Проклятие рода

Вздохнула Ульяна, лица на ней не было, сползла с лавки и, держась за стену, убралась из кельи. Увидав в таком виде настоятельницу, монашки прыснули в разные стороны, только рясы черные развивались…
Поскакал срочно на Москву поротый Охрюта-сотник, морщась при каждом толчке – сильно спина еще болела. Скакал и думал:
- Так и на колу оказаться можно… Что будет, когда хозяин узнает… - Другой бы сбежал, куда глаза глядят – на Восток, аль Запад… но не этот… предан был, одним словом - пес!
 Глава 16. Спасение младенца. 
Как радостно было после хмурого каменного мешка Стокгольма вырваться на морской простор. Улла-Любава стояла на носу корабля, жадно вдыхая свежий, пьянящий морской воздух. Они возвращались в Новгород. Еще в Стокгольме она напомнила Свену об обещании. Старик нахмурился, покачал головой, но подтвердил:
- Сделаю, как просишь!
В Новгороде Любава раздобыло монашескую рясу – так легче будет пробраться в монастырь, и, не медля более ни дня, отправилась в путь. По договоренности Густяк выделил ей провожатого, молодого разбитного парня, широкоплечего, могучего, если что, и защитить сможет – вон какой ножик торчит из-за голенища. А так, мол, купеческая дочь, на богомолье отправляется. Хотя и Тихон смотрел на всю затею не одобряюще. Долго ли, быстро ли, но к середине сентября добрались и до Суздаля. Здесь Любава оставила провожатого на постоялом дворе, сама к монастырю направилась. Прогуливалась, да присматривалась. День, другой… Примерялась, как проникнуть… И придумала!
Каждый день, по полудни, монашки выходили белье стирать. От ворот неподалеку мостки были. Час, другой, третий и назад в ворота. А осень уже на дворе, вечерело рано. Переоделась Любава в рясу, корзинку с бельем каким-то прикупила, тихохонько вдоль стены пробралась, как монашки назад пошли, так из-за угла башни выскользнула и за ними. Стражник дремавший от скуки и внимания не обратил. Считал он их что ль… Сколько вышло, сколько вошло, какая ему разница.
Любава платок совсем на лицо спустила, чтоб не узнал случаем никто, брела по двору не знамо куда. Монашки быстро по кельям своим разбежались, одна осталась. Как найти-то, княгинюшку? Завернула вслед за последней монашкой, что прихрамывала сильно, в коридор какой-то вошла. А там кельи, кельи, кельи… И сколько их тут… Растерялась девушка… Но, есть Господь! Услышал он молитвы жаркие. Как шла вдоль коридора, вдруг звук ей почудился, будто младенец захныкал…
- Откуда здесь дите малое? – Мысль мелькнула. И уже повинуясь воле Господней, толкнула ближнюю дверь…
Соломония встревожено обернулась, ребенка сразу собой загородив.
- Боже праведный, Любаша!
- Княгинюшка!
Кинулись в объятья. Плакали, целовались, обнимались, ребеночка мирно сопящего рассматривали, снова в объятья заключали друг друга, слезами обливались и говорили, говорили, рассказывали, что с кем приключилось. До утра самого. Малыш просыпался пару раз, Соломония кормила его то с левой груди, то с правой… Любава смотрела, как зачарованная…
Светать уж начало, как Соломония решилась:
- Сам Бог или сама Богородица послала тебя ко мне, Любава. Аки ангела небесного! Не перебивай, - строго сказала, видя, что девушка хочет возразить, - слушай меня внимательно. Нет у меня другого выхода, а ты – знак Божий! Не спустит Василий мне первенца, чую сердцем, уморят его ироды. Молчи! – повторила, и Любава поспешно кивнула, лишь перекрестилась несколько раз. Княгиня сидела, чуть раскачиваясь, ребенка убаюкивала. Думами собиралась:
- Уморят, и не дрогнут… - повторила. – Вот, что Любава, ты говорила, что с монашками вошла, что на реке стирали?
- Да, княгинюшка. Вот и корзинка с бельем моя. – Показала девушка.
- Вот и ладно. Как вошла, так и выйдешь. В полдень вновь они на реку пойдут, возьмешь корзинку, в нее Георгия положим, и вынесешь!
- Как? – ахнула Любава.
- Так! – жестко ответила княгиня. – На тебя одну надежда осталась. Спасешь кровиночку мою! – Голос дрогнул предательски, глаза сами слезами налились, целовать стала головку пушком покрытую.
 
- Как же… - Любава то на княгиню, то на младенца взгляд переводила.
- Вынесешь, выкормишь, вырастишь, значит, спасешь! Здесь его погибель ждет, не от рук палаческих, так от мрака заточения монастырского. А этим… - княгиня головой мотнула, - скажу, что умер! Сама похороню! Никого не подпущу! Не посмеют тронуть могилку! – И снова обе расплакались.
- Обещай, как вырастет, расскажешь ему всю правду! Может он и отомстит и роду, мной проклятому, и боярам, псам его цепным, за детство свое сиротское, за мать в монастырь заточенную…
- Обещая, княгинюшка. На Святом образе клянусь тебе. И сберегу, и выращу, расскажу, и… коль захочет на Русь, помогу вернуться! – Перекрестилась на иконы.
- Хорошо ты сказала, Любава. Правильно! Ему решать уже…
Все прошло, как по маслу. Уложили младенца, накормив предварительно досыта, княгиня еще молока сцедила в ту самую склянку, что когда-то сестра Пелагея принесла – пригодилась:
- Вот! Хоть чуть-чуть материнского… А далее, сыщешь в деревне любой бабу кормящую, ей дашь… - Княгиня крепилась изо всех сил. Поцеловала в лобик, в кудряшки льняные, передала корзинку решительно:
- Держи! И пора! – Почти вытолкала из кельи Любаву. – Господи, Богородица святая… что творю, так ли поступаю, вразуми меня бедную… - рухнула перед иконами.
Та, прижимая драгоценный груз к груди, выскользнула на улицу, и опять повезло, пристроилась в хвост монашкам, что нестройной колонной направлялись на выход. Никто и внимания не обратил. А как за ворота вышли, все прямо, а она опять за башню, и не оборачиваясь, сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, каждое мгновение окрик сзади ожидая. Ушла!
До постоялого двора добралась, молодец-новгородец, ничего не спрашивая, запряг сноровисто и поехали… В деревнях искала баб кормящих, благо на Руси всегда кто-нибудь да рожал… по десятку в каждой семье было. Правда, Любава осторожничала, баб внимательно рассматривала – не хворые чтоб. Платила щедро, Нильсон денег ей на дорогу дал немало. За молоко, да за молчание.
- Своего мол нет! – Объясняла. Бабы кивали понятливо и не отказывали. Так и ехали. Лишь у ворот Немецкого двора вздохнула облегченно Любава. Затворились за ней створки тяжелые, провожатый снаружи остался, прислонилась обессиленная к дереву – добрались! Отдышалась, по сторонам огляделась. Стражники ее узнали, но ничего не спрашивали. Подумаешь, баба с корзиной!
У Нильсона брови полезли на верх вопросительно, как младенца увидал. Но молчал в ожидании, что сама скажет.
- Спасти его надобно, батюшка! – смогла лишь выдавить из себя измученная Любава. – Увезти, как и меня прочь, подальше от Москвы и от Новгорода.
- Как зовут-то? – спросил купец.
- Георгием!
- Из монастыря привезла?
- Да, батюшка! Пощади нас! – Хотела в ноги упасть, да младенец заворочался, заплакал. Старик подошел к Любаве, одной рукой за плечи обнял, другой, лоскутк развинул, что младенца укутывали, разглядывал внимательно и долго. Любава замерла вся в ожидании. Свен улыбнулся чуть:
- Бернтом назовем! Так моего сына звали. – И Любава поняла, что Нильсон согласен. Кинулась ему на шею, зарыдала… Старик лишь гладил ее по спине, да приговаривал, растроганно:
- Ну что ты… что ты… дочка…
Снесли в церковь Святого Петра, к знакомому пастору. Тот удивился:
- Вот новость, так новость! И когда успели? Впрочем… - он оглядел хрупкую фигурку девушки… - не мудрено не заметить… совсем еще юная твоя Улла, Нильсон. Сколько ему? – поинтересовался.
- Месяц! – потупясь, отвечала Любава.
- Что ж раньше не несли?
Свен вступил в разговор:
- Да хворым казался, думали не выживет. Молока у нее нет совсем!
- Надо ж, догадался, что сказать! – радостно подумала девушка.
Не мешкая, пастор приступил к обряду крещения. В церкви было натоплено, младенца быстро распеленали и разбудили. Мальчик не плакал, а любопытно озирался по сторонам, и, казалось, даже с интересом рассматривал происходящее. Мерцающее пламя свечей, монотонный голос пастора его быстро убаюкали, и глазки закрылись сами собой. Лишь неожиданное погружение в купель, вызвало некоторое недовольство. Но плакать не стал, поскольку Любава быстренько закутала его в одеяло.