Царские сокровища, или Любовь безумная

— Чего нюни распустили? — Джунковский обвел боевых товарищей взглядом. — Я даже все свои вещи оставляю, знаю, что вернусь.

Произнеся последнюю фразу, Джунковский осекся, поймав себя на мысли, что, вопреки правилу всегда говорить правду, на сей раз лукавит: в возвращение верилось не очень. Махнул рукой:

— Ну, вернусь не вернусь, в любом случае держите в дивизии дисциплину железную! Паршивых агитаторов преследуйте без жалости. Кормежка солдат — особый разговор, хоть сами от голода валитесь, а солдат всегда сытым должен быть. И еще — относительно приказов, которые приходят от членов Временного правительства и военно-морского министра Керенского. — Вздохнул, откашлялся, подыскивая правильные слова. — Приказы следует выполнять неукоснительно — об этом нет нужды говорить, сами знаете. Но… — обвел офицеров хит рым взглядом, подмигнул, — выполняйте, господа офицеры, приказы из Петрограда с разумением, дабы от ваших действий не последовало вреда для дела, а была бы только польза. Поняли?

— Так точно, господин генерал, поняли! — поддержали офицеры. — С приказами Временного правительства только в нужник ходить…

Джунковский строго пресек:

— Лишнего не говорить! Приказы начальства не обсуждают, а выполняют… с разумением. — Взглянул на карманные часы — как бы на поезд не опоздать. — Ну, друзья, уезжаю, а сердце оставляю с вами. Пьем прощальную, на посошок! Как у нас, преображенцев, говорили: за всех больных и в жопу раненных!

Офицеры рассмеялись, на душе от незатейливой шутки чуть легче стало.

…Вскоре генерал Джунковский садился в поезд, направлявшийся в революционный Петроград.

В Минске его поджидала еще одна дурная весть: Верховного главнокомандующего толкового Алексеева заменили Брусиловым.

Ехавшие с Джунковским в вагоне молодые офицеры спросили:

— Почему это назначение так вас огорчило?

Джунковский отвечал с армейской прямотой:

— Слава Брусилова дутая. По натуре своей он лакей и среди офицеров уважением не пользуется.

И действительно, вскоре стало известно: прикатив в новом качестве в Могилев, Брусилов сразу принял заискивающий тон по отношению к местным Советам, держал себя униженно. Дошло до того, что, когда на вокзале его встретила почетная стража, сделавшая ружья «на караул», Брусилов обошел весь строй, здороваясь с каждым солдатом за руку. Все были поражены такой неуместной странностью.





Знакомые ливреи




Утром 31 мая Джунковский прибыл в Северную столицу. Странно и жутко было подъезжать к граду Петра — впервые после переворота.

Решил: «Прямиком с вокзала, не заезжая домой, отправлюсь на допрос. Поскорее сделаю дела, быстрее в армию вернусь! А если арестуют, то вещички, что в чемодане, в Крестах пригодятся». Крикнул лихача.

Здоровый, в синем армяке малый с наглым и по-цыгански красивым лицом подкатил на рессорной коляске, колеса на дутиках — для мягкости езды. Переспросил:

— До Зимнего дворца? Это можно! С вас, господин генерал, как раз пять рубликов будет.

— Ты что, братец, очумел? Тут пешком — два шага!

— Топайте себе пешком, теперь демократия, лихачи за двугривенный не возят. Вы, видать, у нас давно не были? Жизнь теперь веселая, свободная!

— Ты, братец, просто разбойник с большой дороги! А почему ты не на войне?

— А это без вас разберемся! А вам надо ваньку нанимать, он за стакан семечек везет. — Извозчик нагло сверкнул глазами и отъехал.

Огляделся боевой генерал да поплелся на ваньке — выезд плохой, лошадка едва тощие ноги переставляет, зато дешево.

Казалось, все на месте: те же дома, улицы, трамваи. Но поразил какой-то отпечаток всеобщего беспорядка и разнузданности. На каждом шагу горы мусора и грязи. Столбы, заборы, дома оклеены листовками и воззваниями. Подумалось: «Прежде Петербург был самым чистым городом Европы. А люди? Раньше были нарядные, улыбчивые, спешащие по своим добрым делам. Теперь все это сменилось мрачными толпами, без дела слоняющимися по проезжей части, кучками стоящими на каждом углу. Масса солдат-дезертиров. Почему их не вылавливают, не проверяют документов? Вон сколько патрулей фланирует, болтается без дела. К продовольственным лавкам — громадные голодные очереди. Как все быстро перевернулось!»

Подъехав к Зимнему дворцу, Джунковский подумал: «Хорошо, что в чемодане теплое белье, мыло, ветчина в консервных банках. Все сидеть веселей будет!» Уже у подъезда знакомые лица — швейцары, лакеи бывшего высочайшего двора. Расспрашивают, не таятся:

— Ваше превосходительство, Владимир Федорович, скажите на милость, когда настоящая власть придет? Побаловался народец малость, да пора и честь знать, порядок навести! — И тихонько: — Как бы государя уговорить, чтобы на трон вернулся. Прежде, не в пример нынешнему, лучше было!

Джунковский усмехнулся:

— Одумались! А в феврале, поди, радовались: «Отрекся Николка!»

— Грешны, батюшка, радовались, потому как дураками были! Вот Бог и наказал за дурость: ни порядка, ни продуктов. Когда это было видно, чтобы нам за два месяца жалованье задерживали? Да и что на него теперь купишь, на наше жалованье? Краюху хлеба и хвост селедки…

— Где, братцы, у вас следственная комиссия?

— И до вас, Владимир Федорович, добрались? Уж кого только не допрашивали! И Протопопов с Хвостовым — это которые были министры МВД, — и князь Андроников, и генерал Хабалов, и Бурцев-разоблачитель, и начальник охранки Белецкий, и бывший военный министр Гучков, и самого, страшно сказать, Плеве притянули, и многих других важных господ. Приезжали сюда, к примеру сказать, своим ходом, на своих рессорных колясках, а отсюда их отправляли на казенном транспорте в Петропавловку. Сидят-с, но чтобы расстреляли кого — об том пока слуха не было. Господи, хоть скорее бы вся эта волынка кончалась! Глядишь, и до нас, рабов, доберутся. Проходите, ваше превосходительство, к Эрмитажу! Допрашивают в запасных комнатах, в тех, где вход с набережной. А вы уже и с вещичками? Это правильно, лучше загодя все предусмотреть. Позвольте, поможем вам…






* * *


Большая приемная забита народом, преимущественно чиновного вида, есть несколько дам. Это, как выясняется, свидетели по различным делам. Комиссия их долго не задерживает. Одни входят, другие выходят, но народ в приемной не уменьшается.

То и дело с бумагами в руках снует человек с удивительно знакомым лицом. Джунковский, к своему изумлению, в этом служащем узнает поэта Александра Блока. Думает: «А этот что тут делает?»

Блок тоже узнает Джунковского, вежливо кланяется и протягивает несколько замусоленных листков. Глуховатым голосом говорит:

— Вам, господин генерал, придется подождать. Если желаете, можете познакомиться с Положением о Чрезвычайной следственной комиссии.

— Желаю! — И, откинувшись на спинку стула, Джунковский читает: «Чрезвычайная следственная комиссия учреждается… для расследования противозаконных по должности действий лиц. Предоставляется право расследовать преступные деяния… Возбуждение предварительного следствия, привлечение в качестве обвиняемых, а также производство осмотра и выемок почтовой и телеграфной корреспонденции производятся с ведома следственной комиссии… Акты окончательного расследования комиссия представляет со своим заключением генерал-прокурору для доклада Временному правительству. Подписано министром-председателем князем Львовым, скреплено министром юстиции Керенским 11 марта 1917 года».

Джунковскому даже стало любопытно: какие такие он совершил преступления? За всю жизнь чужого алтына не взял, и на тебе: допрос, следствие и кандальный звон!

После трех часов ожидания подходит секретарь и торжественно возглашает:

— Гражданин Джунковский, вас приглашает следственная комиссия.





Ничтожества в мантиях




В просторном, с высоченными потолками зале — длиннющий стол, покрытый зеленым сукном. За столом большинство знакомых физиономий. Председатель — балагур и картежник с сытым веселым лицом присяжный поверенный Муравьев, слева — всегда отличавшийся бестолковостью сенатор Коцебу, справа — бывший прокурор Петербургской судебной палаты, страдавший запоями Завадский, главный военный прокурор Апушкин, специалист по буддизму и фольклору академик Ольденбург и прочие, менее значительные деятели.

Джунковский стоит перед этими людишками и по привычке мечтает: «Хорошо бы вас, гладкомордых, в атаку послать! То-то со страху в порты наваляли бы, вонь до Петербурга дошла бы. А сейчас с умным видом вопросы станут задавать».

Несколькими минутами прежде, попивая кофе в комнате отдыха судей, председательствующий Муравьев весело рассказывал Завадскому, как вчера на Лиговке князь Вихров навестил известную актрису Цветкову. В разгар свидания вернулся муж, цирковой атлет Валентин Силаев, сграбастал князя и голым вышвырнул в окно со второго этажа. Князь на время укрылся в комнатушке дворника, прежде чем ему принесли одежду. Десятки прохожих видели князя голым, и эта история уже попала в газеты.

Завадский знал эту историю, но приличия ради выслушал ее, взглянул на брегет и произнес:

— Николай Константинович! Пора начинать.

Муравьев, словно актер перед выходом на сцену, в момент изменил выражение лица, напустил на себя серьезную мину, поправил на сальной переносице золотое пенсне, перед зеркалом вспушил душистые баки и распорядился:

— Господа судьи, все готовы? Выходим!

Муравьев, в бытность Джунковского губернатором Москвы, несколько раз обращался за помощью к нему, и Джунковский неизменно бывал любезным, всегда оказывал содействие.

Теперь Муравьев намеренно не желал вспоминать об этом эпизоде их отношений, наоборот, считал признаком порядочности быть с Джунковским очень строгим. Судьи уселись за стол, с любопытством поглядывая на допрашиваемого.

Едва кивнув на приветствие Джунковского, Муравьев сытым голосом, вальяжно развалясь в кресле, спросил:

— Гражданин Джунковский, вы предупреждаетесь, что за дачу ложных показаний несете уголовную ответственность согласно соответствующим статьям Уголовно-процессуального кодекса Российской империи. Переходим к существу дела. В феврале пятнадцатого года вы приняли должность товарища министра внутренних дел. Так?

Джунковский старался быть серьезным и уважительным, но ему мешала мысль, что весь этот допрос — насмешка и все это какая-то детская игра взрослых холеных мужиков, создающих видимость чего-то очень важного, чем они занимаются. И невольно он говорил тем тоном, каким терпеливые няни объясняют прописные истины своим малолетним глуповатым подопечным.

— Я вступил в должность пятого февраля тринадцатого года и сдал ее шестнадцатого августа 1915 года.

— Владимир Федорович, скажите откровенно: какие изъяны вы нашли в Департаменте полиции? Нас особенно интересует политический розыск. Хотелось бы, чтобы вы осветили вопросы секретного сотрудничества. Это правда, что на жалованье полиции состояли лица, бывшие членами революционных организаций?

— Первым делом я занялся корпусом жандармов, я желал сделать из него боевую единицу на железнодорожном транспорте, ибо железные дороги играют важную стратегическую роль. Другое важнейшее дело — агентура в войсках. Иметь агентов-солдат — это разврат и развал всей армии.

Джунковский рассказывал интересные вещи. Следователи слушали с любопытством. Муравьев задумчиво жевал бороду, и на его румяном лице было написано: «Вот как я тебя! Все изменилось под нашим зодиаком, эка я тебя поставил…» Неотрывно глядя в рот Джунковского, застыл сидевший за отдельным столиком поэт Блок.

Когда Джунковский закончил, Муравьев глянул в бумагу, подготовленную для него секретарем, многозначительно спросил:

— Очень хорошо — военная агентура. Мы к ней, знаете ли, вернемся. Теперь не припомните ли что-нибудь об агентуре в средних учебных заведениях? Вам ведь есть что сказать?

Джунковский на некоторое время задумался, потом, подбирая слова, неспешно произнес:

— Однажды потребовались имена сотрудников по какому-то делу, и я вдруг увидал: гимназист седьмого класса, шестого… Меня это возмутило. Я приказал: «Впредь ни один учащийся в агентуре не должен числиться!»

— Очень интересно. — Муравьев постукивал тупым концом карандаша о крышку стола. — Расскажите о каких-либо, так сказать, конкретных фактах… Ставили, скажем, тайную типографию?

— Да, была такая мода — силами полиции открывать для революционеров типографию, а потом ее накрывали и получали за это ордена. Провокация — дело недопустимое.

— А конкретно все-таки что-нибудь…