Если с ней так плохо обращались в прошлом, зачем же она так старается намеренно причинять боль другим?