Другая правда. Том 2

Действительно ли между «поднимается крышка багажника» и «белая „Мазда“ выезжает из двора» прошел час? Положение, в котором находился свидетель, говорит о том, что времени прошло куда меньше. Намного меньше. Раза в два как минимум. Жаль, что минуло двадцать лет! Если бы речь шла о совсем свежем преступлении, проще всего было бы запросить справку у диспетчера «Скорой»: в котором часу поступил вызов и когда бригада прибыла по адресу. Но кто ж теперь даст такую справку… Если уж в СИЗО, где находятся преступники, срок хранения документов всего два года, то на «Скорой»… Шансов нет.

– Как ваши успехи? – осторожно спросила она Петра. – Удалось кого-нибудь найти?

Тот быстро что-то печатал, прикусив нижнюю губу. Лицо его было сосредоточенным и как будто немного обиженным.

– И да, и нет, – ответил он, поставив точку и отправив сообщение. – Нашел Ксюшиных друзей, нескольких отловил онлайн, вступил с ними в контакт, наплел какую-то хрень. Двое послали меня подальше, правда, вежливо, три человека только поздоровались и больше не отвечали на мои сообщения, еще трое написали, что переписку с Ксюшей давным-давно удалили за ненадобностью. Из этих троих один парень вспомнил, что она что-то говорила ему насчет материалов из анонимного источника. Якобы ей кто-то вручил запечатанный конверт, в котором лежали флешка и типа сопроводительного письма, мол, внимательно изучите представленные материалы, в них очень много интересного для пытливого добросовестного журналиста. Что-то в таком духе. Парень якобы посоветовал ей не связываться с информацией из анонимных источников, потом проблем не оберешься, но Ксюша якобы ответила, что сама информация в части достоверности сомнений не вызывает, и она уже начала читать и видит кое-что любопытное. Обещала в дальнейшем делиться находками, но через пару недель уже заболела и попала в больницу, а потом… Ну, сами знаете.

– Мне нравится трижды повторенное слово «якобы», – улыбнулась Настя. – Значит, наши с вами занятия не прошли даром, вы начинаете понимать цену словам, не подтвержденным фактами и документами. Хотите лабораторную работу?

Петр оживился.

– Давайте! А то я уже изнемог от общения с этими друзьями-подругами, которым нужно объяснять, кто я такой, откуда знаю Ксюшу и почему интересуюсь последним периодом ее жизни. Вы что-то нашли?

– Еще не знаю, сейчас будем проверять.

Она открыла входную дверь, вернулась в комнату, сняла с полки два толстенных тома энциклопедии.

– Вам придется взять меня на руки вместе с книгами, – заявила она. – И спуститься с грузом на восемь лестничных пролетов, что равно четырем этажам.

– А книги зачем?

Похоже, само по себе предложение поносить своего наставника на руках у молодого человека вопросов не вызвало. Значит, сообразил, что к чему. Умничка!

– Из троих потерпевших Георгий был, по идее, самым тяжелым. Помните, в деле есть прижизненная фотография Даниловых на каком-то застолье, эту фотографию направляли вместе с черепами на вторую судмедэкспертизу для идентификации? На снимке видно, что Георгий покрупнее и потяжелее супруги. Допустим, он весит килограммов семьдесят, это самое малое, в действительности, я думаю, побольше. Мой вес – шестьдесят, плюс два тома для утяжеления. Представьте, что вам нужно вынести мое бездыханное тело. Как понесете?

– Через плечо.

– Разумно, это удобнее. Тогда мне придется положить книги в сумку. Будем исходить из того, что преступник начал с самого тяжелого тела, пока силы еще не растрачены, то есть с Георгия. Потом он перенес женщину и в самую последнюю очередь – ребенка. Или вы поступили бы иначе?

– Да нет, – Петр пожал плечами, – пожалуй, так бы и поступил. Так что, нести?

– Несите.

– Не боитесь, что уроню вас? Я не хилый, конечно, но все-таки не штангист.

– Боюсь, – призналась Настя. – А что делать?

– У вас что, чемодана нет? Набейте его книгами до нужного веса, и не будем рисковать вашим здоровьем.

– И как вы его на плечо поднимете? Такой вес ни одна ручка не выдержит. И потом, человеческое тело, даже мертвое, но еще не окоченевшее, это совсем не то же самое, что чемодан. Другая технология движений. Вам предстоит сделать три похода: со мной и с книгами, со мной и без книг, и с шестью томами в сумке.

– Но лифт же! Он там есть, выносной, мы с вами видели!

– В девяносто восьмом году его не было.

– Откуда вы знаете?

– В деле есть документы из РЭУ, они на всякий случай предоставили не только план квартиры, но и план этажа целиком, а следователь приобщил все до кучи. Так вот на плане этажа видно, что никакой лифтовой шахты, ни внутренней, ни выносной, там не было.

Петр посмотрел на нее с уважением.

– Уели вы меня, Анастасия Павловна. Ну, погнали.

Он легко подхватил ее и одним махом закинул на плечо. Настя едва успела сжать в руке кожаные ручки дорожной сумки с томами энциклопедии. Она висела вниз головой, держа сумку обеими руками. Было ужасно неудобно и тяжело, сумка при каждом шаге норовила ударить Петра по ноге. Несколько раз ей казалось, что она вот-вот свалится и ударится теменем о ступеньку лестницы.

Петр быстро устал. Если первый пролет он преодолел довольно резво, то на втором уже притормозил, а к концу восьмого пыхтел, задыхался и делал паузу на каждой ступеньке. Опустил он Настю неловко, и она все-таки упала и ударилась, правда, не головой и не очень, как ей показалось, больно.

– Простите, – пробормотал он сконфуженно. – Нагрузка непривычная.

– Все нормально. Отдышитесь, и пойдем наверх.

– Пешком? – безнадежно спросил Петр.

– Пешком. У Сокольникова лифта не было.

– Сколько минут можно отдыхать?

– Сколько нужно, столько и отдыхайте. Это не проверка на выносливость, а лабораторная работа. Сокольников был физически слабее вас, и ему тоже нужно было отдыхать, особенно если он действовал в одиночку, без соучастников и помощников.

Когда все три прохода остались позади, Петр с трудом переводил дыхание. Выпив залпом два стакана воды, он плюхнулся на диван и закрыл глаза.

– Жуть какая. Сколько получилось?

Настя назвала время.


– Это только чисто три прохода этажей. А еще укладывание в машину, тоже требует времени, сноровки и сил.

– Говорят, что нести труп тяжелее, чем живого человека такого же веса. Это правда? – спросил Петр, не открывая глаз.

– Правда. И не забудьте эмоциональную составляющую: у вас на плече мертвый человек, вы держите его руками, касаетесь щекой. Такие впечатления сильно выматывают, отнимают силы, даже если вам кажется, что вы гигант цинизма и равнодушия и вам всё по фигу. Сознание подбрасывает вам иллюзии, но подсознание знает всё и видит, как оно есть, а не как вам хочется.

– Ясно… Но за час Сокольников, пожалуй, мог справиться.

– За час – мог, – согласилась Настя. – А если прошел не час, а значительно меньше?

– Тогда вряд ли. Но свидетель же сказал, что прошло не меньше часа. Вы сами говорите, что воспоминания привязаны к значимым событиям и в них можно не сомневаться.

– Сомневаться всегда можно. И нужно. Свидетель посмотрел на часы, когда проснулся от боли, ему нужно было принимать решение, вызывать ли врачей или дождаться открытия аптеки и купить лекарство, чтобы сделать укол самостоятельно. В этой части показаниям можно доверять. Но когда белая «Мазда» выезжала из двора, свидетель на часы не смотрел, и его ощущение, что прошло очень много времени, не меньше часа, является субъективным. Когда испытываешь сильную боль и ждешь, что тебе помогут, восприятие времени искажается, каждая секунда кажется вечностью. Спросите любого врача, работавшего на «Скорой», и он вам расскажет сто пятьдесят историй о том, как бригада прибыла на вызов в течение семи-десяти минут, а больной кричит: «Почему так долго?! Я вас три часа жду, я больше не могу терпеть, я чуть не умер!» Думаю, что в нашем с вами случае прошло на самом деле минут двадцать, возможно, чуть меньше. Ночь, пробок нет.

– Ну да… Тогда получается, что Сокольников в одиночку вряд ли смог бы уложиться в такое время. А следователи почему не обратили внимания на это?

– На психологические особенности формирования показаний очевидцев вообще мало кто обращает внимание, хотя в науке все давно исследовано и разработано. Но кому эта наука нужна? Кто читает научные книги? Наука в нашем деле, Петя, востребована тогда, когда позволяет ответить «да» или «нет». Точно и определенно. Принадлежат ли следы рук Иванову? – Да. Выстрелена ли пуля из пистолета, изъятого у Петрова? – Нет. А когда наука заставляет сомневаться, она только мешает. Сами подумайте, кому нужна наука, которая говорит: если очевидец утверждает, что видел серый автомобиль с красной полосой, то имейте в виду, что это может оказаться голубой автомобиль без всяких красных полос. Что опер или следователь будут делать с этими знаниями? Куда их приткнуть?

Петр открыл наконец глаза, оторвал затылок от подголовника, выпрямил спину.

– Да ладно! Насчет серого автомобиля с красной полосой – это вы серьезно? Или так, для наглядности преувеличили?

– Абсолютно серьезно.

Настя поискала глазами нужную книгу, сняла с полки. Книга о психологических особенностях показаний очевидцев была старой, в мягкой обложке, между страниц торчали многочисленные разноцветные самоклеющиеся полоски-закладки, а поля испещрены карандашными пометками. Когда-то давно она заглядывала в эту книгу чуть ли не каждую неделю, потом – реже, ибо выучила почти наизусть.

– Вот послушайте, описан реальный случай из практики: «При расследовании автопроисшествия потерпевшая в своих показаниях утверждала, что сбившая ее машина была „Скорая помощь“, марки „Волга“, светло-серого цвета. В действительности ее сбила машина специальной медицинской службы, марки „Москвич“, темно-вишневого цвета». Такое несоответствие показаний потерпевшей в действительности можно объяснить тем, что воспринятый ею красный крест на стекле автомашины, сбившей ее, вызвал привычное представление об автомашине «Скорой помощи», которые бывают чаще всего марки «Волга», светлых тонов. Это написано в начале семидесятых. О том, что боль влияет на восприятие временных промежутков, предопределяя их переоценку, известный советский ученый Борис Ананьев писал еще в шестьдесят первом году. Психологические аспекты в криминалистике разрабатываются очень давно, много десятилетий, проведена куча исследований, написано множество томов, а толку? Никто не обращает внимания, никто не берет в голову, не использует в раскрытии и расследовании преступлений. А зря. И вы только что имели возможность в этом убедиться.

– Ну ни фига ж себе! – Петр даже присвистнул. – Перепутать светло-серый цвет с белым – это ладно, это я бы еще понял. Но с темно-вишневым – это вообще запредельно!

– Потерпевшая не перепутала, – терпеливо поправила Настя. – Она стала жертвой очередной иллюзии. Она вообще не видела ни цвет машины, ни марку, она увидела только красный крест, связанный в ее сознании с понятием «медицина», а все остальное мозг достроил сам.

– А наоборот бывает? – с любопытством спросил Петр. – Чтобы прошло много времени, а человеку казалось, что буквально пять минут?

– Конечно. Алкоголь – лучший друг всех искаженных восприятий. Даже один бокал сухого вина дает неправильную оценку временных промежутков, расстояний, громкости, температуры окружающей среды, цвета. Состояние опьянения – это, пожалуй, единственное, о чем никогда не забывают и что почти всегда учитывается при оценке показаний, если нужно внести сомнение и расшатать доказательства чьей-то виновности или причастности. Мол, что ж вы хотите, человек был нетрезв, полагаться на его показания нельзя. Но это же бытовые знания, доступные каждому, ведь каждый из нас с самого детства видел пьяных и хорошо знает, какими они бывают. А знания более специальные уже отвергаются: да ну их к черту, только суматоху вносят, пользы от них никакой. Особенности распознавания цифр и букв в условиях дефицита времени – на помойку! Особенности распознавания слов на фоне «белого шума» – да ерунда, кому оно надо?

– «Белый шум»? Я не понял, при чем тут расследование преступлений.

– Шум в вагоне метро, например. Свидетель дает показания о том, что ехал в метро и слышал, как рядом с ним разговаривали два человека, пересказывает услышанное. Следователь добросовестно записывает в протокол. Свидетель был трезвым и выспавшимся, в деле не заинтересован, с подозреваемыми или обвиняемыми не знаком, то есть нет никаких оснований ему не верить. А о том, что на фоне «белого шума» односложные слова, особенно начинающиеся на согласный звук, правильно распознаются только в двенадцати процентах случаев, никто и не вспоминает. Двенадцать процентов – это очень мало, Петя, это всего лишь одно из восьми. Вы подумайте: из восьми услышанных коротких односложных слов только одно свидетель распознал правильно, все остальное – замена на близкое по звучанию, то есть еще одна иллюзия. Двухсложные слова распознаются значительно лучше, а шестисложные, если начинаются на гласный звук, да еще с ударением на последнем слоге, – вообще почти со стопроцентной точностью. Аудирование речевых сигналов исследуется в инженерной психологии более полувека, всем всё давным-давно известно, но в полиции и следствии это никому не нужно, особенно в девяностые годы, когда властные полномочия и связанные с ними возможности стали предметом купли-продажи, базарной торговли.

У Насти внезапно испортилось настроение. «Милиция, которую мы потеряли…» – подумала она с горечью. Были же, были когда-то люди, руководители, готовые бросить на дело раскрытия и расследования преступлений всю мощь достижений мировой науки. Пик пришелся на шестидесятые-семидесятые годы. Когда Настя Каменская в начале восьмидесятых пришла на службу в милицию, на ее долю досталось еще несколько «умных» лет, а потом все пошло на спад, постепенно уступая место нарастающим непрофессионализму и корыстолюбию. И вот куда теперь пришло… Об этом даже думать было тошно.

Лучше уж она будет думать о деле Сокольникова, чтобы окончательно не впасть в тоску.

Странная ситуация с поисками места захоронения тел давала основания с самого начала предполагать наличие подельника. Именно подельник выбрал место, возможно, даже не искал его, а еще в городе точно знал, куда ехать. Он либо давал Сокольникову точные штурманские указания по маршруту, либо вообще сам сел за руль. Машина, на которой вывозили трупы, принадлежала Андрею Сокольникову, он и сам написал это в явке с повинной, и экспертиза подтвердила. В любом случае место, выбранное для могил, было прежде Сокольникову не знакомо. Да и дорогу он запомнил не очень хорошо. Не старался специально запоминать, не думал, что пригодится. И темно было, ночь. Выезд на местность со следственной группой состоялся белым днем, все выглядело иначе. В первый раз Сокольников путался, дорогу более или менее нашел, а вот место захоронения – уже нет. Если бы он сам принимал решение, куда ехать и где копать могилы, то не забыл бы и не запутался. Но решение принимал не он, а кто-то другой, кто хорошо знал и местность, и маршрут.

Сутки перед первым выездом оказались тяжелыми: явка с повинной, ночь в камере, с утра безуспешные поиски адвокатов, допрос, потом наручники, в машину – и за город. Немудрено, мог и растеряться, перенервничать, чего-то не вспомнить. Шока у него, конечно, не было, об этом и речь не идет, ведь человек, являющийся в милицию, чтобы признаться в совершении преступления, представляет достаточно отчетливо, что будет дальше, и никак не ждет, что после явки с повинной его на лимузине отвезут на премьеру в Большой театр. Да и на фотографиях, сделанных на местности, Андрей не выглядит ни растерянным, ни подавленным. Но это внешне. А что на самом деле происходило внутри? Что делалось у него в голове?

За несколько дней он успокоился, все обдумал, все вспомнил. Могло так быть? Могло, почему бы нет. В тех самых книгах, о которых она только что говорила Петру, описаны парадоксальные на первый взгляд особенности отсроченного воспроизведения событий, которым сопутствовала высокая эмоциональная нагрузка. Стресс блокирует процесс воспроизведения, искажает воспоминания, буквально «запирает реальность в дальней комнате». Показания, данные сразу или вскоре после эмоционально значимых событий, могут быть правдивыми, то есть искренними, без умысла на ложь, но весьма и весьма недостоверными. Время проходит, человек успокаивается, комната открывается, показания даются намного более точные, приближенные к тому, что произошло в действительности.

Но могло быть и иначе.

Самый главный вопрос: почему? Почему Андрей Сокольников спустя два с половиной месяца после убийства вздумал явиться с повинной и во всем признаться? Почему говорил экспертам-психиатрам, что «суда не будет, я так решил»? И почему потом передумал? Ну хорошо, допустим, он по тем или иным причинам разочаровался в первоначальном плане. В камере оказалось тяжелее, чем он думал, находясь на свободе. Адвокаты не оправдали надежд. Обещанных денег не заплатили? Договорились, что Сокольников возьмет на себя чужие грехи, покроет подельников, заявит, что все сделал сам, а его семье за это отвалят энную сумму, которой хватит и на дорогих адвокатов, и на последующую безбедную жизнь? Могли. Потом кинули, денег не дали, свалили, и Андрей, поняв, что его обманули, начал отыгрывать назад, от всего отказываться. Подельников не сдал, но не из благородства, а из опасений получить «по предварительному сговору группой лиц». Ума он невеликого, поэтому всё вышло топорно и ни к чему не привело, кроме обвинительного приговора.

Вроде гладко, но все равно логики нет… Или есть, но какая-то другая.

Нет, логика точно другая. Зачем идти признаваться в совершении преступления, которое никого не беспокоит и которое никто не расследует, ибо о нем никто не знает? Если бы Сокольников совершал его один, можно было бы порассуждать о муках совести. Правда, муки оказались недолгими, но все же. Но он был не один, теперь в этом можно уже не сомневаться. Если исходить из того, что признание в убийствах и сокрытие подельников предполагалось оплатить, значит, никаких мук совести не было. Был четкий план. Была определенная цель. Чей план? Сокольникова, который сам предложил сесть «за всех», чтобы его семью обеспечили деньгами на долгие годы? Совсем не похоже на правду. Семья не шиковала, но и не голодала, сыночку даже машинку подарили, тяжелых больных, нуждавшихся в дорогостоящем лечении, нет, да и Андрей, судя по всему, больше привык не помогать родителям, а принимать помощь от них.

Или же план придумал подельник? Для простоты будем считать, что подельник всего один, хотя их могло быть и двое, и трое. Ты, Андрюша, пойди-ка посиди, а мы тебе денег отвалим, дельные адвокаты помогут, если все правильно скажешь на следствии – срок скостят, пожизненное не дадут, лет через пять выйдешь и заживешь как кум королю – сват императору, ни в чем нужды знать не будешь. Звучит более чем реально, такое случалось и случается на каждом шагу.

Но…

Зачем, если убитых Даниловых никто не ищет, трупы их не обнаружены, уголовное дело об убийстве не возбуждалось? Куда так заторопился подельник? Почему решил бежать впереди паровоза?

И кстати, почему Даниловых не искали? Да, приходили один раз со склада, где Георгий трудился в качестве курьера, спрашивали, где он, почему не выходит на работу. Звонили супругам несколько раз какие-то знакомые. Всем Сокольников отвечал одно и то же: уехали куда-то в деревню, в отпуск. Знакомым этого показалось достаточно. Георгия немедленно уволили за прогулы, поскольку заявления на отпуск он не писал, и тут же забыли о нем. С его женой Людмилой произошло то же самое, с той лишь разницей, что из магазина, в котором она числилась продавщицей, никто не приходил и не звонил, ее даже не пытались найти, а просто моментально забыли и взяли на ее место кого-то другого. Печальная реальность девяностых: работа без трудовой книжки, зарплата в конвертике, нагрузка потогонная, желающих – огромная очередь, за работников никто не держится, один раз не вышел – до свидания. И таких «мест работы» были десятки и сотни тысяч. Ну хорошо, а родственники? Семья? Почему не удивились, что Георгий и Людмила уехали вместе с ребенком так надолго, никого не предупредив? И за два месяца ни письма от них, ни телеграммы, ни телефонного звонка… Это нормально? Не повод для волнения?

Во втором томе, как Насте припомнилось, было постановление о признании потерпевшим. Документ она зафиксировала в памяти, но не прочитала. Кого признали? Кого-то из родителей Людмилы или Георгия?

Щелчок мышью, еще один, еще… От сменяющихся фотографий рябит в глазах… Вот оно, постановление. Потерпевшей признана сестра Георгия Данилова. Не мать, а сестра. По Людмиле Даниловой никто потерпевшим не признавался, у нее нет родных, она сирота, росла в детском доме.

Настя встала из-за стола и присела на корточки перед разложенной на полу огромной таблицей. Еще не все протоколы обработаны, не все свидетели выписаны, но допросы сестры отмечены, протоколы наличествуют полностью. Родственников потерпевших допрашивают в ближайшее время после возбуждения дела, это норма. Допросы сестры есть, целых три. И ни одного допроса матери Данилова и его отчима, собственника комнаты в коммуналке. Что же, им совершенно нечего сказать о жизни Георгия и его семьи? Имел место затяжной конфликт, в результате которого мать и ее муж прекратили всякое общение с сыном? Или они хронически пребывают в состоянии, непригодном для допроса? Тогда неудивительно, что они «прохлопали» исчезновение сына со всей семьей. А как же сестра? Почему она не забила тревогу? Она тоже вовлечена в конфликт?

Надо внимательно прочитать ее показания. Хотя к Сокольникову это не имеет отношения. Только время тратить.