Антология Фантастической Литературы

Колокол, извещавший, что первому трамваю пора отправляться в рейс, заставил Реарте встать с подоконника. Погруженный в воспоминания, с улыбкой на губах он вывел и запряг взлохмаченных тощих лошаденок. С этим он никогда не мог смириться: он, настоящий креол чистых испанских кровей, знаток и ценитель лошадей, должен был ехать по лучшим улицам города на этих захудалых клячах, которых и кормят-то, как свиней, пойлом из отрубей и воды.
— Правда, — подумал он, — они и того не стоят.
Он приладил цепь, взобрался на козлы, обмотал шею шарфом, весело просвистел сигнал утренней побудки, прищелкнул языком, понукая несчастных коняг и с ироничным «Пошел, Красавчик!» «Пошел, Пузан!» пустил дребезжащий стеклами и скрежещущий всеми шарнирами и сочленениями трамвай полным ходом.
На улице его должен был ждать электрический трамвай. Чудом не прозвонил колокольчик под стоптанным каблуком галисийца Педросы. Но нет, путь был открыт, и в холодном утреннем тумане размытые очертания города казались бледными и печальными, как на старых фотографиях. Свежий ветер холодил руки и виски. Неплохо было бы немного прокатиться, подумал он, но его отвлекли отчаянные знаки, которые подавала ему с улицы огромная мулатка с корзиной, накрытой белой тканью.
— Да стой же ты! — кричала она. — Ты что, парень, заснул?
Реарте резко затормозил, негритянка, дряблая плоть которой колыхалась, вскарабкалась на подножку, заскрипевшую под тяжестью ее огромной альпаргаты, и, блеснув белоснежными зубами, спросила водителя:
— Не поможете поднять корзину?
Тот любезно согласился, и пока негритянка искала в кармане, полном медяков и крошек, два песо за проезд, они обсудили погоду.
— Прохладное утро, верно?
— В такое утро хорошо искупаться.
— И подхватить простуду.
Чуть дальше, с низкого балкона толстощекая служанка махала руками, прося его остановиться, и между тем кричала кому-то в комнате:
— Транвай, хозяин, транвай подходит!
Из дверей торопливо вышел надутый господин в сюртуке и шляпе и принялся громко возмущаться:
— Что за идиотское расписание! Не успеваешь спокойно позавтракать и все равно всюду опаздываешь! Отвратительное обслуживание... беззаконие!
— Добрый день, дон Максимо, — скромно прервала его мулатка.
— Добрый день, Розарио, — и, обращаясь неизвестно к кому, произнес: — Они свежие?
— Только что со сковороды. Угощайтесь...
Напыщенный господин взял хрустящий пирожок, оставивший золотистую чешую на матовых лацканах его сюртука.
Реарте наслаждался этими голосами, тонким ароматом пирожков. Он чувствовал себя помолодевшим и невольно поднес руку к уху, чтобы проверить, на месте ли пышная гвоздика, тайно сорванная во дворе с кустика, который цвел в большой жестянке из-под кофе. Нет, ее там не было, но, ясное дело, сейчас зима...
— А ну прочь отсюда, сорванец, прочь отсюда, не то пожалуюсь отцу! — крикнул дон Максимо парнишке, бежавшему за трамваем с явным намерением прицепиться.
— Так и до беды недалеко, — прокомментировала негритянка.
Реарте эффектно хлестнул кнутом направо и налево лошадей, от которых мальчишка увернулся, отставая, и что-то насмешливо прокричал ему вслед.
На Бальванере звонили к мессе.
Негритянка благочестиво перекрестилась, дон Максимо снял шляпу. На паперти оживленно беседовали два священника в длинных сутанах и со шляпами в руках — один пузатый и неряшливый, другой тощий и такой же неряшливый. Не дожидаясь знака, водитель остановил трамвай. Каждый день после мессы он подвозил падре Пруденсио Эльгеру. Сняв кепку, он подождал две минуты, пока падре попрощается со своим собеседником. Дон Максимо скромно кашлянул, негритянка прочистила горло, и священник торжественно уселся, взметнув складки сутаны и приветствуя пассажиров, словно давал им полное отпущение грехов.
Росарио задвинула подальше корзину, притворяясь, что смотрит в окно, и принялась теребить серебряные кольца, блестевшие на темной костистой руке.
— Поднялись с рассветом, дон Максимо?
— Что вы хотите, ваше преподобие, отец Пруденсио, с этим отвратительным обслуживанием, которое предлагает компания!..
 
— Утро выдалось на редкость свежее, этот целительный воздух пробуждает аппетит... а после мессы...
— Вы были вчера вечером на конференции в Колехио Насьональ, падре?
— Нет, не имел возможности, я должен был готовиться к проповеди...
— Актовый зал не смог вместить всех желающих: 840 студентов, не считая преподавателей и приглашенных...
— О чем шла речь?
— О Евангелиях...
Священник обернулся назад.
— А ты, Росарио, всегда ли ты бываешь доброй христианкой?
— Пока меня не просят разменять деньги...
— А если и просят... Сегодня твои пирожки чудесно пахнут...
— Угощайтесь, — предложила негритянка неестественно тонким голосом.
Дон Максимо бросил в подол негритянке несколько монет.
— Я плачу.
— Ни в коем случае, ни в коем случае, — притворно запротестовал священник и тут же перевел разговор на другую тему.
— О нашей зарплате ничего не слышно?
— К сожалению, пет...
— Нам не платили с марта...
— А нам с января...
— Зарплата учителям и духовенству должна быть священна для правительства. В наших руках настоящее и будущее страны. Я с возмущением думаю о том, что на вчерашней сессии одобрили выделение двухсот тысяч песо ассигнациями на меблировку судебного архива...
Открытая повозка с масаморрой [68] на рысях пересекла громадную лужу на углу Пьедад и Андес, забрызгав грязью водителя и пассажиров.
— Разбойник!
— Дикарь!
— Успокойтесь, успокойтесь, — примиряюще вмешался священник.
Трамвай остановился, и две старушки, шедшие по улице, спросили через окно:
— Вы будете исповедовать завтра, отец Пруденсио?
Его преподобие, озабоченный честностью торговли, заставил наложить себе полную миску сваренной на молоке масаморры — той самой масаморры, которую еще помнят старики и которая исчезла после того, как город замостили булыжником.
Бледное солнце пробивалось через попону облаков, улицы постепенно стали наполняться прохожими, знакомые крики уличных торговцев смешались с сигналами трамвайного рожка; продавцы дров и газет, кондитеры, баски с глиняными горшками, висящими по бокам их мулов, торговцы парагвайскими апельсинами и бразильскими бананами громко расхваливали свой товар; их голоса слились в ужасную какофонию, под которую каждое утро просыпалось поколение 1885 года.
— Не хотите ли немного прокатиться? Я провезу вас бесплатно, — спросил Реарте смуглую толстушку, мывшую порог перед домом.
— А вы не хотите ли, чтобы вам бесплатно рожу начистили? — нахмурившись, отвечала девушка.
У Пьедад трамвай наполнился, отец Пруденсио очень почтительно уступил место нарядной даме с вуалеткой, опущенной на глаза, и четками, которые она перебирала тонкими пальцами. Та снисходительно кивнула в ответ и дружески помахала господину со светлой бородой, в которой чуть пробивалась седина.
— Так рано и одна?
— Я из церкви, ведь вам известно, что я каждый месяц обязательно хожу причащаться. А вы, куда вы направляетесь в столь ранний час и на трамвае?
— Возвращаюсь, Теодорита, возвращаюсь...
— И признаетесь в этом мне! Какой позор!
— Дело в том, что я, к сожалению, возвращаюсь из клуба, всю ночь обсуждали рекламную кампанию.
— Чтобы отклонить кандидатуру Хуареса...
— Это единственное, в чем я смею вам противоречить, Теодорита. Дон Бернардо опирается на разум.
— А Хуарес — на народ. Скажите, вы были вчера вечером в Колоне?
— Я не вездесущ. Как «Лукреция»?
— Никуда не годится. Вот если б вы видели Гильермину...
— Не будьте сплетницей. Поговорим о чем-нибудь другом.
— Боитесь? Впрочем, я только что с исповеди и обещала не осквернять свой язык...
— Так значит, Борджи Мамо не так уж хороша? — попытался отвлечь свою собеседницу господин с бородой.