Царские сокровища, или Любовь безумная

— Ну, когда я был еще губернатором, с провокационной целью устроили побег тринадцати заключенным женщинам, замешанным в терроре, а потом ни одну не сумели поймать. Я приказал наказать виновных, но провокации изжить никогда полностью не удавалось. Впрочем, то, что я вам говорю, это прописные истины, они известны любому сотруднику охранки, незачем меня было вызывать с передовой позиции.

Козлобородый заикающийся Коцебу строго прикрикнул:

— Н-нам указывать н-не надо!

Муравьев согласно встряхнул кудрями:

— Да, Владимир Федорович, вы, так сказать, отвечайте только на вопросы. Пока что мы вас допрашиваем, а не вы, так сказать, нас…

Джунковский усмехнулся.





* * *


Допрос продолжался еще часа три.

Муравьев вспомнил, что сегодня он идет в гости к отцу жены, а времени уже четвертый час и надо допросить еще нескольких из тех, кто вызван и ждет в приемной. Он заторопился, задал несколько пустяковых вопросов и решил: «Надо его и завтра вызвать! А то начнет звенеть, дескать, из-за ерунды с линии фронта командировали! Архив охранки у нас в руках, скажу секретарю, он вопросов подготовит вагон и маленькую тележку!»

Звякнул в настольный кнопочный колокольчик, обращая внимание коллег, сидевших за столом:

— Владимир Федорович, на сегодня хватит! Допрос продолжим завтра. Ровно в десять ноль-ноль ждем, так сказать.

Джунковский удивился:

— Но мне на фронт надо быстрей возвращаться! Я все разъяснил…

Муравьев, желая досадить бывшему губернатору и показать, кто есть власть, добавил:

— Позвольте, сударь, мне знать, «все» или «не все», — и, словно злая сила в ребро толкнула, неожиданно для себя строго произнес: — Мы, так сказать, и завтра не успеем закончить. Как минимум три дня будем работать, ведь у нас и другие подследственные есть…





* * *


Два следующих дня были похожи на первый. Муравьев, а порой и члены следственной комиссии задавали какие-то вопросы, Джунковский кратко, но вразумительно отвечал.

Интересовало следователей все на свете, ибо их целью было найти хоть какое-нибудь слабое звено в деятельности Джунковского. Собственно, ради этого его и вызвали с фронта. Вновь говорили о провокации, о причинах разногласий Джунковского с директором Департамента полиции Белецким.

Чуть не час давал объяснения по поводу ближайшего сподвижника Ульянова-Ленина — провокатора-большевика Малиновского, которого полиция протащила в Госдуму.

— Я в принципе был против этой акции, а провокатора провели тайком от меня, — объяснил Джунковский. — И всегда считал, что нельзя оказывать давление на избирателей при выборах в Государственную думу.

Муравьев с нажимом, словно схватил за руку преступника, гневно воскликнул:

— А вы, как московский губернатор, не знали, что большевик Малиновский три раза судился, так сказать, за кражи со взломом? Это был обыкновенный уголовник, и по закону он не имел права быть избранным!

— Я все это узнал лишь потом, позже.

На третий день расспрашивали о секретном фонде полиции, к которому Джунковский не имел отношения и которым никогда не пользовался. Затем речь зашла о Распутине, с которым у Джунковского если и были отношения, то самые неприязненные.

Наконец, председательствующий вытер пот со лба и покрутил головой:

— Мы, так сказать, хорошо поработали. У господ членов комиссии нет вопросов? Вы, Владимир Федорович, свободны. Объявляю перерыв на обед.





Поэтическое прозрение




Джунковский облегченно вздохнул и направился к выходу. В приемной его догнал поэт Блок. Он как-то странно, сбоку, взглянул на генерала и глухим, едва слышным голосом, словно стесняясь, прошептал:

— Александр Федорович Керенский, зная о вашем допросе, просил меня передать… приватно, — и протянул пакет. — Завтра в одиннадцать утра ждет вас у себя, в Морском министерстве.


— А почему приватно?

Блок потупил красивые оленьи глаза:

— Понятия не имею. Сейчас вообще многое делается секретно.

— Большое спасибо, Александр, простите, запамятовал отчество!

— Александрович! — подсказал Блок. Он шел рядом, словно желая продлить беседу.

Джунковский приличия ради спросил:

— Как нынче, стихи пишутся?

Блок взглянул на Джунковского безумным взглядом. Лицо его было измучено, оно выдало душевные страдания.

— Какие стихи? Все погибло, впереди апокалипсис, конец света…

Джунковский возразил:

— Не надо поддаваться унынию, Александр Александрович! Вы знамениты, талантливы, вам надо творить…

Блока словно прорвало. Он заговорил как-то спутанно, отрывисто:

— Ах, зачем творить! Наша интеллигенция уже столько сделала дурного, что на двадцать поколений хватит, не расхлебать. Все требовали революцию, свержения… Ну, свергли… Еще хуже сделалось, совсем плохо. Война вот… Скажите, правда (мне Горький передавал, сам слыхал как верное от фронтовика): в сырых окопах офицеры используют солдат вместо матраса: укладывают их в жижу, а сами ложатся сверху, чтобы комфортней было? А, неужели правда? Ведь это бесчеловечно, солдат тоже душу имеет.

— А вы сами в это верите?

— В наши дни девальвации моральных ценностей и оголенной беспринципности все возможно.

— Горький сказал вам чушь, этого не бывает. Лживые слухи распространяют большевики и газетчики, оплаченные кайзером. Поверьте мне, Александр Александрович, такого офицера тут же отдали бы под военный трибунал. Нынче беда в ином: солдаты выходят из повиновения, сплошь и рядом не желают подчиняться приказам офицеров, бегут с фронтов.

Блок, кажется, не слушал, угрюмо глядел куда-то в паркет. Вдруг он резко поднял глаза, и зрачки у него болезненно расширились.

— А как теперь, после этой ужасной войны, быть с человечеством? Ведь оно больно, и больно неизлечимо. Для чего Эвересты трупов, горькие океаны крови? Кому это надо? И вы, ваше превосходительство, принимаете участие в этом всемирном преступлении. Нет, я вас, Владимир Федорович, не осуждаю, я не имею права на такую роскошь — на осуждение. Но я спрашиваю: кому это безумие надо? Вот вы — военный начальник, а этого не знаете. И государь Николай Александрович не знал. И Керенский подавно ничего не понимает. А я поэт и потому правду прозреваю.

— И в чем она, ваша правда?

— А в том, что человечество давно сошло с ума. Ведь отдельные люди лишаются разума, вы не станете возражать?

— Нет, не стану.

— Так и вся многомиллионная масса свихнулась, и поступки ее необъяснимо дики, неразумны. Но если индивидуума можно посадить в психиатрическую клинику, то как человечество упрятать в палату номер шесть? Впрочем, сейчас меня, кажется, осенило. — Блок упер в Джунковского остановившийся взгляд, поднял брови и заговорил, словно в бреду: — Человечество уже живет в психиатрической лечебнице. Эта лечебница — весь земной шар. — Он руками изобразил круг и лихорадочно закончил речь: — Только человечество никто не лечит, ему не делают уколов, и потому оно болеет, болеет… Потом снова будет война, еще более страшная. И еще, и еще — без конца! Это ужасно, это сознавать невозможно, грудь давит… — И Блок пошел прочь какой-то нерешительной шата ющейся походкой, не оглядываясь и что-то бормоча себе под нос.

Джунковскому стало не по себе. Он лишь мысленно повторил: «Человечество сошло с ума». Но было ли оно когда-нибудь нормальным?

…Вернувшись домой, поэт Блок занес в записную книжку свое впечатление о «красавце генерале» Джунковском: «Говорит мерно, тихо, умно… Лицо значительное. Честное. Глаза прямые, голубовато-серые. Очень характерная печать военного… Прекрасный русский говор».





Хвостатый друг




Возвращался с войны и граф Соколов. Возвращался, выполнив приказ государя, которого теперь унизительно называли «бывшим». Граф совершил беспримерный подвиг — пустил на дно кровавую германскую субмарину «Стальная акула»[1].

Случилось это в апреле семнадцатого, но газетчики, увлеченные описанием крушения империи и демонстраций под демократическими лозунгами, этого подвига почти не заметили.

Да и кому он был нужен, подвиг?

Армия распадалась, разлагалась, лишь кое-где, в отдельных дивизиях и корпусах, еще поддерживалась железной волей и авторитетом командиров. Старая государственная машина с ее аппаратом развалилась, а новая создана не была.

Герои теперь были не нужны. Теперь все бежали с фронтов и нужны были железнодорожные эшелоны и крошечное свободное местечко на полу, хоть возле туалета, хоть на крыше.

Путь гения сыска домой оказался долгим, полным опасных приключений.

Наконец, в начале июня граф прибыл в Северную столицу. Он еще не ведал, что именно в эти дни он сделает первый шаг к самому опасному и, увы, последнему подвигу своей бурной и вполне героической жизни.