Бумажные крылья

«Мама, я ухожу к Вадиму. С ним жить буду. Не ищи меня. Сама позвоню, как захочу. Прости, но я люблю его, и ты не сможешь нам помешать. Не лезь, не то я не знаю, что сделаю».

Внизу взревел мотоцикл. Просто ревет, но не уезжает.

Я снова к лифту босая, задыхаясь, пока вниз спустилась, на улицу выбежала. А он мимо меня пронесся и водой из лужи с ног до головы окатил.

– Стооой! Стооой, подонок!

На колени упала и лицо руками закрыла. Твааарь. Ненавижу! Тасяяяя, какая же ты дурааа! Дурочка моя! И я дура! Идиоткааа!

Я звонила по ее подругам, а Ленка записывала новые номера телефонов. Двое суток, без сна, на одном кофе и крепком чае.

«Не знаю, Ольга Михайловна, она с ним где-то познакомилась без нас... Мы его не видели раньше... он старше – моя дочь с такими не общается, смотрели б за своей лучше... Правда, тетя Оля, я его только несколько раз встречала, и то с вашей Тасей я его и не видела ни разу. Они с нами особо не ходили, тИпы эти».

И я снова продолжала звонить. Разговор с бывшим мужем вылился в скандал, где меня обвинили в том, что я из дочери чуть ли не шлюху вырастила, и если б я за ней лучше смотрела, а не шлялась сама где попало, то никуда б Тася не ушла. А у него сейчас рабочая командировка, и он в Болгарии. Приедет только через неделю. Я отключила звонок и мысленно послала его к дьяволу и к его всезнающей мамаше. Что почти одно и то же.

Вначале я хотела звонить в полицию, но Ленка (о, как же я ее ненавидела в этот момент) сказала, что мне нечего предъявить подонку. Дочь ушла добровольно, оставила записку, ей больше шестнадцати, и речи о неосознанном согласии быть уже не может. Но как не может, она ведь совсем маленькая. Ей всего семнадцать... совершенно забывая, что сама родила ее в шестнадцать, но мне казалось, что я была старше морально, умнее. А моя девочка еще совершенно ребенок. И он... он опытный, он может с ней творить что угодно. О господи... как я могла допустить мысль, чтоб этот урод прикасался ко мне?!

– Ну да, ты, конечно, была очень умная, залетела и родила, едва школу окончив. – Ленка закурила и уставилась на улицу, – ты обожествляешь свою Тасю. Не такой уж она ангелочек, как тебе кажется, и покуривала, и врала тебе насчет клубов, якобы у подружки осталась, а на самом деле... с такими, как этот Вадим, таскалась.

– Но не так! Он ее заставил, он взрослее, умнее. Скотина! Ему ведь..., – я лихорадочно вспоминала сколько ему лет, кажется, дочь говорила, что двадцать три, – а если они ее там... ты ж помнишь, я тебе рассказывала, как он с дружками, – я заходилась от слез, а подруга подсовывала мне то чай, то коньяк, но я все двигала в сторону. Я ничего не хотела... я хотела только узнать, где моя дочь. Хотела забрать ее из лап сукиного сына. У меня в голове не укладывалось, что моя маленькая мамина девочка могла это сделать сама, как вдруг за какие-то недели в нашей с ней жизни все изменилось, и начался вот этот апокалипсис, в котором никто из нас уже не уцелеет и не станет прежним. У меня никак не получалось понять, что она могла вот так ходить по квартире, собирать свои вещи и спокойно уйти, зная, что я с ума сойду. Что ей было плевать на мою боль. Но она это сделала, и я пока что считала, что ее подговорили, заставили. Ровно до того момента пока мне, спустя два дня сумасшествия, не прислали с неизвестного номера адрес. Без подписи, без ничего. Просто название улицы и номер дома. Вытирая слезы тыльной стороной ладони, я бросилась вон из квартиры, Ленка за мной.

– Тася где-то нашла телефон и написала мне.

– Оль, я с тобой. Куда ты одна в таком состоянии?

– Я сама, – голос сел, я с трудом его узнавала, – мне надо самой.

– Может, Вовку взять с собой? Мужик все же. А если это опять те отморозки, Оль? Мне страшно!

– Не бойся. Ничего со мной не случится.

И правда, что могло случиться хуже этого? Я получила удар под дых такой силы от самого родного человека. Что, мне казалось, больнее она мне уже сделать не сможет. Больнее только, если ее не станет. Я еще где-то там кусочком материнской души продолжала верить – моя девочка ушла по глупости, и она сейчас со мной вместе вернется домой. Взяла такси, и когда назвала адрес, мне тут же сказали, что район препаршивый и что до конца улицы он не поедет, там и стекла побить могут. Из-за плохой дороги ехать медленно надо, могут и на машину напасть. Лысоватый таксист с лоснящимися красными щеками бросал на меня удивленные взгляды. Ему было непонятно, что там могла делать такая, как я. Он бесцеремонно говорил об этом всю дорогу и не хотел заезжать в неблагополучный район.

– Какая разница? Мне надо. Я заплачу. Хорошо заплачу, если подождете меня.

– Ну не знаю. Я попробую, но, если че не понравится – уезжаю.

Частный сектор, облезлые дома, чумазые цыганята выкатились чуть ли не под колеса, какие-то подростки пыхнули дымом прямо в лобовое стекло, пока водитель пытался объехать глубокую яму в асфальте. Какой-то мужик махнул сеткой, и с нее посыпались пустые бутылки, на одну из них мы наехали, и таксист громко выматерился, а у меня от его мата уши вспыхнули. Таксист остановился на обочине между деревьями.

– Тут ждать буду. А вам туда куда-то навигатор показывает. И деньги сейчас давайте, не то ждать не буду.

Махнул рукой в сторону частных домов с покосившимися заборами. А я дала ему несколько купюр.

– Хорошо. Спасибо. Вы подождите обязательно!

– Конечно.

Но едва я отошла от машины, он умотал. Даже по ямам бодро проскакал. Сволочь продажная и лживая, трусливая тварь. Посмотрела на адрес в сотовом, потом на полустертые номера на заборе. Пошла вдоль домов, вглядываясь в номера. Нашла наконец-то нужный и толкнула калитку – та оказалась запертой. Я начала стучать в нее, пока на пороге не появился ОН – проклятый ублюдок, которому хотелось разодрать лицо, и моя дочь. Вначале я не поверила своим глазам, потому что подонок схватил ее за руку и тянул наружу. Я хотела заорать, чтоб он ее отпустил... а потом меня пронизало ужасной догадкой – она не хотела выйти ко мне. Он вытянул ее насильно. Это... это не она нашла, как со мной связаться – это он прислал мне смску. Но пока только иголкой в вены... еще не лезвием по вере и любви такой доверчивой и самой беззащитной – абсолютной любви к своему ребенку.

– Тасяяя!

– Уходиии! Я просила не искать!

И такое родное лицо исказилось истеричной злостью.

– Тасяяя! Поговори со мной! Я не уйду, пока мы не поговорим!

Отворачивается, вырывая руку у него, а он на нее даже не смотрит, курит и щурясь на меня через забор глядит, стоя на верхней ступеньке крыльца возле открытой поскрипывающей на ветру двери. Я даже думать не хотела о том, какая антисанитария царит в этой дыре, мне хотелось вопить от гадливости и беспомощности. Вот сюда она ушла из нашей квартиры? Вот к этому... к этому голодранцу?

– Поговори с матерью, мелкая. Давай. Вечно от нее не спрячешься. Иди, я сказал!

– Пусть уходит, не хочу с ней разговаривать.

Повернулся к ней, один взгляд исподлобья, и я вижу, как Таська словно ростом меньше становится, руку выдернула и поправила кофту, которую мы с ней купили на распродаже всего лишь пару недель назад, и при этом она целовала меня в щеку и пищала от радости. Кажется, это было в другой жизни. Сейчас она на меня смотрит, как на врага. Как на чужую женщину, которую ненавидит. И я до сих пор не знаю, за что. Стоит через забор. Калитку не открывает.

– Выйди ко мне. Я поговорить хочу, доченька. Я же не обижу тебя, я...

– Ты уже достаточно обидела. Уходи. Я все равно здесь останусь.

– Но как же так, Тась? Почему? А учеба? А поступление?

– Не то что? Биомусором стану, да?

– Ну что ты привязалась к этому слову, Тась? Я от злости сказала. Но мы с папой...


– Неет, не ты с папой, а ты. Все только и всегда ты. Мне надоело делать твой выбор, дружить с теми, кто тебе нравится, носить то, что ты выбрала. Я жить хочу, а не быть твоей куклой, в которые ты не наигралась в молодости!

– Тася! – она бьет. Намеренно больно, туда, где все перед ней раскрыто, туда, где знает, что скрутит невыносимо. – С каких пор ты так считаешь? Это... это он тебе все говорит? Он, да?

– Вот. Ты опять считаешь, что я ни на что не способна, что мне кто-то что-то может диктовать. Это я, ясно? Я! Я люблю Вадима и ушла к нему, чтобы жить с ним. Тебе можно было в шестнадцать. А мне семнадцать, и я так хочу. Хочу быть биомусором, ясно? Хочу жить не под твою указку. Ты жалкая, мама! Что ты видела в этой жизни? Дом и работу? У тебя даже мужика нормального не было никогда. Ты все по работе своей и с подружкой припадочной в театр и в кино. Куда тебе интеллигенции обычный человеческий мусор понять? А мне... мне с ним хорошо, не скучно, как с тобой. С офисным планктоном. Ты даже одеваешься, как в эру динозавров! Юбочки. Оборочки. Жакетики. Это мне с тобой стыдно, потому что ты снобка! С тобой просто не поговоришь.

Я смотрела на нее, и внутри что-то обрывалось с каждым ее словом. Словно... словно я видела нас обеих со стороны. Себя жалкую за забором и свою дочь, которая мне с высока кричала о моей убогости. И я вдруг поняла, что нет... не он ее увез. Она сама к нему поехала. Дождалась, когда я уйду, и удрала.

И вдруг захотелось... захотелось, чтоб она замолчала. Чтоб перестала мне орать весь этот бред. Ярость вспыхнула и тут же потухла. Сменяемая усталостью и обреченностью, и я поняла, что не хочу ее возвращать, что я хочу, чтоб она пожила вот так. Вот за этим зеленым облупившимся забором, вот с этим подонком, который непременно толкнет ее мордой в грязь. Пусть. Хочет? Пусть хлебнёт жизни. Я уже здесь ничего не исправлю. Но именно я где-то испортила... а где, уже поздно думать.

Я отвела от нее взгляд и посмотрела на Вадима с сигаретой в зубах. Стоит в той же белой футболке, с завязанной толстовкой на бедрах поверх спортивных штанов и с взъерошенными ветром волосами. Смотрит на меня все так же исподлобья и дым пускает, руки как всегда в карманах.

Он победил. Он облил меня грязью не там возле подъезда. А только что... когда приказал моей же дочери поговорить со мной и дал понять, что ни черта я в ее жизни не решаю. Как и в своей. Шах и мат. Пощечина и плевок прямо в душу.

Отвернулась и пошла прочь. Дочь еще что-то кричала мне вслед, но я ее не слышала. Уже не имело ни малейшего значения, что она говорит. Все, что хотела, она сказала. И я больше не плакала, шла по загаженной улице, автоматически переступая через лужи и грязь. И я не знала – прощу ли я ей когда-нибудь все, что она сказала.

......Так же, как и не знала, что это «когда-нибудь» настанет быстрее, чем я могла себе представить.





ГЛАВА 7




Он вообще не знал, какого черта она делает в его грязной берлоге, и на хрен он ее сюда впустил. Точнее, все он прекрасно знал, только все это неправильно. Захотелось той, другой, насолить, а соль у самого на зубах хрустит. Так и видно, как желваки ходуном ходят на лице с широкими скулами и чуть впалыми щеками, когда на девчонку на своей кухне смотрит и явно размышляет – то ли вышвырнуть, то ли пока что не замечать. Пусть та, другая, пострадает, поймет, что не все в этом мире четко по ее плану происходит.

У него такое ощущение привкусом во рту стойко с момента, как Тася на такси с сумкой приперлась и на шею ему кинулась. Вадим только глаза продрал после ночи веселой с пацанами и какими-то шлюхами, которых спровадили под утро. По дому бутылок куча, окурков, дым столбом стоит, табаком каждый угол провонялся, и гора тарелок грязных в раковине пару дней киснет. Глаза трет и понять никак не может, что ей надо и зачем она здесь. Висит на нем мешком и ревет... Он ухмыляется злобно так, гадко, истерично. Знала б дура мелкая, что сам Вадим вчера из-за матери ее убился водкой и травой, не приперлась бы. Убился, потому что она у него в башке засела и никуда оттуда не уходит. Часами, днями. неделями.

Все время думает о том, как волосы ее длинные цветами пахнут, он даже не знает какими, но уверен, что красивыми, и глаза у нее светло-голубые. На куски льда похожи, как айсберги. Вся ее красота снежная, зимняя. Королевская, что ли. Бл*, его б пацаны на смех подняли, если б услышали, какая ерунда в голову лезет. Она холодом его жжет, а он трясется весь и обжечь сучку эту хочет до судорог в пальцах. Обжечь своими прикосновениями, целовать ее так, чтоб губы в кровь лопались под его губами. «Биомусор» мечтает о долбаной Снежной Королеве и на хрен покоя найти себе не может. Черт бы эту суку побрал, разбить бы ее на куски и извращенно трахнуть каждый из этих осколков.

Бл***дь, насколько проще ему жилось всего лишь какие-то гребаные три или четыре недели назад. Отпахал у Сыча в автослесарне. Отымел очередную богатенькую сучку, выкинул без обязательств, сборы с тусой в парке и полет по крышам и карнизам с порывами ветра в лицо и дикими басами музыки в ушах. Крылья расправил и вверх, к самому небу. Его это выключало. Один раз увидел, как пацаны постарше по крышам скачут, карабкаются на высотки и по краю парапетов на носочках пробегают. Вадима аж повело от неуправляемого желания научиться точно так же. Потом ему это помогало ни о чем не думать. Мозги разгружать. А сейчас... он даже так выключиться не мог. Его заклинило. И он пока не знал, что с этим делать.

– Вадииик, ты ведь не прогонишь меня? Я к ней не вернусь. Я убирать у тебя буду, я все для тебя сделаю.

Поморщился. Вспоминая, что он не один, и рядом девчонка эта вертится. Поднял голову и посмотрел на нее, чуть прищуриваясь и еле сдерживаясь, чтоб не ляпнуть что-то гадко-пошлое. Пиз**ц, как она не понимает, что не стоит у него на нее. Что для него она вообще мелкая слишком. Особенно сейчас.

– А ты умеешь все делать?

– Я научусь.

Научится она. Можно подумать, ему от нее что-то нужно. Черт. Вот как можно было влезть во все вот это дерьмо? Она еще что-то говорит, но он ее не слышит, у него перед глазами совсем другое лицо и запах другой, и волосы другие на ощупь мягкие, не тронутые краской. Недосягаемым чем-то пахнет, с другой планеты, там, где такие убогие, как он, не ходят. Нет. Он не о бабках сейчас, у Вадима разные телки были. В основном богатенькие сучки с вечеринок, жаждущие приключений на свою прокачанную и слегка не похожую на собственную фотку в инсте задницу. Крутые тачки, кокс, выпивка. Ему давали всегда.

Он не просил. Он просто брал. А эту не то что не возьмешь, на эту смотреть нельзя. Не позволит. Может, это заводило. Черт его знает, что именно в ней так будоражило. Так по венам кровь подгоняло и вызывало адское, нестерпимое возбуждение до боли в яйцах и желание спустить.

Его еще в первый раз в подъезде торкнуло. Она по лестнице шла, и он сверху смотрел, как поднимается, и в такт каждому шагу у нее грудь под блузкой колышется, из-под темного шелка видно краешек черного кружева, и колени, затянутые черными колготками, мелькают в разрезах узкой юбки. А еще волосы. Очень густые. Пышные, как с обложки журнала, прядями на плечи падают.

Она, как глянцевые женщины с плакатов или рекламных роликов, недоступные своей красотой, стилем, элегантностью. Чистотой от нее пахнет, правильностью и сексом. Не таким, как с малолетками, а тягучим, вязким, животным. И какое-то зло разобрало, что вот такая никогда на них не посмотрит. Вот такая, как эта сучка из иного мира. Где отбросам общества и детям алкашей и неудачников делать нечего.

Вадим сам не знал, какого хрена ей дорогу преградил. А в лицо ее посмотрел, и все, и больше уже ничего не видел. Его током ударило от этого презрительного холода в ее глазах. Очень красивых глазах.

Ему захотелось всю эту высокомерную идеальность закатать в грязь. Ненависть какая-то черная поднялась, что ходят вот такие. Живут. Улыбаются. Трахаются с богатенькими. Шлюхи иного уровня. Не для таких, как он или Никон с Гуней. Попугать захотелось, спесь сбить, страх в глазах увидеть... а потом их руки на ее бедра опустились, и все, и его как током шибануло. Он Гуню за шкирняк схватил, и в этот момент у нее сотовый зазвонил. Мир, сука, тесен, он до такой степени оказался тесен, что Вадим чуть истерически не расхохотался, взглянув на дисплей и увидев миниатюрную фотографию на входящем. Мама его девушки. Не то, чтоб девушки, и не так, чтоб его, но мать вашу, почему? Почему из всех в этом гребаном мире она оказалась матерью малолетки, которая вешалась Вадиму на шею, и которую тот банально не слал подальше из жалости, и чтоб была, как говорится. Вроде понравилась. Но не так, чтоб очень, не так, чтоб замутить что-то. Поцеловал пару раз, потрогал. Черт дернул. Она весь сотовый оборвала потом. Он даже не знал, где она живет и как ее фамилия. Тусили пару раз в одной компании, один раз у него дома были, и то на такси ее посадил ближе к полуночи, чтоб свои не нажрались водкой и не трахнули.





***


Есть такой тип девчонок – смотришь и жалко, и на хер послать не можешь, и не стоит на них совершенно. Отойдет Вадим в сторону – ее Никоша точно поимеет, тот еще козлина, член никогда на замке не держит и любит после друга баб подбирать. Иногда в самом прямом смысле этого слова.

Вадим тогда в берлогу свою добрался на моте, так и не уснул до утра. О матери ее думал. О том, как пахло от нее сочным женским телом, о волосах ее мягких и ногах очень длинных, стройных. Сам не понял, как руку в штаны сунул и, прислонившись лбом к кафелю душевой кабинки, яростно двигал ладонью по вздыбленному члену, пока не кончил на пол и себе на руки.

Каждая встреча с ней, как личный апокалипсис. Знает, что ни черта не светит, что смотрит на него, как на лоха малолетнего, с презрением вечным в ледяных глазах, а как биомусором назвала, у него что-то перемкнуло внутри. Как закоротило. Проучить суку самоуверенную и высокомерную. Заставить сожрать каждое брошенное ею слово, утрамбовать у нее в горле языком или членом. Представил, как поставил бы ее на колени, и чуть не кончил. Прямо там на их шикарном светло-бежевом балконе с какой-то вычурастой плиткой и стеклянным парапетом. И она стоит там, облокотилась о перила, и сзади вид такой, от которого в горле пересохло так, что он прокашлялся. Перед глазами адские картинки, как придавил бы ее к этим перилам, задрал платье и взял.

А потом ответку почуял и крышу снесло окончательно. Там в подъезде, когда едва удержался, чтоб на рот ее не наброситься, и на остановке... Если б не Таська в его квартире, он бы ее отымел. Прямо на той мокрой лавке. Посадил бы к себе на колени и заставил скакать на своем члене. Но не так все с ней было. Что-то держало, что-то останавливало, особенно когда блеск в ее глазах видел. И не понимал – то ли хочет его, то ли играется с ним. И в ушах ее голос вечно полный презрения, и перед глазами еб*рь с крутой тачкой с цветочками.

«Не трогай мальчика». Ему хотелось это слово «мальчик» вбивать в ее тело толчками бешеной похоти, и в то же время именно оно и тормозило, как и понимание, что вот такая вышвырнет его из своей жизни ровно через секунду. Как того своего, который явно от нее башку потерял совершенно.