Антология Фантастической Литературы

Подобные рассуждения были ему совершенно чужды. Они целиком принадлежат историку, описывающему это событие, который, как и все историки, путает прошлое с настоящим, реальное с возможным, то, что «было», и то, что «должно или могло быть». В сущности, философия истории и состоит в этом постоянном анахронизме, который с помощью воображения искажает строгую непреложность фактов.
  
«КУМАНЕК» И ОБЩЕСТВЕННЫЙ ПОРЯДОК
 
Хуан Педро Реарте не мог ни думать, ни даже смутно чувствовать ничего из изложенного в предыдущей главе, ибо он, подобно всем представителям своей профессии, был тем, кого в ту пору называли в просторечии «куманьком». Так вот, «куманек» был по своей природе консерватором, как и все довольные собой люди [67], а никто так не гордился собой, как эти кучера с гвоздикой за ухом, в заломленной набок кепке, шелковом шейном платке, брюках с напуском на французский манер и коротких сапожках на высоком армейском каблуке. О довольстве своим положением безошибочно свидетельствовали замысловатые узоры, которые вычерчивал в воздухе их кнут, переливы сигнального рожка, которыми они украшали популярные отрывки из народных песен, головокружительная ловкость, с которой они поворачивали рукоятку тормоза, лукавая нежность комплиментов, отпускаемых служанкам, и презрительные насмешки в адрес соперников-возниц. Лишь спустившись с козел — передвижной трибуны, годной и для поношений, и для любезностей, — водитель трамвая превращался в скромного пролетария. Но это возвращение на дно было слишком коротким, чтобы пробудить мысли о тщете его гордыни. Трудясь по десять часов в день, эти люди не знали праздности, матери всех пороков, и в частности — самого страшного из всех: философского порока пессимизма и малодушия...
  
РЕЛИКВИИ, ОСТАВШИЕСЯ ОТ СОСЕДА ПО КОМНАТЕ
 
Выписавшись из больницы, Реарте, разумеется, располагал свободным временем. Как только он смог выходить из дома, он тут же отправился в контору компании и робко, словно оставил место по собственной воле, высказал желание вернуться на службу. Его попросили сделать несколько шагов, «чтобы посмотреть, что сделалось с ногой», и хотя он заметно хромал, управляющий, мистер Макнаб, распорядился, чтобы он вернулся на работу через две недели, и дал вдобавок пятьдесят песо, посоветовав убавить левый каблук на три сантиметра, чтобы частично восстановить нарушенное равновесие. Деньги Реарте потратил, но совету не последовал.
Эти две недели он почти не покидал своей опрятной холостяцкой комнаты, которую почти десять лет занимал в одном тихом доме на улице Перу. Весь досуг он посвятил уходу за двумя дюжинами канареек, которые были единственной роскошью его существования, а также предметом гордости, служа наглядным доказательством его таланта птицевода и педагога. Птицевода — потому что эта стая пернатых произошла от единственной четы канареек, которую он законно унаследовал от соседа по комнате, шесть лет назад упорхнувшего вместе со всеми его сбережениями и двумя неподражаемыми костюмами; а педагога — потому что Реарте владел редким искусством учить птенцов мелодиям, которые исполнял на сигнальном рожке.
Помимо пары канареек, которая — возможно, в качестве компенсации — оказалась столь плодовитой, Реарте достались от непутевого соседа две цветные олеографии и несколько книг. Излишне напоминать, что в отличие от птиц ни книги, ни картины не размножились. И те и другие остались ровно такими же, какими были накануне бегства вероломного друга: олеография «Митинг на обрыве», где над морем с тремя тысячами совершенно одинаковых галер, как утес, возвышался силуэт выдающегося оратора; «Июльская революция», на которой воинственная обстановка Парка контрастировала с актерской позой трибуна Алема; «Гражданский союз, его происхождение и развитие. Официальная публикация» — увесистый том, в который трамвайщик так и не решился заглянуть; «Белая магия и сонник» — сочинение, которое часто просили одолжить соседи; «Наперсник влюбленных», к чьей эпистолярной помощи Реарте никогда не приходило в голову прибегнуть; и наконец, «Доходное дело Карлоса Лансы» Эдуардо Гутьерреса, книга, пробудившая у него угрюмое недоверие к банкам и обменным лавкам.
   
КАК ОДНА И ТА ЖЕ ПРИЧИНА СПОСОБНА ПРИВЕСТИ К ПРОТИВОПОЛОЖНЫМ СЛЕДСТВИЯМ
 
После короткого домашнего отдыха, который Реарте посвятил обучению двадцати четырех канареек первым тактам вальса «Над волнами», наш герой возвратился на сцену своего триумфа. Возвратился потерпевшим некоторый физический ущерб, однако морально вознагражденным за славное столкновение, которое обернулось аллегорической заметкой в «Диарио».
Никому не известный водитель конки на некоторое время превратился в поборника прогресса, врага телеги, символ великих завоеваний своего века в сфере городского транспорта. Но, как говорится в «Подражании Христу», человеческая слава быстротечна. Реарте наслаждался ею всего несколько месяцев, после чего сам прогресс, поборником которого его сделали, отбросил беднягу назад. В городе появились электрические трамваи, и хотя Реарте изъявил намерение стать «вагоновожатым», хромота помешала ему осуществить желанную цель, из-за нее он не смог подавать предупредительный сигнал. Во время обучения, пытаясь нажать на кнопку каблуком, он всякий раз терял равновесие... Этот печальный факт, из-за которого бедный возница стал объектом злорадных шуток, пробудил у него горькие мысли.
— Подумать только, — рассуждал он про себя с глубокой меланхолией, — ради прогресса я стал хромым, а теперь эта самая хромота мешает мне двигаться вперед и превращает в поборника отсталости.
Так оно и было: с завершением электрификации всех линий новый управляющий мистер Брайт отправил Реарте производить сцепку вагонов на станции Каридад. Несколько раз в день Реарте, правя упряжкой все более захудалых лошадей, выводил со станции на улицу все более старые трамваи, которые теперь должны были служить скромным прицепом к моторным вагонам.
Так он в считанные минуты стал пародией на самого себя: того Реарте, завоевателя и острослова, который вычерчивал кнутом в воздухе арабески, носил гвоздику за ухом и выводил на рожке «Мне нравятся любые... любые... любые» каждый раз, когда видел негритянку.
  
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
 
Через пятнадцать лет после того, как Реарте не по своей воле превратился в призрак прежней уличной славы, он явился на станцию раньше обычного. Болезнь Брайта — разумеется, не того Брайта, который служит в англо-аргентинской компании, — заставляет людей подниматься чуть свет. Обхватив руками поясницу и чертыхаясь сквозь зубы, старый возница уселся на подоконник низкого окна, за которым, словно скот у кормушки, выстроились с разумным видом трамваи. Прямо перед ним из плохо закрученного крана уныло и монотонно капала вода; с неприметным упорством влага сочилась из отверстия, оживляя своим блеском враждебную панораму огромного двора.
— Похоже, всю ночь текло, — подумал Реарте, — эти сторожа совсем разленились. Сукины дети! Я бы их живо приучил к порядку.
Он попытался починить кран, но лишь забрызгал сапоги и поранил палец, а непокорный вентиль не желал сдаваться и даже принялся сипеть, словно преподаватель в конце учебного года. Вскоре вода начала переливаться через край каменной раковины и побежала извилистым ручейком, впадавшим в прямое надежное русло трамвайных путей.
Эта слабая струйка воды воскресила в памяти Реарте прежние времена, когда нескольких капель дождя хватало, чтобы затопить нижние улицы Буэнос-Айреса. В глине у Пяти Углов можно было по уши увязнуть!.. Из этого болота невозможно было выбраться даже с пристяжными лошадьми, и приходилось пережидать ненастье, сидя вместе с пассажирами на спинках сидений, чтобы спастись от воды, доходившей до подножки, а порой затоплявшей пол... Народ тогда был совсем другой: все знакомые, все приятели, про каждого было известно, кто он такой и что за человек, с каждым можно было потолковать по душам и выкурить «Сублиме» или «Идеал», а летом целые семьи выходили подышать перед крыльцом свежим воздухом и окликали знакомых, едущих в трамвае, чтобы передать привет семье...