Другая правда. Том 2

Петр смотрел на нее с подозрением и враждебностью.

– Вы что, действительно собрались извиняться за меня? – спросил он, когда Настя отключила связь и положила телефон на стол.

– Действительно. А почему бы нет?

– Но я не сделал ничего плохого, за что нужно извиняться! Зачем?

– Затем, что нужно исправлять косяки и вносить ясность хотя бы там, где есть возможность. И если при этом нужно сделать вид, что чувствуешь себя виноватым и хочешь извиниться, то делаешь этот вид, идешь и извиняешься. Что непонятно? – сердито ответила она. – Дождемся звонка и в зависимости от ответа Лёвкиной будем строить план на сегодняшний день.

Звонок личного помощника последовал неожиданно быстро.

– Маргарита Станиславовна будет в офисе не раньше половины шестого, у нее сегодня весь день деловые встречи. Она готова вас принять в восемнадцать часов. Но если вам неудобно, есть еще вариант с четырнадцати до пятнадцати в бизнес-центре «Столица», у нее будет перерыв между переговорами.

– Лучше днем, – решительно сказала Настя. – У нас совсем короткий вопрос.

– Отлично.

Гусарев коротко и довольно толково объяснил, в каком именно кафе Маргарита Лёвкина будет подкреплять истощившиеся силы в перерыве между двумя деловыми встречами и как это кафе проще всего найти, с какой стороны подъезжать и где оставить машину.

– Я звоню сейчас со своего мобильного, – добавил он. – Теперь у вас есть мой номер. Когда будете подъезжать – позвоните, я вас встречу, я как раз минут через пять туда выезжаю.

С двух до трех. Час кладем на дорогу, стало быть, из дома надо выходить уже через полтора часа. Ни туда ни сюда, день рваный получится. И обед пропадет, а она так радовалась вчера, что мясо получилось на удивление вкусным. Ладно, будем работать с тем, что имеем, еда никуда не денется, завтра пригодится. Оставшиеся полтора часа тоже можно провести с пользой.

– Давайте выйдем прогуляемся, – предложила Настя. – Начинать работать с делом сейчас все равно бессмысленно. Только успеем мозги настроить и вспомнить все, что нужно, уже и ехать пора будет. Когда вернемся, все придется начинать заново.

– А чего вы не согласились на шесть вечера в офисе? – спросил Петр. – Сейчас бы поработали как следует, а потом поехали. Зачем надо было на два часа договариваться?

– Зачем? Затем, что мой опыт подсказывает: нужно думать не только о том, что сказать, но и о том, как тебя будут слушать. Если человек принимает тебя в своем офисе в конце дня, он подспудно боится, что встреча затянется, посетитель начнет долго и подробно излагать свое дело, просить, задавать вопросы и требовать ответы. Посетитель понимает, что никаких совещаний и брифингов уже не будет, рабочий день окончен, и хозяин кабинета, коль уж принял, вынужден его слушать и что-то решать. Хозяину кабинета такой расклад, естественно, не очень по душе, он заранее напрягается, злится, он устал, хочет домой, на свой диван, к своей семье, а тут этот приперся… Если согласиться на встречу днем, втиснувшись между двумя мероприятиями, человек абсолютно спокоен, ведь посетитель знает: время жестко ограничено. Человек чувствует себя свободным, он в любой момент может сослаться на то, что ему пора, и прекратить разговор, и эта возможность выбора делает его мирным и приветливым. Более того: если посетитель сам выбирает время «между», значит, признает, что вопрос у него несложный и недолгий.

– Но Лёвкина же вообще не будет вас слушать! Представьте: она с утра на разных переговорах, впереди еще несколько встреч, у нее голова забита всеми этими делами, а тут мы… То есть вы… Ей не до нас будет! А вечером, когда все уже позади, она будет слушать более внимательно и отвечать более подробно.

Настя расхохоталась.

– Петр, с чего вы взяли, что мне нужно ее внимательное слушанье и ее ответы и рассказы? Как раз этого мне хотелось бы меньше всего. Мне нужно, чтобы мадам спокойно и без нервозности, вполне доброжелательно отметила у себя в голове, что журналист Петр Кравченко свой промах осознал и больше так не будет. Всё. На этом моя миссия закончится.

Она помолчала, потом добавила уже серьезно и негромко:

– Возможно, я покажусь вам слабой, жестокой, трусливой, бессердечной или еще какой-нибудь нехорошей. Возможно. И даже очень возможно, что вы правы. Но каждый солдат должен знать свой маневр, чтобы понимать, как этот маневр вписывается в общую стратегию битвы и какие могут наступить последствия, если выполнить его не так, как предписано. Этому еще Суворов учил. Поэтому я объясню свою позицию. Вы вправе распоряжаться своей жизнью так, как вам хочется. Вы вправе беречь ее или рисковать ею, выбирайте сами, здесь вам никто не указ. Но права распоряжаться моей жизнью, моим спокойствием, благополучием моей семьи вам никто не давал. До тех пор, пока мы с вами встречаемся и общаемся каждый день, до тех пор, пока вы считаетесь моим учеником, а я – вашим консультантом или наставником, каждое ваше действие будет касаться и меня тоже, а каждая ваша ошибка будет бить по мне. Хотите вести свою личную борьбу с преступными следователями, посадившими невиновного? Ради бога, флаг вам в руки. Но только после того, как мы с вами распрощаемся. Это всё без меня. На сегодняшний день одна из моих задач – убедить Лёвкину, что вы никакой опасности не представляете, а уж я – тем более. Я не хочу ходить по улицам и оглядываться, каждую секунду ожидая неприятных неожиданностей, всего этого в моей жизни было более чем достаточно за тридцать лет службы. Это, между прочим, дольше, чем вы живете на свете. Если тот, кто говорил со мной вчера, послан Лёвкиной, то пусть она расслабится и успокоится, пусть не трогает ни меня, ни вас. Закончим работу с делом – вы свободны в своих устремлениях и можете начинать крестовый поход, меня это уже касаться не будет. Мне вас не жалко, Петр, вы взрослый самостоятельный молодой мужчина, вы сами принимаете свои решения и будете отвечать за них, и если с вами что-то случится – плакать я не стану. Уж простите за грубость и прямоту. Но я не могу допустить, чтобы под удар оказались поставлены мои близкие. Даже если их не тронут, даже если неприятности коснутся только меня одной, им будет больно, и я не имею права об этом забывать.

Ей неприятно было это говорить, но пришло время расставить точки над «i», чтобы Петр наконец начал прощаться с иллюзиями. Борьба, разоблачения, героизм, принципиальность… Красиво звучит, не поспоришь. Только человечество не из дураков состоит, и институт семьи придумали, создали и культивируют не зря. Все с умыслом, с дальним прицелом. Семья как институт нужна любой власти, потому что делает человека уязвимым, а значит, и управляемым. На первом месте – страх за ребенка, на втором – страх за себя, потом за супруга, родителей, братьев-сестер… Чем выше рождаемость, чем больше детей в семье, тем больше через поколение становится сама семья, значит, больше источников и поводов для страха, больше рычагов управления. Больше возможности держать людей в покорности и подчинении, не допускать диссидентства, оппозиции, открытых выступлений, острой борьбы и – как итог – радикальных перемен. Пропаганда семейных ценностей – штука полезная, но, помимо всего прочего, является еще и инструментом власти в борьбе за собственную стабильность. Ведь семейные ценности и героизм плохо совмещаются. Героем имеет право быть одинокий сирота, если не хочет заставлять страдать тех, кто его любит.

– Вы сказали, что это только одна из ваших задач, – послышался голос Петра. – А какие еще задачи у вас?

Кажется, он не обиделся на ее резкость. Это хорошо, а то Настя собралась уже корить себя за то, что не проявила дипломатичность.

Она улыбнулась.

– Повысить самооценку, как и у вас. Это самая главная задача у подавляющего большинства людей, они решают ее постоянно, каждый день. Как и мы с вами. У нас с вами, Петр, две позиции на двоих. Ваша – «плохие следователи», в этом ваша правда, и вы готовы за нее биться. Но обстоятельства сложились так, что битву придется временно законсервировать. Поэтому пока будем заниматься моей правдой и повышать мою самооценку. Не факт, что получится, но надо пробовать. Сейчас мы с вами пойдем в магазин и купим несколько листов ватмана.

– Для чего? – изумился Петр.

– Будем рисовать таблицу и искать ошибку.

– Ошибку? То есть вы согласны, что следствие ошибалось?

– Могло, конечно, следователи – такие же люди, как все. Но ошибки следствия – это ваша правда, не моя. Тут я пас. А вот тот, кто подчистил материалы, тоже мог допустить ошибку. Он ведь тоже человек, а не компьютер. И я хочу эту ошибку найти, чтобы понять его генеральный замысел. Знаете, чем мы с вами принципиально отличаемся друг от друга?

– Вы женщина, – ответил он, не раздумывая. – А я мужчина. И вы старше.

– Не угадали. Ваша самооценка страдает, когда вам кажется, что вашу правоту не видят и не признают. А моя – когда я чувствую, что мной пытаются манипулировать. Кто-то старательно скомпоновал материалы дела так, чтобы направить вас в нужную ему сторону. И вы, а следом за вами и я, тупо и послушно пляшем под его дудку. Танцевать я не люблю, и все эти пляски под цыганскую гитару приводят меня в бешенство. Для моей самооценки нет ничего хуже, чем ощущать себя марионеткой в чужих руках. Мне по большому счету безразличны сейчас и Сокольников, и Лёвкина со своим дружком Гусаревым, все это было давно и покрылось плесенью. Мне интересен тот, кто пытается мной и вами управлять, потому что это происходит сегодня, происходило вчера и будет происходить до тех пор, пока я не докопаюсь. Моя позиция понятна?

– Да. А…

– Тогда вставайте и пошли в магазин. По дороге объясню ход своих рассуждений, чтобы время не терять.

Накануне Настя во время переездов в пикапе кое-что успела сделать и обдумать. Конечно, о том, чтобы просмотреть все дело целиком, даже речь не шла, но почти все документы уже были ей знакомы, и нескольких часов, проведенных за компьютером, хватило для составления первого впечатления: с делом поработали дважды. Интересно, один и тот же человек или два разных? В первом случае из дела удалены все страницы, содержащие информацию, негативно характеризующую Андрея Сокольникова. Такая информация обязательно есть в любом добросовестно проведенном расследовании, ибо не родился еще человек, о котором никто и никогда не сказал бы худого слова. Даже если ты ангел во плоти, все равно найдется тот, кого твоя непорочность раздражает. Зависть, ревность, обида – никто не может прожить жизнь, не возбудив хоть в ком-нибудь этих чувств. Материалы дела даже в неполной комплектации оставляли впечатление сделанной на совесть работы. Значит, недобрые слова в адрес подследственного, обвиняемого в убийстве, должны быть. А их нет как нет.

Во втором же случае из дела изымались части свидетельских показаний. Именно части, отдельные листы, а иногда и весь протокол допроса целиком. Конечно, это было всего лишь поверхностное впечатление, на внимательное и тщательное изучение семи томов уголовного дела нужно куда больше времени. Возможно, впечатление было обманчивым, и все листы изъяты согласно единому замыслу, с одной целью, которую она, Настя, пока еще просто не видит, не понимает. Возможно, все было наоборот, и на первом этапе убирали что-то конкретное из свидетельских показаний, а на втором – негативные отзывы о личности Сокольникова. Возможно, неполнота материалов является всего лишь следствием технических ошибок, усталости, недомыслия. Все возможно. Все бывает в этой жизни.

Но Настя Каменская знала точно: где-то в документах что-то мелькнуло. То, что мозг зафиксировал и подал сигнал, а внимание пропустило. Иначе мысль о двойной корректировке материалов ей в голову не пришла бы. Есть гипотеза – должна быть проверка, такова логика познания. И пусть время окажется потраченным впустую, это не страшно, ибо в познании отрицательный результат – тоже результат. Отброшенная после тщательной проверки гипотеза позволяет не распылять силы, сокращая объем того, что нуждается в дальнейшем исследовании, и дает толчок новым выводам.

– Давайте попробуем реконструировать картину, – сказала она Петру, когда они возвращались домой с тубусом, в котором лежали новенькие, только что купленные листы.


Тубус Настя прихватила с собой. Привычка рисовать схемы и таблицы зачастую требовала использовать листы большого формата, и тубус она купила лет двадцать назад, чтобы удобнее было носить на работу результаты домашних занятий. После выхода в отставку засунула его на антресоли, пребывая в полной уверенности, что он больше не понадобится. Ан нет, пригодился старичок.

– Предположим, что все дело целиком перефотографировал адвокат. Это естественно, потому что ему нужно прочесть внимательно каждый документ для подготовки к процессу в суде первой инстанции, а потом иметь все материалы под рукой для составления жалоб. Адвокату нужна каждая бумажка, если он добросовестно работает, и вряд ли он что-то пропустил, ну если только совсем уж устал и внимание притупилось. Но в этом случае речь шла бы о нескольких единицах, а не о десятках и сотнях. Согласны?

– Согласен.

– Все инстанции пройдены, кассационная жалоба оставлена без удовлетворения, попытки добиться от прокуратуры принесения протеста на приговор в порядке надзора тоже ни к чему не привели. Годы идут, Сокольников сидит, отбывает пожизненный срок. Адвокат счел свою миссию законченной. Он сообщает об этом родителям Сокольникова…

– И они просят передать им материалы, – подхватил Петр. – Они хотят попытаться действовать через прессу, через журналистов, привлечь внимание к делу и добиться пересмотра дела и оправдания. Да?

– Совершенно верно. Очень похоже на правду. Теперь вспоминаем, что мы с вами успели выяснить о матери Сокольникова.

– Она, – начал Петр, но вдруг осекся и залился краской. – Ну… она считает себя очень ловкой, обманывает на каждом шагу и уверена, что ее ложь не раскроется.

Настя понимала, что отныне любое упоминание о лжи будет заставлять Петра нервничать и краснеть, по крайней мере в ближайшее время, пока он не свыкнется с ее словами, сказанными утром, и не поймет, что ничего плохого не случилось. Надо уметь принимать себя таким, каков ты есть, но при этом неплохо бы понимать, почему ты стал таким, каким стал. Переделывать не обязательно, но понимать механизм полезно. Да, парню сейчас больно, но это пройдет, а знание и опыт останутся.

– И снова совершенно верно, – кивнула она. – Мать Сокольникова, скорее всего, хочет предоставить журналистам улучшенную версию дела, создать впечатление о своем сыне как о непорочном идеале, а следователей вывести монстрами. Обратите внимание, что из тома, в котором подшиты все жалобы матери и сына Сокольниковых и ответы на них, не изъята ни одна страница. Ни одна! Чего не скажешь об остальных шести томах. С чего этого одному-единственному тому так повезло в этой жизни?

– Да уж… А дальше как было?

– Откуда ж мне знать? Давайте фантазировать. Мать тщательно вычищает дело, убирает из него все, что может бросить тень на сына, и идет к журналистам. К одному, другому, третьему, десятому… Если бы хоть кто-нибудь заинтересовался и написал материал, он был бы в интернете?

– Сто пудов был бы, – уверенно откликнулся Петр. – Я все прошерстил, после приговора ничего нигде не было, ни в одном издании.

– Это хорошо, – задумчиво протянула Настя. – А до приговора?

– До приговора интернет-издания были еще мало распространены, я нашел только два материала, в одном истерически кричали, что в Москве уже начали убивать из-за квартир, и приводили в пример дело Сокольникова, в другом призывали спасать борца за Русь и за чистоту русской крови. Такое, с явным душком национализма.

– Ну да, ну да… Фотографии, на которых Андрей с группой молодых нациков… Литературка соответствующая, которую сестра выдала… Темы курсовой и диплома… Матушка-то у Андрея очень самоуверенная, но не очень внимательная, протокол выемки упустила. И фотографии тоже. И выписку из диплома. Как же это она так? Все ошибаются, Петр, все поголовно. В основном только это и спасает оперов при раскрытии преступлений. Следователи обязательно должны были допросить всех друзей и более или менее близких знакомых Сокольникова, и в протоколах непременно должны быть отражены его участие и роль в пронацистской группировке, это важно. В описи четвертого тома – сплошь протоколы допросов свидетелей. И именно в четвертом томе самая высокая доля пропущенных листов. Смело можем делать вывод, что мать именно это и пыталась замаскировать. Ну и попутно еще что-нибудь, если находила. Она была уверена, что сделать вывод о причастности ее сына к неонацистскому движению можно только из показаний свидетелей, им она уделила особое внимание, а про другие документы даже не подумала. Да, пожалуй, мы с вами правильно определили: очень самоуверенна, как большинство самоуверенных людей – очень доверчива, но при этом не очень умна и предусмотрительна.

– А про доверчивость – это откуда?

– Ниоткуда, – улыбнулась Настя. – Из головы, жизненного опыта и из ваших рассказов. Самоуверенные люди, как правило, считают, что их никто не может обмануть, поэтому верят легко и всему, на самом же деле ввести их в заблуждение ничего не стоит. А вы сами мне совсем недавно пересказывали историю про мать Сокольникова и оплату услуг адвоката. Сын плел всякую фигню про свою работу у крутого юриста, про то, что они – одна команда и его в обиду не дадут, и денег не потребуют, кинутся на защиту, забыв о сне и отдыхе, а она всему верила, принимала за чистую монету, даже не усомнилась, не задала себе вопрос: какую такую важную и нужную работу может выполнять ее сыночек в адвокатской конторе, имея полученное заочно педагогическое образование?

– Но вопрос же очевидный! – искренне удивился Петр. – Как можно было не подумать об этом?

– Очевидный для вас, но не для матери, влюбленной в своего сына, а заодно и в себя саму. Материнский ум лукав необыкновенно, равно как и сердце, и глаз, и ухо. Итак, мы остановились на том, что попытки привлечь внимание журналистского сообщества провалились. Никто из тех, к кому обращалась мать Сокольникова, не усмотрел в материалах зерна, из которого можно было бы вырастить громкий скандал. Как вы думаете, почему?

– Не знаю. Может быть, из-за того, что объем очень большой, нужно потратить много времени, чтобы все прочитать, а им же неохота, им надо быстро и эффективно. Начнут читать, придут в ужас, тем более там многое от руки написано, читать трудно, поковыряются час-другой и бросят, потом для приличия подержат у себя материалы недельку-другую и сообщают матери, что не берутся. Типа «главред не дает добро», или «меня отправляют в длительную командировку», или «вчера было принято судьбоносное решение, и с сегодняшнего дня у нашего издания меняется профиль».

– Принимается как версия. Еще какие варианты?

– Могли сразу увидеть, что дело с дырами, проявили осторожность, побоялись делать выводы и писать материал, не обладая всей полнотой информации.

– Замечательно! Еще?

– Журналисты могли действительно внимательно прочитать начало, первый том, а фотография, копия диплома и протокол выемки у сестры как раз там и находятся. Поняли, что речь идет о молодом нацике, и ушли в отказ. Может, погуглили и нашли тот пронацистский материал, о котором я вам говорил. Защищать нацистов – это не комильфо, даже если преступление никак не связано с идеологией.

– Отлично! Тем более что преступление с идеологией все-таки связано, пусть и не впрямую. Что же дальше? Мать у нас тридцать… какого года рождения?

– Не обратил внимания, – признался Петр. – А это важно? Сейчас придем – я посмотрю.

– А я обратила. Тридцать второго. К моменту походов по журналистам ей прилично за семьдесят. Она разочаровывается в прессе и начинает действовать сама, пишет во все инстанции, даже в Синодальный отдел по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями, там на флешке в отдельном файле есть «рыба», читали?

– Читал. Только не понял, почему «рыба».

– Потому что этот текст в Синодальном отделе не писали. Мать Сокольникова написала это сама, направила в отдел и хотела, чтобы они опубликовали это за своей подписью. Мы же с вами исходим из того, что она самоуверенна донельзя, значит, потерпев фиаско с журналистами, вполне вероятно, делает вывод, что все кругом тупые идиоты, никто не в состоянии вникнуть и правильно написать, стало быть, нужно написать самой, все изложить, как она видит и как хочет, а они все равно материалы читать не станут, подпишут не глядя.

– Уверены, что так и было?

– По стилю видно. Жалобы, написанные матерью, и эта «рыба» одной рукой написаны. Человек, несущий службу в Синодальном отделе, имеет как минимум два образования, пользуется другими словами и выражениями и излагает мысли совершенно иначе. Этот документ датирован две тысячи тринадцатым годом. После этого мать, уже состарившаяся и ослабевшая, свои попытки реабилитировать сына прекращает. На сегодняшний день ей восемьдесят шесть лет, может быть, ее уже нет в живых. Похоже?

– Анастасия Павловна, почему надо обязательно гадать на кофейной гуще? Вот не понимаю я этого! Можно же поехать к матери Сокольникова и все у нее спросить. Если она жива, конечно.

Они подошли к подъезду, Настя полезла в сумку за ключами, чтобы достать «таблетку», открывающую электронный замок.

– Что спросить? Кастрировала ли она материалы дела и если да, то для чего? И что вы собираетесь услышать в ответ?

Дверь распахнулась, им навстречу из подъезда вышла пожилая соседка с третьего этажа, внук которой одно время регулярно обращался к Чистякову за помощью в решении задач по математике.

– Ой, Настенька! – запричитала соседка. – А Лешенька где? Что-то его не видно.

– Он в командировке.

– Далеко? Опять в Америке?