Час расплаты

– Это канадский солдат.

– Я думаю, многие из них тоже получали такое оружие. По крайней мере, офицеры. Он кажется таким молодым.

Две женщины, обе матери, смотрели на юношу с винтовкой и револьвером, на его испуганное, решительное, прощающее лицо.

– Модель та же самая, но в вашем преступлении использовался другой револьвер, – заговорила мадам Колдбрук. – Тот револьвер новый. Его продали всего несколько лет назад.

– Да, понимаю.

– Вы считаете, что существует связь между убитым и этим солдатом Великой войны?

– Мы пока сопоставляем детали.

– Понимаю. Ну, если у вас ко мне все…

– Merci. Да, есть еще маленький вопрос. Как вас все-таки называть: Элизабет Колдбрук, или Клэртон, или Колдбрук-Клэртон? Нам для отчета.

– Элизабет Колдбрук.

– Однако ваше письмо подписано Колдбрук-Клэртон. И я заметила, что Клэртон немного другим шрифтом. Для этого есть какая-то причина?

– Нет, это просто ошибка.

Старший инспектор Лакост на этом остановилась. Правда, она не могла понять, как можно сделать ошибку в собственном имени. Наверно, опечатка. Ее лучшая подруга разнервничалась и подписала свои первые водительские права Лузи вместо Луиз. Она так и мучилась до истечения срока действия прав, поскольку на каждой вечеринке друзья воскрешали эту ошибку.

Но может быть, мадам Колдбрук была замужем и недавно развелась. Тогда исчезнувший дефис и ошибка становились понятны. Как и ее настороженный тон после вопроса.

– Спасибо, что уделили мне время, – сказала Лакост.

– Надеюсь, вы выясните, что произошло, – сказала мадам Колдбрук и дала отбой.

Изабель положила трубку, но разговор несколько выбил ее из равновесия. Мадам Колдбрук была вежлива и услужлива, с готовностью выдавала информацию. И все же что-то тут не складывалось.

И только вечером того же дня, когда они вместе с Бовуаром ехали в Три Сосны, у Изабель Лакост возникло одно соображение.

Если мадам Колдбрук прежде писала свою фамилию через дефис с фамилией мужа, то секретарша должна была знать это.

– Секретарша может быть новенькой, – сказал Жан Ги, когда она поделилась с ним своими мыслями. – Та, с которой беседовал я, говорила молодым голосом.

– Точно.

Шел седьмой час, но солнце уже коснулось горизонта. Свернув с шоссе на проселок, Бовуар снова заговорил:

– Все еще не уверена?

– Если ее развод произошел так недавно, что она по ошибке подписывается прежней двойной фамилией, то секретарша вообще должна только-только начать работать. Но, несмотря на молодой голос, она казалась опытной.

– Откуда ты знаешь? Ты поняла хоть слово из того, что она говорила?

– Я понимала ее интонацию, – притворилась обиженной Лакост.

– Не думаю, что это важно, – сказал Бовуар. – Ни ее фамилия, ни даже револьвер с картой и витражом не имеют никакого отношения к убийству.

– Мне тоже так кажется, – кивнула Лакост. – На все это можно было бы не обращать внимания, если бы не одно обстоятельство.

– У Сержа Ледюка в столике обнаружилась копия карты.

– И у юного солдата в котомке та же карта.

– И оба умерли насильственной смертью, – сказал Бовуар. – Но не из-за карты.

– По крайней мере, юноша, – согласилась Лакост. – Но зачем Ледюку понадобилась эта карта, почему он держал ее под рукой? Не в письменном столе, не в кабинете, а в ночном столике. Что ты держишь в ночном столике?

– Ну, это вопрос личный.

– Сейчас догадаюсь. – Лакост задумалась на секунду. – Мятные леденцы. Несколько очень старых презервативов, потому что тебе некогда их выкинуть. Нет, постой. Ты держишь их там, потому что они напоминают тебе о твоей безумной «молотости».

– Что это за «молотость»? – спросил он, и она рассмеялась их постоянной шутке – цитированию знаменитой строчки из «Моего кузена Винни»[56].

– Ладно, так что там еще лежит у тебя в ночном столике? Какое-нибудь распутное чтиво и фотография вас с Анни. Не-е-ет! УЗИ-фотография ребеночка. Чтобы, проснувшись среди ночи, ты мог смотреть на него, если сон не идет.

Жан Ги уставился на дорогу. У него было ощущение, что Изабель пробралась в их дом и пошуровала в ящике его столика, перебрала все самое сокровенное.

– Моя очередь, – сказал он. – У тебя там лежи-и-и-и-ит…


Он думал целый километр. Асфальт сменился ухабистой грунтовой дорогой: с весенним таянием бугры и рытвины становились все крупнее и коварнее.

– Использованные салфетки, которыми ты подтирала сопли своим детишкам, когда они ночью прибегали к тебе в слезах. У тебя есть клочок бумаги с какими-то неразборчивыми каракулями, но ты боишься его выбрасывать: а вдруг это что-то важное. Возможно, винегрет мыслей по какому-то делу и случайные страхи по поводу детей. Да, и записка, которую оставил тебе Роберт, когда в первый раз подписал: «С любовью, Роберт». О, и еще сигара.

– Сигара?

– Это предположение. У тебя может быть что-то подобное.

– Балда.

– Но я тебя понимаю, – сказал Жан Ги, сворачивая на почти невидимую боковую дорогу. – Есть, конечно, всякий мусор, но в основном мы держим там дорогие для нас вещи.

– Или, по крайней мере, интимные, – сказала Изабель. – Карта и твои презервативы – вещи абсолютно разные. Презервативы ты сунул туда и забыл. А Герцог не просто держал карту в ящике. Он держал ее поближе к себе. Но чтобы никто не видел. Почему?

Бовуар представил себе, как Серж Ледюк, страдая бессонницей, включает лампу, открывает ящик и достает оттуда старую карту. Как сам Жан Ги – фото УЗИ. Он все еще пытался разглядеть ручки и ножки, головку, сердечко ребеночка.

Смотрел ли Ледюк на карту, стараясь понять, что там к чему? Давала ли она ему утешение долгими зимними ночами?

Бовуар сильно сомневался, что Ледюк нуждался в утешении, а тем более стал бы искать его в старой маленькой карте.

– Может быть, она имела для него важность в каком-то личном плане, – предположил он. – Люди иногда хранят какие-то вещи и не хотят, чтобы их видели другие.

– Но в карте не было никакой тайны, ничего постыдного, – возразила Лакост. – Месье Гамаш повесил оригинал в рамке у себя в гостиной в академии. А копии раздал кадетам.

– Да. Однако Серж Ледюк не хотел, чтобы кто-то узнал об имеющейся у него копии.

– И опять же… – Лакост в раздражении всплеснула руками, – зачем ему понадобилась эта копия?

Она заметила, что Бовуар помрачнел.

– Что такое? О чем ты подумал?

– Ледюк, вероятно, получил карту от Амелии Шоке.

– Ну.

– Хорошо, предположим, что она сама дала ему карту. А он положил ее в ящик столика. Каков естественный вывод? Что ты подумала, Изабель, когда услышала об этом?

– Я подумала, что Ледюк наложил руки не только на карту, но и на кадета. Если бы карта обнаружилась в его кабинете, у меня бы и мысли такой не возникло, но ночной столик – дело другое.

– Да, – сказал Бовуар. – Я подумал то же самое. Это первое, что приходит в голову. Что у Ледюка и кадета Шоке были отношения. Сексуальные. А карта стала чем-то вроде приза, талисмана. Доказательства победы.

– Зарубка на столбике кровати, – с отвращением произнесла Лакост.

– И это может быть правдой, – сказал Бовуар. – А может и не быть.

– Кадет Шоке женщина необычная, да?

– Можно и так сказать. Черные волосы торчком. Неестественно бледная кожа. Пирсинг в носу, бровях, ушах, губах и языке.

– Татуировки, – добавила Лакост. – Я ее видела. Это тебе не старая академия. Что ты о ней думаешь? Могла она совершить убийство?

Это был один из самых серьезных вопросов, требовавший обдумывания.

– Безусловно, – немедленно ответил Бовуар. – Она сообразительная и озлобленная.

– Но умна ли она?

Теперь Жан Ги задумался. Ум действительно был необходимым компонентом для того, чтобы безнаказанно совершить убийство. Для убийства требовались только ярость и оружие. Убить может любой дурак. А вот чтобы запутать лучших следователей в стране, нужен ум.

Была ли она умной? Ум – нечто большее, чем сообразительность. Чем коварство. Ум – сочетание всего этого с добавкой хитрости.

– Не знаю, умна ли она. В ней есть какая-то невинность.

Он сам удивился тому, что сказал, но он чувствовал, что прав.

– Вероятно, этим объясняется ее озлобленность, – сказала Лакост. – Невинные люди часто расстраиваются, когда мир не отвечает их ожиданиям. Это не означает, что она невинна в отношении данного преступления.

Жан Ги кивнул:

– Сегодня днем я разговаривал с преподавателями. Шоке выделяется на фоне остальной группы, садится сзади, инициативу проявляет редко, но, если ее вызывают, всегда отвечает нестандартно и содержательно. Большинство преподавателей не любят ее и явно побаиваются.

– Побаиваются из-за ее внешнего вида, поведения или потому, что она сообразительнее, чем они?